«Angel — Massive Attack»
Это про ангельские ночи. На повестке одной из них очередная встреча, преломлённая гипнотическим неоновым светом. Вкусный запах отовсюду, медленные танцы позади вип-ложа и премерзкий дым, витающий везде. Из транса вырывает выползающий чёрный змей, громко дышащий от удовольствия ночи, и шипящий, чешуйчатый голос сквозь зубы: — Смирись. — Из смирительного мне под стать только… рубашка, пожалуй. — Вырывается с ухмылкой, и Пак ждёт реакции от раскрепощения. — Ах, Чимин шутит! — Плюётся Чонгук, от радости закидывая голову. Умолкает так же резко, как возвращается в своё обычное, грязно элитное положение на диване. — А что насчёт тебя? — Продолжает Чимин, желая вскоре узнать, ещё раз услышать его довольный смех — прекрасное чувство. — Что тебя освободит? — Я думаю, что-то по-настоящему злое. — Уверенно произносится, сидя в обожании синего неона, пристально смотрит, и напряжение возрастает. — И когда я буду это делать, мне будет приятно. Что же выбрать: обмануть блаженного, совратить блаженного или убить его? — Невзрачно отпивает из стакана, жилки на лице дрожат, напрягаются до неприятного, как кукольные и поддельные. — Тебе не стыдно говорить такое? — Чимин ловит быструю ухмылку, располагается напротив, борется с желанием выпить из рюмки, что по просьбе Чонгука была принесена ему. Это крепкий, чистейший абсент. Губы растягиваются в предвкушении вкуса, а рука успевает дёрнуться, перед тем как Пакостный снова заговорит и не отобьёт инициативу выпить. — Стыдно мне бывает только перед добрыми людьми. — Господи, ты… порой очень мерзкий, Чонгук. — Ну Чими-и-ин, а ты — портишь атмосферу. — Лицо его теперь меньше напоминает унылую пантомиму, оно наполняется азартом и радостью. — Мы же договорились не упоминать Господа Бога нашего всуе. Или это правило больше не актуально? — Не упоминать Бога всуе — значит не пользоваться им в своё благополучие из-за корыстных целей. А ты говоришь про упоминание в каком-то ругательстве. — Относительно тебя ничего не изменилось. Поэтому, если так, Отче, помилуй за блуд, помилуй меня за хитрость и лукавость перед чистейшими оковами сына Твоего, удосуженного совратиться и испоганиться в руках моих. Прости раба Твоего за… — Чон… — …бренные помыслы, уязвимые к Тебе чувства от когтей дьявольских. Не оставь его. Верши над ним Свой истинный суд, неисповедимый и вечный, как душа его, будь она в здравии, Господи Боже. — Исполняет наилучшим образом, лучше тех, что были раньше. — Ты мне никогда не наскучишь, Чимин. — Отсекает, оскалившись. — Ты очень интересный. Такой загадочный, холодный и невинный. Я тебя вижу насквозь. Я всегда вникаю в суть. А твоя суть такая неподвластная и притягательная… — Кажется, зарычал из самой утробы довольными чувствами. — Это не отменяет того факта, что ты жаждешь зла. — А тот раскраснелся, напряг податливое нутро со всеми одушевленными от этих слов мыслями и от этого рычания, животного, которое всё труднее игнорировать. — Жаждешь, видно же. Убивать, это, чёрт тебя подери, плохо. Это не по-людски. — «По-людски». — Насмехается над ним, брякнув пирсингом о край стакана, из которого выпивает с мыслью, насколько дорого стоит расценивать это оскорбление. — Убивать — самый человечный поступок. — Ты не человек, Чонгук. Хватит. — Чимин начинает спокойно, бьёт сильным оружием — своим нахмуренным взглядом, замаскированным, приручающим самое неприступное изнутри, а потом смотрит вдруг так, будто знает, что делает. — Может, ты боишься хоть раз согласиться со мной? — Издевается, язвительно шикнув у горлышка стакана. — Хватит убивать. — Повторяет вновь, наклоняясь ближе и продвигаясь к столику. — Не указывай мне. — Глухо цедит он, вскидывая подбородок и отклоняя голову в попытке казаться дальше. — Да кем ты себя возомнил? С чего ты… Чонгук по-прежнему жалок на проявление теплоты, а Чимин по-прежнему пытается её из него добиться. Даже спустя столько времени, столько потраченных сил, он продолжает учить чужие правила, привыкая к игре заново. Раз тот шагнул влево — стоит и ему это сделать, но лишь с укором, потеряв последнюю храбрость в душе. Чимин напуган, забывается спросить себя о помощи, целится по направлению рассевшейся синевы в укромном пространстве и близится всё медленней, с прогрессией прислоняясь к столику, преграждающему расстояние между ними. Одним рывком хватает наполненную до краёв рюмку и захлёбывается в резком ударе градусом. Кашляет, щурится и прикрывает рот рукавом сорочки. А Чонгук, кажется, празднует, что сумел лицезреть до того невинную реакцию. — Ну хорошо, ответь, почему ты думаешь, что это я? Следишь за мной? — Спрашивает под шум кряхтения в паре метров от его самодовольства. — Погоди, не отвечай. У меня, как видишь, тоже достаточно вопросов к тебе. — Выжидает, когда агония закончится, и очередью стучит зубами, запугивая интригой. — Говоришь, что я злой. Немного категорично, я считаю, но что это, по-твоему, значит? — Спрашиваешь, что такое зло? — Да. Чимин замолкает, не находя начала своему мнению. Правда задумывается, прочищает горло громким сглатыванием, что Чонгук слышит, кажется, будто ухом прислонённый к его глотке. Начинает нервничать от сильного напряжения. — Не дави на меня. — Говорит он неловко, боясь лишний раз посмотреть на него, в своём пропащем духе прогрызающего взглядом, мирно отпивающего виски раз за разом и не отвлекающегося на посторонние раздражители. Кто-то там споткнулся и упал, уронил поднос. Ах, официант, что принёс им новые порции и свалился неуклюже, не полностью расплескав содержимое бокалов. Видимо, что споткнулся о густую гравитацию между двумя гостями. А Чимин слышит лишь лепет извинений, заглушённый, доносящийся до ушей, как эхо, и не может оторваться от блестящего взора перед собой — манящего и пленяющего. — Я не давлю на тебя. — С уверенностью отвечает Чонгук, отпивая ещё раз, не глядя на стакан. — Нет, ты давишь. — Шевелит еле-еле языком, пьяным от чужого воздействия. — Сидишь, даже не моргаешь и смотришь. Как мёртвый… — Замечает спустя мгновение, заставляет себя ужаснуться этому неестественному признаку. — Много мёртвых на тебя смотрят? — Не знаю. Ты ведь не мёртвый? — А ты? — Я живой. — Как ты это понял? — Не знаю. Но покойники ведь в земле лежат, в могилах. А я не лежу. — Сбрасывает глупый смешок. Можно подумать, что слишком убедительный, чтобы зачесть за одобрение. — Я вообще очень беспокойный. Да и ты тоже. — Проницательно. — А он уже смеётся, по-настоящему одобряя. — И как ты себя чувствуешь сейчас, будучи живым? — Странно. — Хрустит шеей. — Чувствую себя злым. А ты? — Пока не разобрался, где же всё-таки лучше. — Уводит взгляд, делает его потерянным в пространстве игрового зала. — Всегда лучше там, где нас нет. — Мято цитирует популярный тезис, сделавшись угрюмым. — Ну, так значит, ответь: что, по-твоему, это такое? — Зло? Невозможность сделать то, что осчастливит тебя. Отстаивание своих интересов, а иногда борьба за них. За людей. Против людей. Против системы моральных убеждений. Они же, знаешь, очень твердолобые, неправдоподобные и устаревшие. Я это очень не люблю. Мне кажется, что некоторые люди достойны смерти. — Молчит, уставившись перед собой в пустую точку. — Я… иногда чувствую себя очень-очень злым. Хотя злость эта не моя. Есть в ней что-то… Вот когда ты, Чонгук, злишься на кого-нибудь, у тебя нет такого чувства, будто ты… — Мнётся. — Смотришь в глаза… Дьяволу? — Предлагает он, неосознанно взглянув на него. Эта попытка расценилась как возможность убедиться. Но Чонгук сузил свои глаза, когда собственный рот невольно растянулся по лицу уродливой улыбкой. Гадкой улыбкой, как реакцией на собственное имя, на упоминание того, что скребётся и воет под рёбрами. Вместо положенного рыка, он усмехнулся и непринуждённо отпил из стакана: — Иногда. И Чимин продолжил отвечать, мелко кивнув: — Новый Завет полагает, что прощать нужно своего врага и любить его. Даже если он убивает дорогого тебе человека, ты должен прощать его. Это тоже зло. И это странно: почему Бог считает, что насилие можно искоренить именно этим простодушным поступком. Прощением. Я бы не простил такого. — Чонгук выглядит отстранённо, но всё слышит, воспринимает и переваривает в своём бурлящем котелке, вместо головы, мастерски скрывая эмоции и намеренно жестоко заглядывая в глаза. — При чём здесь это? — Не знаю. — Просто захотелось процитировать Библию? — Да. — Значит, убивать — это зло? — Уточняет он, бросив выпивку на столе и наклонившись на колени, чтобы посеять тревогу, без того разъедающую пространство вокруг. — Но ведь там кроме убийств, считай, больше лишь утверждений, что этого делать нельзя. Противоречиво… Пока ты заходишься в чтении тысячелетнего маразма, совсем не обращая внимания на то, что происходит в реальности, что уже чёртову дюжину людей уносят на носилках за твоей спиной, и ты всё ещё продолжаешь переубеждать атеиста — дьявол смотрит за всем этим издалека и тихо хихикает, считая тебя конченым дураком. Ты что, дурак, Чимин? — Раскрывая рот в дикой улыбке. Чимин резко оборачивается, только в ухо стреляет пронзительный вой сирен скорой помощи. За его спиной действие трагичное, посетители уже привыкшие за последний час, в ужасе озираются, но оставляют широкую проступь для прохождения бригады врачей. Чимин поднимается на ноги, вкапываясь в землю под собой, словно становится ниже, незаметнее для осознания своего упущенного из виду внимания. Смотрит так же, как и обычно — с распахнутыми глазами, разглядывая окончание, точно вечного потока мертвецов, уходящих из дверей Элевсиса по сверкающим ступеням. — Что ты сделал?.. — Через стиснутые зубы. — Ничего. — Откровенно вклиниваясь взглядом в его обтянутую тонкой тканью талию, хладнокровно ликуя от тянущего ощущения. — Сука. — И выругиваясь от неуместности под нос еле слышно. — Что там происходит? — Люди умирают, это естественный процесс. — Они умерли?.. Почему так… много? Боже, что с ними случилось? — Сам подумай, наверное, кончились деньги. — Наигранно досадно отвечает он, заглушая приставучую похоть последним глотком нескончаемого виски. — Нам это с тобой не грозит. — Смерть нам не грозит? — Продолжает Чимин, смотря в игровой зал, заливающийся фиолетовыми оттенками мигающих сирен. — У меня много денег, Чимин. Я предлагаю тебе помощь. — Мне не нужны твои деньги. — Всем нужны мои деньги, тебе не нужны? — Как ты просто перевёл тему смерти на тему грёбанных денег. — Не оборачивается, но даёт понять, что опечален. — Это две стороны одной медали. — Как ты можешь быть таким бесчувственным?! — Прикрикивает, до конца не верит, считает, что Чонгук играет с ним в незаконные игры разума, запугивая своими несуществующими убийствами. Чимин до сих пор верит, что Чонгук умалчивает, врёт, и что он не такой искренний, как утверждает. Но ведь искренний, и много в нём тайн, которые интересно узнать. Хотя Чимин не отдаёт себе в этом отчёт, бегает, как невинная овечка вокруг да около и вытягивает по крупице его красноречивой речи. — Я не бесчувственный, мой ты хороший. Это в мире чувств не осталось. — Ты ведь не убиваешь? Ты ведь не убийца? — Не унимается. — Чёрт возьми. Как я, по-твоему, убил их, сидя с тобой здесь? — Откуда мне знать?.. Рядом с тобой всегда происходит что-то не… необъяснимое. — Он раздражённо мельтешит руками перед лицом, как бы представляя, что стискивает его надоедливо изворотливую голову между пальцев, стараясь достать всю его дикость и выбросить наружу. Рычит от злости, запинается на одном и том же, только представляя, как избавляется от чужой невыносимости. — И время иначе идёт! И люди другие, совершенно странные. Хотел бы сказать, что «слава Богу, не мёртвые», но не могу! Это всё твои грёбанные фокусы! — Фокусы? — Раздражающе спокойно и ласково отвечает Чонгук. — Есть много других прекрасных способов убить человека. — Я удивлён, что ты вообще об этом задумываешься. — Не удивляйся. По крайней мере, все люди хоть раз в жизни хотели кого-нибудь убить. Некоторые посредственно воплощали свои желания. Их целью могут быть муха или… — Сбрасывает мерзкий смешок, подтягивая сигарету из внутреннего кармана. — Или брат. Напоминает один из сюжетов твоей любимой сказки. «Кровь его вопиет от земли мне». Всем было абсолютно наплевать, чья там кровь вопиет. — Чиркает спичкой, делая первые затяжки, спускает дым изо рта и делается монолитом в синей и блеклой структуре. — Каинов ничего не остановит. Даже совесть — оставшееся божественное начало в каждом из них. Помнишь? Когда встретишься с Богом после смерти, именно совесть будет свидетелем всех твоих прегрешений. Она давала возможность стать лучше. Насколько я знаю — то считается апогеем существования. Досадно. — Но и ты пытаешься быть лучше всех. Разве нет? — Нет. Но это просто увлекательно. Ведь лучше меня ещё никто не стал. А эти попытки — хоть деньги поиметь. Согласись — я хорошо играю? — Ради денег, значит? — Коне-ечно. Поначалу было так, конечно. Деньги бывают не такими бесполезными. Но потом… — Отпивает, делая паузу, а Чимин думает, как же возможно разбогатеть, играя в покер, пропадает из реальности и не слышит больше воя сирен. Или он стал подобен музыке, или слился со звенящим дыханием Чонгука. Но вместо того, чтобы продолжить говорить, Чон тихо сглотнул, наклонил голову и снова откровенно уставился, постукивая единственным кольцом о стакан виски в одной руке, вольно забросил ногу на другую и замолчал. Замолчал так, что никакого звука вдруг не стало рядом. Ни одного намеренного, ни одного случайного, вроде ругательного слова, с которым другой официант расплескивает новый поднос свежего алкоголя. — Комично-то как. — Комментирует Чонгук, смотря на него и выпуская клубы дыма. — Потом?.. — Я пришёл сюда. Чимин вновь присаживается, облегченно от чего-то выдыхает, делаясь расслабленным от вкусного запаха. Дышит носом, удовольственно дрожа от пахнувшего смога сигареты. — А до Элевсиса… Что ты делал? Чонгук заманчиво улыбается, подносит ко рту другой бокал зеленоватого алкоголя. Он размазывает глоток, проводя языком по верхней губе, и расслабленно проглатывает его, выдыхая подожженный в себе кислород через нос. — Учился. Работал. — Сухо отвечая и торопясь отпить ещё. — Где? Чонгук усмехается, прежде чем заинтересованно прищурится и отставит бокал на столик: — Не делай вид, что тебе есть до этого дело. — Интересно ведь, какая у тебя специальность. — Так скажем, теория, с которой я работал, оказалась ничем на практике. Такое часто происходит. — А-а-а, я понял. — Мычит от действительной комичности. — Сказка, значит. Библия. Тот подносит палец к губам и театрально шикает, блеснув зрачками: — Т-ш-ш, я же не сказал какая. — Он подносит и отстраняет один и тот же стакан разбавленного абсента по кругу, принимая решение сменить тему. Задеть, прикоснуться к чьим-нибудь внутренностям и отдохнуть. — Хотя извини, забыл, с кем говорю. Тебя же передернуло от шестидесяти градусного абсента. — Мотает головой от абсурдности. — Главное, не понятно, откуда в тебе все те грани антисвященные. Евангелие держишь под подушкой, полагаю, а внутри хранишь порошок. Вспыхивает от пойманной комедии и обрисованных в голове картинок, видит кино о неудавшемся священнике, который помнит, на какой главе священного писания остановился только по причине, что заложил между страниц кокаиновую закладку. И он возвращается к ней снова и снова, поощряя «божественную» сущность в себе, злоупотребляя церковной печатью. — Представляю, как ты мочишь языком скрутку из двадцать седьмой главы, и блеск твоей слюны сверкает ярче отблеска распятья над твоей кроватью. Проголодался, бедненький. — Имитирует потребление волшебства, и как шут настоящий — заходится смехом. — Или как ты до исступления истекаешь, по-божески сетуя от безнаказанной малакии, а потом молишься до стёртых в кровь колен. — Блаженно мычит, прикрывая глаза. — Безупречная эстетика. — Он то елозит на месте, то спускает удовольственный хрип. — И эти все в тебе: наркотики, наркотики, наркотики, садомазохистские наклонности, самоугнетения, самоистязания… и всё само, само, само. Такой ты непосредственный. — Показательно вздрагивает. — Фу, фу, фу. Чимин всегда всё делает сам. Не нужно его порицать, он сделает это самостоятельно. — Замолчи. — Виновно зыркнув на пустую рюмку. — Хватит диктовать мне дьявольскую проповедь. Какая же это ересь. — Подтверждая чужую теорию, что он пьет с каждого поднесённого ему бокала. Плохая привычка, и Пак не только такой плоховитостью отличается. — Ты против проповедей? Не верю! — Наигранно. — Или не можешь дать объяснения своему малодушию? — Выводит на стыд. — Замолчи ты… — Не отпирайся, выглядишь жалостливо. — Да откуда тебе знать, какой я?! — Ты обычный человек, а не неисповедимое божество. Очень просто догадаться, о чём ты думаешь, и что ты хочешь, просто глядя на твоё поведение. — Насмехается глупым тоном. — Будь особенным — не считай себя особенным, как остальные, и будет тебе счастье в познании истинного мироустройства. — Ты же сам такой. Ты зазнался от денег и власти. — Ох… — Расслабленно выдыхает, поправив единственную выбившуюся прядь волос за всё время, заправляет безупречную до этих пор прическу к затылку гребнем ладони. Развлекается вновь заработавшей шарманкой. — Как тут не зазнаешься? Важно, не до такой степени, чтобы захотеть стать римским понтификом. Как думаешь, мне пойдёт сутана? — Потешается от недовольного вида напротив. Чимин снова охватывает его всем взглядом, остаётся на лацканах, на тонких складках пиджака, как несущественная пыль: — Тебе идёт белый костюм. Должно быть, подойдёт и она. — Знаешь, я ведь не грешу априори. Может, это станет моим преимуществом в управлении церковью? — Все люди грешны… — Не говори это мизантропу. Ты забывчивый. — А ты слишком самовлюблённый, Чонгук. — Да! Это так. Ещё я очень люблю привкус сигарет с ментолом. — Задерживает взгляд на нём сквозь рассеивающийся дым и будто нагнетает больше, шлёт ментальное беспокойство, разгоняет не тучи, а солнечных зайчиков, в которых Чимин неосознанно потерялся во мгновенье, забыв, как дышать, глядя на его непривычно вздёрнутые от симпатии брови и слыша смердящий убогостью голос. — Люблю яблоки. Люблю мёд. Но если их смешать вместе — получится… твой вкус. А я его так обожаю. Пак выдёргивает себя из дымки, отгоняет проказу в голове и возражает до такой степени неестественно, что Чонгука скрыто передёргивает от всей увиденной напыщенности. Чимин лишь чувствует, как лицо начинает гореть, а губы дрожать: — Я не курю! — Вспыхивает громко, в надежде спугнуть его, когда от этих слов у самого скрутило внутренности. — От тебя пахнет… — Словно с отвращением произносит, но в самом деле всетелесные рецепторы вдруг поджигаются лишь от его сладкого вранья. — Чем пахнет? Лучше не начинать снова думать об этом. И сколько запахов чувствует его проклятый нос, и насколько сильно вся эта смесь ему нравится. Сколько всего можно ощутить, просто находясь рядом, или просто вдыхая у его шеи — там всегда сочнее, вкуснее… Ещё одна мысль, и рот захлебнется в обилии слюны, потечёт, как у век голодающего зверя и много веков голодающего пожирателя душ. Но Чонгук ведь джентльмен — утрётся платком прежде, чем Чимин заметит это. — Табаком. — Коротко отвечает он облизываясь. — Пахнет не от меня, а от казино. Здесь все курят, я весь пропах, ничего удивительного. — Объясняет расторопно, а Чонгук всё чаще облизывается, находя ответ для каждого вздора. — Нет, нет, нет. Из тебя исходит чёткий запах сигарет. Ты курил, потом бросил, затем снова начал. Сегодня. Ни к чему обманывать меня. Я не собираюсь тебя отчитывать, повторяю это снова и снова. — Говорит, сам смеётся от учтивого настроения. Ведет себя обходительно, даже слишком. — Ну и что такого? — Всего лишь балуюсь. — Выставляет ладони вперед и по-ребячески пожимает плечами. — «Ничего такого». — Передразнивает услышанными словами, снова облизывая вечно источающийся рот. Не признаётся, что постоянно наблюдает за ним незримым существом, проходит сквозь стены. Так как он немного одержимый… им. — Чонгук, и как ты его слышишь? — Выпаливает из себя непредсказуемо прямо. — Кого слышу? — Откуривает уже половину сигареты, игнорирует падающий на костюм пепел. — Ну… Себя. Свою злую сторону. Называй, как хочешь, Чонгук, но я предпочитаю — Дьявол. — Надеется и нервно сцепляет царапающие руки на коленях. Чонгук набирает воздух: — Если ты отвечаешь, то он непременно понимает, что ты его слушаешь. После этого он никогда тебя не покинет. Понимаешь, о чём я? Когда ты отвечаешь своим недобрым замыслам, думая о них. Ты прямо отвечаешь Ему: «Я здесь. Для тебя. Делай со мной, что хочешь. Свою волю я давно уже растерял в отчаянии и сомнениях, так позволь мне быть частью Твоей». Звучит по-божески, но никогда не знаешь, с кем на самом деле говоришь. Их порой трудно различать. Да, Чимин? — Ты говоришь метафорично или… — Здесь нет места метафорам. Присутствие Его безусловно, как и отсутствие. — Нет, нет… Это божественное присутствие безусловно, как и… — Дьявол — божественный замысел. Я чувствую себя этим замыслом. Тем, кто рассказывает детям страшные сказки. — Бессознательно смотря в сторону. — Может быть, это такая идея, позволяющая человеку не сойти с ума от своего превосходства. Может, человек и есть… Бог. — Тогда, Чонгук, я спрашиваю тебя о голосе. — Последняя попытка вытянуть его из потока опасных размышлений. — О каком голосе? — В твоей голове. — Говорит с задержанным дыханием, боясь шелохнуться. — Ты сказал, что слышишь его. — Я много слышу, порой совсем не разбираюсь, что. Честно говоря, в таком случае, твой голосок мне нравится куда больше. — Ты прав, говоря о послушании. — И этот голос задрожал от услышанной ласки. — Ты уступаешь ему, в этом твоя слабость. Ты себя не слушаешь. — Ну… ну… — Выносит руку перед собой, брезгливо отворачивая голову. — Я знаю все свои слабости, благодаря тебе. Правда, Чимин. Одна из них принадлежит тебе. — Ты похотлив. — И не только. — Обольщённо улыбаясь. — Разве ты не узнаешь себя? — Я борюсь со всеми видами греха. И Чонгук безжалостно вспыхивает в громком смехе, как подорванная петарда. Стрекочет зубами и задыхается от нехватки воздуха. Его смех также был безусловен — как в уместной ситуации, так и в полностью противоположной самой уместной. — Чимин, извини, я так недооценивал твою наивность. — Ладно, всё, я в такое не играю. — Сдаётся быстрее, чем у Чона загорится азарт. — Что бы ты не слышал, по тебе трудно сказать, ведь ты такой… — Стряхивает голову, кажется, вовремя замкнувшись. Чонгука это рассмешило ещё сильнее, он выдохнул облако черного смога спеша, только чтобы сладко произнести: — Ты мне тоже нравишься, Чимин. — Нет, я не это имел в виду… И Чон манерно хихикает, затягиваясь, выдыхая спиртовой, пахнущий ментолом дым. Его дыхание одурманивает, в миг он поднимается, массивный столик с грохотом сдвигается незримой силой, и он оказывается близко, как пропущенный кадр, напротив, рассеивает непроглядный туман из легких своим восторженным ликом. Вглядывается, опустив корпус, и выдыхает новую затяжку прямо в лицо, от чей смрадности Чимин часто моргает в безысходности избежать этой клокочущей рези в глазах. Пропасти становятся ближе. Если моргнешь ещё раз — те затянут, жестоко расправятся с тобой, поэтому Чимин силится, как мёртвый не моргать, это ведь проверенный способ остаться неприкосновенным. Но не ему ли знать, что прикосновения Его пропустить возможно, даже с обрезанными веками, даже в миллиметровой доступности и удержании Чонгука точно на прицеле. Глаза слезятся, нос свербит от горечи его дыхания из приоткрытого рта. Намерения не понятны, не изучаемы, не запоминаемы, каждый раз приходится по-новому думать, что же сделает сейчас эта Напасть, этот изголодавшийся, пахнущий разложением убитых жертв зверь. Чимин сглатывает, не двигается, терпит холодное прикосновение к щеке, чувствует, как Чонгук упирается своими шрамами, ластится, как прирученный кот, роняя со сжатых пальцев сигарету на пол и оставляя руки позади. — Ты любишь игры. — Томно и тихо произносит около уха. — Попробуй распознать меня, пропащее во тьме дитя. — Задыхается искушающим ароматом. Когда он повествует рифмой — не к добру. Ни к чему вообще, зная, что после этого может следовать. — Не слишком вычурно? Хорей всегда был очень прост для меня, но с каждым разом всё сложнее. Даже не знаю, почему. — Игра? — Боязливо проглатывает, но смелее разглядывает в глазах всю вечность. Чонгук в ответ мягко улыбается, умиляется и слабо кивает. — Каким будет… выигрыш? — Желание. — Слишком очевидно. — Не волнуйся, у тебя есть преимущество. Ты держишь свет надо мной, и я знаю, что он просвечивает меня изнутри, как тонкие дешёвые карты. — Ты дашь мне фору? — Я дам тебе всё, что ты захочешь. Словно задыхается жаждущим ароматом, несдержанно выдыхает его и проводит длинным, горячим языком вдоль лица — от уголка челюсти до уголка глаза — и насыщенно причмокивает. Он мычит от удовольствия, непринуждённо разгибая спину и обходя диван, вальяжно шагает в сторону игрового зала и напевает знакомую мелодию, покидая лобби. Как изнеможённый терпким трудом. Наверняка, уже придумал, и в полнейшем предвкушении обмануть и обыграть бедную душонку. Сделать какую-нибудь пакость, позвать помощников из Ада, лишь бы прикоснуться к сокровенному, куда его злые когти ещё не проникали. В самое нутро жадного до любви Крупье. Тот мимолётно, только Чон пропал из виду, обернулся и схватился за спинку дивана, интриговано взметнув глаза к рассеивающемуся в толпе силуэту. — Я ничего не понял! — Выкрикивает вслед. — А что хочешь ты?! А он нехотя оборачивается, глядя через плечо: — Ты всё понял, Чимин! Найди меня! Хочу, чтобы ты нашёл меня. — Вообще-то, у меня отпуск! А Чонгук непричастно пожимает плечами и вовсе растворяется. — Да чёрт с тобой. — Выругивается, неосознанно активируя чужой интерес. Съезжает по спинке, распластав вялое тело по всему дивану. — Что это значит вообще?.. — Рассуждает вслух, потирая лоб. — У меня же отпуск, в конце концов. Отпуск! — Скандирует и расслабляется. На удивление, ничего не зудит, ничего не копошится в животе. Вероятно, организм выработал иммунитет к таким случайным стыкам. И оттого лучше. Поэтому Чимин думает о предстоящем отдыхе и прекращении всех иллюзий, просто глядя в неоново синий потолок в этом вип-ложе. Его Чонгук продлял на всю ночь. Смех подступает, потому что кажется, что тот вовсе завладел всем казино, и никто ему не указ. Вот только бы… Только бы избавиться от этих навязчивых мыслей, забыть о Нём хоть на минуту, дать мозгу и духу отдохнуть как следует. Но как же потянуло этот дух от абсента, как же он расправил мысли, распределил их по себе. Голова закружилась от одного движения, одурманилась, вернула иллюзии на положенное им место. Никогда он не искал его, поскольку сам находился вопреки системе. Как же хочется загадать ему… Это вертится прямо на подкорке, язык заплетается, прикусывается между зубами, а дыхание вновь ускоряется. Он принимает своё единственное желание, загадывая — выиграть Дьяволу.***
«A Different Kind Of Love — Son Lux»
Мы продаем свои души от собственного отчаяния, со смирением, хоть и по отношению к дьяволу, к личной жестокости. И нет для этого единого ответа, потому что есть он только у Бога, которому порой беспощадно наплевать на тебя. Но это очередная иллюзия, кто бы не сомневался или не плел свои интеллектуальные ткани. К чёрту же их, все эти нити мыслей, убожественные предрассудки. На этот раз Чимин с манией и смехом над собой проверяет верность этой теории. — Я завидую тебе, Чонгук. По-библейски. — Спускаясь по предплечью к земле, ещё крепче перекрещивая свои ноги за его спиной. Чон смотрит перед собой на водную гладь, а Чимин тёплой росой соскальзывает с его кожи. Как с расцветшего стебля, мурлычет от сладости, вдыхает лес, проводя носом по его раскрытым рукам, и не находит описания момента, нежели сравнения с этой водой впереди. — Что это значит? Хочешь убить меня? — Тихо протягивает Чонгук, впиваясь пальцами в его податливо мягкие бёдра. — Нет. Наоборот. — Шипит под ухо, ластясь грудью. — Хочу разобраться в себе больше… когда с тобой. — Завидовать — плохо. Представь, что не завидуешь. — Передразнивает глупостью. — Представить? — Сбрасывает смешок во влажную ткань на нём — бархатную кожу, мажется щекой и мягко вдыхает, укладывая подбородок на его вздымающееся от постанываний плечо. — Ты говорил, что притворяться — это плохо. Чимин утыкается в него лбом, чуть отстраняется и рассматривает улыбку, плывущую, как невесомый штиль на бескрайних дюнах. Он смотрит с упоением, наслаждается чужим удовольствием, смазанным по нему дивными касаниями. А Чонгук, расхватывая бёдра вокруг него, придерживает и зажимает на себе, пригреваясь по-детски, растираясь и вожделея всё больше. Говорит: — Ты веришь в Бога, Чимин? — Раздувает волосы ветровыми порывами. Приносит дыхание благодарного озера, что способно отражать их вместе. Чимин радуется — так чувственно и чудесно, прикладываясь лицом к его. Трётся губами и мочит языком его горящую кожу от ясного солнца. Что, если бы Варфоломеевская Ночь прошла в Сикстинской капелле? Что, если бы все страдальни отстрадали в просторах замкнутых, но вечных, красочных и недосягаемых, находящих счастье в такой малой просторности разрисованных и выверенных красотой стен. Поднять бы глаза ввысь, видеть фрески, вдыхать фимиамы, а получается одно — видеть улыбающееся лицо Чонгука, оставляющего кроткие поцелуи на алтаре, по которому Чимин сплавляется, становится таким, что если бы взять в руки, то утечет от греха подальше. Хоть бы Чонгук был таким же томительным на чувства дальше. Таким, когда возможно прочесть его эмоции, и когда он так любовно заставляет сжаться изнутри, расторгая свои воды. Таким, а не тем, что сейчас. В реальности. — Я перестал задумываться об этом. — Продолжает Чимин, горячо выдыхая в уголок его рта. — Но я верю. Точно верю, говорю же. — Какой же ты всё-таки. — Дразнит усмешкой и перебивает на ласках, мягко отстранив от себя Чимина и поднявшись на ноги. Чонгук отряхивает себя от земного сора, ведь сидел прямо на голой траве, растирает мокрые остатки росы на животе и вдумчиво озирается, отдаляясь шаг за шагом, обнажённый, как лесная нимфа. Чимин тяжело вздыхает, поднимаясь вслед, и идёт за ним, ступая по дворовой проложенной тропинке. Привыкает заново ко всей его неполноценности. Во сне Чонгук, действительно, всегда ещё красивее и более заманчив, чем обычно. Когда Чимин понимает, что проснулся, смотря в полностью перекрытое темнотой пространство, видит не такое красивое и заманчивое, подсматривающее за ним из тьмы открытой гостиницы. По телу проходит дрожь. Успевая разочарованно спустить выдох от того, что был это всего лишь сон, его бросает в холодный, ненормальный пот, и всё как полагается, когда страх одолевает в болезненном томлении перед опасностью, он становится тугой древеской, ожидающей сломления. Вот и он — момент, когда Чонгук наконец перестанет притворяться и словит свою аппетитную жертвенную тушу, выскочив из мрака, разбавленного лишь его мелким проблеском у рта. Глаза его не сверкают и не показывают заполненность их дна, что обычно называют душой. Чимин смотрит перед собой, ведь спальная комната в его номере расположена так, что дверь находится посередине и ведёт своей открытостью в самый центр широкой гостиницы. Перестав дышать громко, оперевшись о вытянутые руки, он думает, что сейчас то нечто из предстающей темноты медленно подкрадётся, громко сглотнет набежавшую в голодное горло слюну и набросится, вонзив в него животные клыки. Тело ото сна трепещущее, наполненное, хоть и уставшей, и слабой жизнью, дьявол всё равно прогрызёт в нём отверстие, проберётся внутрь… Но он ведь давно обжился там. Развернул свой сгнивший от грехов уголок, посеял уют в адском пристанище и величественно свесил копыта — эти металлические набойки. Вероятно, заигрался в блэкджек, обыграл всех мастеров в покер, стал новым королём, возвысив свой царский ранг. Чонгук точно заигрался. Расшевелил отдыхающий в отпуске мозг, пришёл нарушить покой своим психоделическим ноктюрном. Высокая нота сорвалась, и это был скрипящий глоток, что сделал Чимин сквозь ссохнувшееся горло. Он зажал губы и зажмурился с силой, напугавшись резкого исчезновения того крохотного блеска в гостиной. Если чертовщины не видно — это не значит, что она не видит тебя; что она не смотрит на тебя. Ну, а если позволяет себя не видеть, то точно на пороге, чтобы совершить злорадное покушение. Вот же — дышит в шею, облизывается. Одно движение, один намёк на страх — она съедает. — И я верю в Бога. Ох, что-то сорвалось изо рта полушёпотом, разомкнуло звенящую тишину в номере, черное и неискреннее. Показалось холодное дуновение где-то у щеки, куда Чонгук прежде оставлял свои нежные поцелуи. А там, где он касался, сжалась кожа, думается, что от нехватки этих касаний снова. И Чимин, повторяясь, ощущает себя, как прокажённый нечестивым соблазном, не может разжать челюсть, принимая нежданное слово от иллюзии, что притворялась реальностью. До последнего, пока к щеке не прикоснётся острейшее лезвие наточенных когтей. Может ведь — это губы Душегубца. — Отче наш, сущий на небесах. Пак зажимает крест и просит усмирения тревоги. Дыхание замедляется, как только на языке его расцветает святая из святых. — Да святится имя Твоё. Да придёт Царствие Твоё. — И чувство на подходе всесильное. Так же расступается страх и тревога, клокочущая в глотке. — Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Замыслы нехорошие замедляются, знакомое же дыхание отступает, возвращая прогретый невадский воздух. — Хлеб наш насущный дай нам на этот день. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Могущественная мантра, святыня, вода исцеляющая, возможно, сами слова божественные, под которые нечистое растворяется, как дымка, отдаляется и приближает покой. — И не введи нас во искушение, но избавь нас от… — А потом накрывает ладонью рот, прекращая молитву. Чимин не подозревает, что своими молитвами спасает не только себя, но и давно утраченную, потерянную душу, самую манящую его к себе. Не знает, как Чонгук со спокойствием выдыхает и разжимает зубы, переставая задыхаться от назойливого сна, лёжа в собственной постели. То незримые блуждания и явственно астральные состояния, когда одержимый не помнит, что творил. Чимину не известно, что Чонгук остаётся спать в забвении, нечасто посещающем его в оковах смерти и вечного плена. Чонгук мягко хмурится, невидимо поворачиваясь с бока на бок, а Чимину стоит только представить, как видение закрадывается явью. Вспоминает, как в последний раз перед своим отпуском проводил до человечности пьяного Чона, забывает думать, что буквально утаскивал за собой валящееся тело неподвижного, но самого изворотливого существа на всём белом свете и месте, где он полностью отсутствует. Чонгук снова притворился, это очевидно, но до чего приятно было разувать его от этих копыт, слышать забавную икоту и всхлипы натуральной человеческой усталости. Но, может, и то сном было? Ибо укладывать в постель, убаюкивать, как маленькое дитя — что-то на грани немыслимое. Тем более, Чимин не выносит спать в одежде, и никогда бы не позволил сделать это другим, будь те в его руководстве. И как Чонгук в ту ночь, несколько дней назад, от пор, с которых они не видели друг друга, не сказал ничего, кроме единственного слова. Произнёс его пьяным ртом, утыкаясь в подушку на кровати, и взялся за руку (как-то нашёл её в сумасброде суеты). Сипло протянул: «Хосок-и», затем тихо шмыгнул носом, уютившись на белоснежной простыне в своём пикейном смокинге, и заснул. Будет он сегодняшней ночью отдыхать в чужих снах, являться приятным видением, в котором ему дозволено быть собой, принимать заботливую ласку, сидя где-то на подкорке подсознания, и представлять лесную глушь у озера. Иметь, к примеру, славный день, наполненный любовью, что так искал всё время. И, наконец, он останется рядом… его духовное присутствие, вселяющее надежду и дарующее покаяние перед Всевышним. Чонгук ведь такой безобидный, невинный и добрый. Он должен получать взамен своей неполноценности что-то более особенное, чем стандартная, протёртая до дыр молитва. Чимин начинал неторопливо понимать это, поглаживая тогда: то по бедру, то по спине, навевая на Чонгука сон и замирая в предвкушении каждый раз, когда тот мелко ворочался. Смотреть вот так на протяжении всей ночи и стараться подловить на чём-то непристойном, блюсти, как Чон вдруг перестанет переваливаться с бока на бок и обретет покой. До этого не удавалось видеть полностью. Да, он спал подобно хаосу, сам им являясь, и сейчас не переставал угрюмо морщиться, точно видя третий сон, лежал Чонгук проклятый, сопел как младенец. И где вся бесовщина? Где предполагаемые оккультные дела, да совокупления во множестве манер? Их нет. Потому что Чимин провёл всю ночь, как сторож сидя в кресле рядом. На том было всё. Соврет себе, если скажет, что лишь ради этого остался. Но в конце концов, он спокойно выдохнул. Поднялся, только солнце зардело на полях спальни, протер лицо и вышел из комнаты, проигнорировав еле слышимый смешок, донёсшийся со спины. Просто повёл ухом, победил испуг, так и не вернувшись с гомоном недовольства. Крест на теле ото лба до живота, от плеча к другому — как объятье. Оно такое же заботливое, что и объятье настоящего Чонгука. Пропади он пропадом, изгонись из себя самого. Но оставь угнетённого крупье в покое перед реальностью. Оставь, как оставили своего Сына Небеса.***
На брейке есть время закурить. Сегодня ведь особенный день — Чимин вновь начал курить, но не успел распробовать вернувшуюся тягу, как та бесследно пропала. Как только дым попадал в лёгкие, их пронзала невыносимая боль. Он начал отплёвываться под похлопывания по спине от незнакомой коллеги, оказавшейся рядом слишком внезапно. — Ты что, милый. Первый раз? — С улыбкой произносит девушка, закуривая собственную. — Нет. Нет. — Кашляет Чимин, морщась от противного привкуса во рту. Разгибается и смотрит на скуренную до половины сигарету между своих пальцев, и не может понять, что с ней не так. — Ерунда какая-то. Табак палёный или я. — Глупо посмеивается, заметив холодное выражение. — Смотря откуда сигареты. И откуда ты. — Она сбрасывает пепел, кажется, давно стоя вот так, облокотившись о полупрозрачную входную дверь. — А ты давно стоишь здесь? — Достаточно. — Я и не заметил. — В облаках летаешь? Иногда мысли намного интереснее реальности, понимаю. Чимин снова усмехается, подмечая приятную атмосферу, что та развеяла в одно мгновение после. В груди окончилась убийственная резь, рассеялась боль и пакостный вкус на языке. Его сигарета дотлевала в приступе его замершего вида и установившегося на неё взгляда. Чимин забыл шевелиться, забыл сбросить плохую партию курева в мусорное ведро. Пепел тихо опадал с пальцев на пол, пока незнакомая крупье безмятежно наблюдала за ним, закуривая снова и снова в полном молчании. — Так и будешь стоять? — Спрашивает она и вырывает из раздумий. Чимин вздрогнул, расслабившись от облегчения. Как только жар подступил к пальцам ближе, он отбросил сигарету, куда положено. — Нет, я просто… задумался. — О чём? — О том, что перерывы у нас короткие. — Ну ты придумал. — Смеётся от игривости. — Попробуй сказать это начальству. — Ох, я к ним подходить боюсь. Какие там разговоры? — Да, не говори. Оборзели. — Ну, а работаешь ты здесь как давно? — Интересуется Чимин, оставшись в стороне. Чувствует, как располагает беседа — пожалуй, единственная отдушина на ближайшие рабочие сутки. — Тоже давно. — Почёсывает нос, манерно придерживая руку с сигаретой. — Я, кстати, первая в рейтинге за неделю уже в течение года. Как ты можешь меня не знать? — Что? — Удивлённо. — Какой рейтинг?.. — Ну, каждую неделю система отбирает лучших работников. Ты не знал? За это премию выдают, вообще-то. Чимин отуплено и хмуро смотрит, пытаясь вспомнить о подобном. Не может оторвать глупый взгляд от её серьёзного вида. Но девушка еле сдерживает улыбку, в конце концов громко усмехнувшись и забившись тихим смехом: — Ты что, Чимин? Нет такой системы. Я пошутила. — Присаживаясь на скамью. — В последнее время я верю всему, что мне говорят. — Почему? — Я… Много причин, чёрт их знает. — Например? — Например странные и давние вещи. Люблю порыться в них мысленно. Обдумываю детали, пудрю себе мозг. И другим тоже. Играю в прятки. — Смеётся и прикрывает рот, задерживая абсурд внутри. — Насчёт последнего, я очень плох в них. С самого детства, до самого позднего возраста. Меня много раз искали. Сначала родители, потом головорезы. Теперь вот я в роли искателя. А за тобой гонялась мафия? — Бог миловал. — Ах, Бог. Да, эгоистичный Бог… — Резко хлопает по своему рту, распахивая глаза. — Нет, не то хотел… сказать. — Ошарашенно, не ожидая собственных слов. Оглядывает тесную комнату с желтоватой подсветкой. Не думает, как глаза его способны видеть, после того, как грязные суждения заполонили рассудок. — Ты веришь в Него? — Да… — На грани неуверенно, оттого и недоверчиво. — По-своему верю. Но верю, точно говорю. — Как думаешь, что способно усомнить тебя в твоей вере? — В идеале, я бы хотел сказать, что ни одна вера не может подвергаться сомнениям. Какая же это вера, если её можно так безобразно оскорбить? Но скажу, что думаю. — Расчёсывает грудь, ищет крест. — В каждом слове, в каждом шорохе, в каждом звуке моей жизни был Его блеск. Я всегда и везде чувствовал его. — Улыбка сама появляется. — Но однажды не почувствовал. Его померк другой блеск. Чимин тонко проговаривает, мурлычет под нос, не моргая смотрит в пол. Он недоверчиво шикает, неосознанно присаживаясь рядом. Засматривается на блеклое лицо, вдруг осуждающе смотрящее на него почти нечитаемым способом. — Осторожнее с блесками. — Девушка без бейджика закуривает медленно, выдержанно и до тех пор манерно. Манерно, что более её элитных движений он не замечает. — Меня всегда привлекал только блеск монет и заколок для наличных. — Даже в голосе её толика избалованной неги. — Деньги бесполезны. — Да? А на что ты живёшь, верующий? На молитвы? — Молитвы бывают не менее бесполезными. — Ага! Разве божий человек так скажет? — Скажет. — Гордо. — Иногда атеисты более божеские люди, чем некоторые напыщенные религиозные болваны. Церковь ослепляет их, делает глухими, отвлекает от материальной ценности. — Слышит усмешку. — Материальные ценности в принципе важны. Как без них нам жить?.. — Говорун. Не знала, что у нас здесь водятся такие, как ты. Чья голова не забита выигранной зеленью и прочим дерьмом, вроде выпивки. — А я не знал, что я не самый плохой игрок в прятки. Она смотрит на него и ждёт продолжения, покусывая нижнюю губу, как бы из-за снятого пирсинга на время смены, и сводя от настороженности тонкие брови. Чимин вовсе не интересуется её именем, заворожённо изучает, подмечая странную внешность — непонятно по какой причине привлекающую, держит молчание до последнего момента, как та незнакомка расстроенно выдохнет с оставшейся затяжкой и пропустит дым сквозь его очаровательное лицо. — Мне, конечно, интересно, что это за блеск ты имел в виду и до сих пор не ответил. Но расскажешь потом, потому что мне пора идти работать дальше. Она уже поднимается, выбросив окурок без дымящейся струи. Так странно. Чимин наклоняет голову, чтобы рассмотреть сигарету в мусорном ведре, до боли похожем на то, в котором подают дорогое шампанское, жмурится от непонимания и резко отдергивает за рукав, пустившуюся крупье на выход. — Блеск глаз. — Коротко выплёвывает Чимин, улавливая тот в смотрящих на него, как на огонь. — Ты кто такая? — А ты? — Переспрашивает она, дёрнув рукой. — Я — злой, Чонгук. Ты попался. Чимин расплывается в победной улыбке. Показывает зубы, не отрывает взгляда от меняющегося в пространстве облика, переливающегося, преломляющегося очертаниями в самом расцвете. Привычная внешность, странная для этого — оправданная, показывается снова, спустя длительное время поисков. Затяжных поисков, когда приходилось заглядывать в глаза к каждому человеку. Искать Чонгука в неодушевлённых вещах, успевать ловить его тень, отражение в стеклянных поверхностях, даже в собственном золотистом бейдже. А теперь так просто оказалось. Сам пришёл, то бишь не вытерпел разлуки. От этих умозаключений Чимин ещё больше заулыбался, прощупывая чужое предплечье. Облегчённо выдохнул и отпустил: — Ладно, признаю, Чонгук, всё-таки ты хорош не только в настольных играх. — Я во всём хорош. — Не сомневаюсь. — Довольно выбрасывает, понимая, что оказался с ним взаперти. В этой прокуренной стеклянной комнате, сжимающей пространство. Чимин тут же осел, поправил ноги, сдвинул колени вместе, напрягся всем телом и вытянул спину по невидимой линейке. Он уставился перед собой и нашёл успокоение в прожженной дощечке другой скамьи, подле которой стал устраиваться Чон. Он в дилерской форме, ужасно идущей ему, ужасно изящно оглаживающей его проклятую фигуру. Настолько проклятую, что свербит в шее. Приходиться хрустнуть ей, провернув голову до плеча — сломать шею уместившегося беса. — Блеск глаз, значит? — Он присаживается напротив, перекидывая ногу на другую, опирается прямыми руками около скрученных бёдер и выпячивает грудь, подобно Чимину, прямо сейчас отвлекающе проминающему затёкший позвоночник. Чон наклоняет голову, имитируя каждое его движение. — Блеск… глаз. — Медленно протягивает он, а Пак ошарашенно раскрывает глаза, понимая, что не контролирует движения. — Блеск… глаз. — Снова проговаривает Чонгук, прочитывая заклинание против другой воли. — Какой там тебя блеск одолел, Чимин? И почему ты рассказываешь свои тайны первому встречному? Тебе так понравилось моё женское обличье? — Оно внушало больше доверия, чем твоё… мужское. — Не говори ерунды. Как ты понял, что это я? — Ты не даёшь мне сказать. — Как не даю? — Наигранно удивленно в этот раз. — Я даю тебе абсолютно всё! — Ты не даёшь мне сказать! — Чуть грубее, немного громче и жёстче, что Чонгук на секунду замолкает, озадаченно смотря на него. — Ты наклоняешь голову, когда что-то интересует. — Наклоняю голову? — Насмешливо шипя. — Ещё, по правде говоря, ты просто единственный в этом казино, кто так внимательно меня слушает. И вообще слушает. — Повторяет раздражённо, оттого, что неудобно сидеть. — Я уже начинаю привыкать к тебе, Чон Чонгук. — Это хорошо. Пак Чимин. — Но ты проиграл! — Выпаливает громко, таким способом сбивая с толку. Чонгук удивляется быстрой усмешкой, опирая корпус о колени, наклоняется вперёд и пускает злонамеренные флюиды, заплетающие язык. Чимин перехватывает своё дыхание от того, как давление в воздухе понизилось от его самодовольного рычания. — Печально. — Ясно утрирует и поджимает проклятый рот, каждый раз выдающий что-то новое на скорейшее покаяние. — Я слушаю. — И хитро улыбается, и наклоняется близко, растягивая чужую волю под себя. Возомнился снова, вскинул голову к верху и поднялся с места, принудив корпус быстро откинуться, тем самым больно ударившись головой. Такие вещи развлекают, особенно напуганного, с распахнутыми глазами и задержанным дыханием Чимина, взметнувшего взгляд к нему и ожидающего непременной схватки. Он вытянул ноги, упёрся затылком о стену и стал ещё ниже, растекаясь по скамье над возвышенным очерком чего-то неприятно бьющего по животу. Опасность стоит полностью умиротворённой, но нагнетающей тяжёлую атмосферу, точно многотонной массой прижимающей и давящей на Чимина, что руки вот-вот соскользнут и он уронится на пол, неуклюже скатившись по скамье как что-то непристойное. Но для этого он напрягается всем телом, и всё думает, думает, думает, перелистывая страницы картинок в голове, над чем Чонгук так стоит и так яростно смотрит. Почему он смотрит на него, как на худшего врага и почему не перестаёт… восхищать. — Если ты не хочешь говорить, я сам узнаю. — Узнай. — Необдуманно, неожиданно резко, прежде чем Чонгук схватит его за голову и прижмёт её к стене ещё плотнее, стремясь раздавить в ладонях. И правда. Разбирает мысли, как податливый пластилин. Ничего больше не тревожит, наступает стремительное облегчение, словно весь ворох ужаса перехватывается, льётся между его извилистых пальцев, точно как в прошлый раз, когда он освободил его от лишнего разговора по душам. Жаль, ни у него, ни у другого их больше нет. Чимин усмехается, как нравится чувствовать на себе его прикосновение, хоть такое принудительное и болезненное. Так близко и каждый раз красиво, бесконечно. Его глаза точно прогрызают изнутри, высчитывают мысли, всю оставшуюся и погруженную в самоненависть память — что заставляет его так хмуриться, что заставляет глаза заслезиться, а рот приоткрыться от горести, и Чимина — неудачно испугаться почерневших зрачков, тихо промычав от страха. — Я знаю… — Произносит Чонгук, а кажется, читает с алтаря, погрузившись в страницы неугодной Дьяволу книги. Вид горестный заменяется на самовластный. — Я и так знаю все твои тайны, милый. — Разжимает хрупкий череп, отпускает руки, поднимая над головой и изгибая пальцы. — Разве тебе не хочется узнать мои? — Сначала назови моё желание. — Смело задаёт, замечая его неостонавливающийся надсмотр. Но уже чуть дальше, не так приватно. — Ты лжёшь мне, Чимин. — Хмурится от запутанности собственного рассудка, действия, при котором чужие мысли теперь в нём распустили цветы. — Только я не могу понять, в чём именно, и меня это злит. Занимательно. — Усмехается, кивает для себя, блуждая пустым взглядом по полу, по лакированным ботинкам крупье. — Считай, это моя тайна. Вот и занимайся ею. — Я хочу узнать все-е-е твои тайны, Чимин, Чимин, Чимин. — Для начала узнай, чего же я хочу. Чонгук пойман, немного уязвим после подобного сеанса. Крутит головой, напрягая челюсть от поступающего раздражения: — Полагаю, меня? — Обольстительно улыбаясь. — Иди к чёрту. — Поджигает щёки. — Если бы я знал обиду, то непременно согрешил прямо сейчас. Но ты же знаешь, я таким не занимаюсь. — Вместо этого, ты занимаешься угнетением человеческих душ. Ничуть не лучше. — Ты что, играешь со мной? — Назови желание. — Сам же нагнетая. — Вырос у моря. — Начинает, а рот Чимина замолкает. — Ты любишь небо. Ты мечтал работать в цирке. — Брови его немного вздрагивают, будто считывают с текста. — Акробатом? Нет. Ты хотел стать клоуном. Какая прелесть! И дарить радость людям. — Он прихлопывает в ладони, смотря личное представление: скачущий в лохмотьях Чимин, опалённый пайетками и размазанным макияжем арлекин, плачущий Пьеро, завывающий от грусти на цирковом манеже, точно бы игровом зале. И вокруг него смеющиеся, кидающие в него пепельницы гости с перекошенными лицами от смеха. — Что же с тобой стало? От этого в разы смешнее. — Срывается на хохот, но внезапно умолкает, заметив в тексте новую строчку. — О, нет. Над тобой надругались в детстве. — Голос затихает, становится тоньше, театральней. — Это очень плохо. Нельзя издеваться над детьми. Чимин поникает. Съезжает спиной, но уже смиряется быстрее и задерживает дыхание снова, боясь спугнуть из-за себя. Его здесь нет, и ничего, кроме прошлого. — Друзья… родителей. — Добавляет, а Чонгук молча кивает, продолжая неосознанно смотреть перед собой. — Холодно. Сыро. Грязно, Чимин. — Прошаривает образы, возводит взор над его прошлым, ужасающим, как в страшных фильмах. Условия, внезапный скачок от безбедной жизни к сострадательным последствиям. — Но море. Какое красивое море у твоего дома. — Улыбается его улыбкой, спускает воздух. — Тёпло и чисто. Побережья… — Побережья Калифорнии. Вау! — Восторженно вздрагивая. — Да. Очень хорошо. Твой любимый цвет — голубой? — Цвет? — Глупо усмехается. — Голубой, но не такой, как море. Как небо, чуть светлее. Утреннее голубое небо в смешении жёлтого и красного. — Боже мой, перестань. Это жутко. — Что-то грязное. Сиденье машины. Тебе жарко. Чем-то пахнет. — Теперь с низким тоном, омраченным от ощущений, на себе искусственно пережитых. Лицо его в непонятной эмоции отвращения. Хотел бы Чон смахнуть иллюзию, хотел бы не смотреть, но процесс необратимого всевидящего оружия всегда настойчив. — Дым, сожжённое на углях мясо и запах дешёвой… — Чонгук! — Смазки. Тебе… — Перехватывает дух, и Чонгук хватается за грудь, крепко сжимая форменный жилет, скрипучий. — Твои тайны обходятся мне слишком дорого, и твоё желание точно сделает мне больно, Чимин. — Не злой его части, а той самой — невинно доброй, что сокрылась в глубине. Поскольку знает, что если глубже надавить, дотронуться до неё, придёт мгновенная смерть. — Я всё чувствую, но лучше ночь в Помпеях. — Да пошло оно к чёрту, твою мать! — Выкрикивает тот, хлопая себе по лицу. Чимин реактивно отпускает выстрел прошлым и проявляет несвойственное, дикое предложение. — У меня отпуск, Чонгук… Приходи ко мне. — Что-то тянущее, принуждающее заставляет сказать это, позвать на грани искренними чувствами. Отпустить ужасные воспоминания. — Разве ты не подавлен? — Очень. Но всё это давно закончилось. Я привык не думать о своём прошлом. Ты придёшь ко мне? От неожиданно снизившегося голоса Чонгуку стало «разноцветно». Чимин укротил мысли и заставил рот приоткрыться от изумления. Больше нечего увидеть и сказать, он только молча разворачивается, покачиваясь, оправляет фальшивую форму и скучно произносит: — Ты в одной перчатке. — Усмехнувшись. — Что-то очень знакомое. — Непритязательно выходя за стеклянную дверь. — Я тебя так долго искал, чёрт подери. Для чего всё это было?! — Ты нашёл свою Билли Джин, Чимин, танцуй!«Billie Jean — Michael Jackson»
С обострённым слухом из ниоткуда разрывается громкий смех, точно злорадный и ликующий из глубин тёмного коридора, в котором Чонгук, утопая в ликовании своего хохота, сумел расслышать, как крупье поднялся на парах льющейся энергии и выбежал наружу. Весь шуршащий пайетками, разящий блеском и лоском потраченных на его форму денег — точно под диско шар, под крики пляшущей в агонии толпы и регот безумных от любви поклонников. Пак поднял левую руку, красиво одетую в белую перчатку, и задумчиво рассмотрел её, встряхнув и сбросив на пол, как после долгого держания микрофона. Рассеялась иллюзия эстрады, пустила по ушам популярное звучание, сдвинув тело неосознанно под ритм. В коридоре ничего, кроме сгущённой в углах тьмы, не было. И Чимин вздрогнул, стряхнул галлюцинацию сцены под ногами, прежде осознав, что Дьявола он никогда не победит. По крайней мере — в себе. А за Чонгуком вопрос… желания. Но как на зло — одурманившись чарами, он снова потерял его.