Синоним сексуальности

       Оставить Илью в опасности претило всему естеству. Первый и последний раз такая мысль закрадывалась на спутниковом заводе Винчигуэрра, когда навязанный напарник тонул в тёмных водах. Наполеон с сожалением сознавал, что перестал быть эгоистом именно тогда. Пусть и в отношении одного только несуразного русского. Любил и оберегал его, несмотря на то, что тот не требовал опеки и сам нередко выручал. Заботился как о младшем партнёре.              А теперь он альфа большевика, обязан его защищать. Тем более он знал, как это сделать. Будет враньём сказать, что хоть раз не прокручивал такую ситуацию в голове и не искал выхода.              В тюрьме был свой человек, связной. К нему Наполеон, не теряя времени, и обратился.              Тот был в курсе проблемы и ждал появления американца, продумал схему проникновения на закрытую территорию, отвлёк охрану некоторых постов. Конечно, они оба рисковали. Соло пришлось перемахнуть через двухметровый забор, увитый колючей проволокой, а потом полчаса отлёживаться за мусорными баками, так что пах он теперь не лучше Курякина.              Передвигаться по подвалам и казематам среди паутины и ржавых труб приходилось быстро, молча и в темноте. В углах пищали крысы. Сверху доносились голоса тюремщиков — хохот, ругань и сквернословие, глухо стучали по бетонным плитам их сапоги. Лязгали петли, звенели связки ключей, что-то падало, капало, гудело.              Когда они поднялись по узкой лестнице, где голоса и звуки стали громче, охранник едва угадываемым во мраке жестом указал на обшарпанную металлическую дверь в грязной стене, потом приложил палец к губам и растворился в смрадном сумраке.              Вонь служила лучшим ориентиром — за дверью находился Илья. Она запиралась на простой амбарный замок, и Соло не составило труда вскрыть его за считанные секунды, прислушиваясь к доносившимся изнутри шорохам. Придерживая, чтобы не заскрипела, Наполеон просунул голову в щель и чуть не запер всё обратно.              Перед ним был каменный мешок с низким потолком и загаженным крысиным помётом полом. В стене имелось окошко, маленькое, пыльное и зарешёченное, света пропускало не больше, чем лист писчей бумаги. Оно совершенно не справлялось с вентиляцией — вонь из клетушки ударила такая, что желудок едва не вывернулся наизнанку, Соло даже не сразу увидел напарника.              Тот сидел у стены на полу, подстелив под себя мешковатые тряпки, раздвинув согнутые ноги, с замутнённым взглядом и ниткой слюны. Наполеону показалось, что одна его рука недвусмысленно двигается в штанах, но точно он сказать не мог — Курякин мигом подскочил, словно бегун на старте или кидающийся на добычу зверь. Неудовлетворённый омега, почуявший альфу.              Взметнулся, ринулся и… ударился головой о обросший грязной бахромой потолок. Больно ушибся, но это его отрезвило. Он вскрикнул, схватился за макушку, согнулся и отступил к стене.              — Ковбой, ты?.. Почему так долго?              Глаза привыкли к полумраку, да и ракурс сменился — Наполеон разглядел на замызганной серой робе бурые пятна, которые точно были кровью, и ещё плохо затёртые разводы на шее и щеках, сбитые костяшки.              — А ты меня ждал? — сыронизировал он, входя и закрывая за собой дверь, хотя хотелось создать хоть минимальный сквозняк. Принялся за ремни и кнопки на маскировочном комбинезоне. — Я мог бы вообще не прийти, если бы не Уэверли.              — Уэверли? — вроде бы удивился Курякин. Он уже тоже со сноровкой спустил штаны, пропитанные смазкой насквозь, и встал на колени лицом к стене. Упёрся в неё ладонями, выставив зад. Как хорошо, что у них выработалось взаимодействие в сложных ситуациях, без траты времени на споры и уговоры. Вытаскивая в прореху свой орган, Наполеон безмерно радовался их слаженности. Но был недоволен другим.              — Уэверли. Мне позвонил он, а не ты, большевик. Я же просил!              Илья растерянно повернулся.              — Я не сообщал Уэверли. Я просил передать тебе.              — Вот козёл, — сказал Наполеон, имея в виду связного тюремщика, но он отложил уточнения: пора покрывать омегу. Концентрация вони была такой, что слезились глаза. Зато феромоны впитывались всеми порами, и он сам запах, а член налился практически без дрочки.              Он не хотел смотреть вниз, но, приноравливаясь, опустил глаза. Все ноги Ильи намокли от смазки, русые волоски склеились, налипли ворсинки от ткани, бетонное крошево и всякая дрянь. Разум воспротивился пихать в антисанитарию, но возбуждённый организм на ура воспринимал любую перспективу. Головка легко вошла в раскрытую, текущую дырку и слитным рывком погрузилась глубоко.              — Ох, — выдохнул Наполеон. Если бы не слезящиеся от зловония глаза, ему показалось бы удовольствием. Даже впивающиеся в колени камешки, мешающуюся одежду, висящую над головами опасность счёл бы экстримом. Горячая влажная теснота пришлась по размеру.              Времени на лирику не было. Но только Наполеон решил, что опять придётся всё делать самому, Курякин задвигался на члене. Чуть соскальзывая, насаживался вновь. Получалось у него неуклюже, в рваном темпе, то ли от того, что впервые, то ли из-за неудобства позы, то ли ещё от чего. Но он старался. Раскачивал бёдрами, отталкивался руками, сжимал ягодицы и тихо кряхтел. Оставалось его только придерживать, направлять, да изумляться, что с недотрогами угроза срыва задания делает.              — Не считай себя виноватым, Илья, — сказал Соло, намного мягче, чем всё предыдущее.              — Не считаю, — пропыхтел большевик.              — Чья на тебе кровь? Ты ранен?              — Я в порядке. Это чужая.              — Ты никого не убил?              — Не знаю.              Прямолинейный до восхищения. Или до зубовного скрежета.              Соло уже было не до анализа: как бы неумело русский не подмахивал, узость его дырки вела случку к оргазму. По венам разливался жар, в голове стелился туман. Инстинкты альфы рвались наружу.              — Илья, — Наполеон убрал ладони с его бёдер и обнял поперёк груди, прекращая его активность и беря бразды правления в свои руки. Стиснул и сам задвигался в нём, плавно и размеренно, притормаживая сладкий миг. — Я на подходе. Ты тоже?              — Н… нет, — запнулся Илья.              — Догоняй.              — Я… дважды… чтобы разрядиться, пока ты придёшь.              — Ах ты шалунишка… Но надо, Илья. Надо. Иначе проку не будет. Ты должен кончить от альфы.              Инстинкты толкали к загривку омеги. Наполеон забывался, наклонялся, но тут же с содроганием отдёргивал голову. Омерзительный запах! Немытая кожа! Но сопротивляться, когда оргазм уже вот-вот и Илья дрочит и даже всхлипывает, просто не хватало сил. К тому же, его требовалось пометить. К тому же, он в прошлый раз кончил при метке.              Начхать. Не до предлогов. Он просто хотел его пометить. Просто хотел пометить омегу, с которым здесь и сейчас хорошо.              — Ещё минуту, Нап.              Соло лизнул широкой полоской и прокусил сразу, пока рецепторы не восприняли отвратительный вкус. Клыки легко вошли в плоть, выступила кровь. Илья вздрогнул от неожиданности и сжал внутри с такой силой, что Наполеон не успел удержаться. Лавина наслаждения обрушилась на него, протекая от члена и яичек по всему организму. Он только подумал, как восхитительно кончать вот так, метя любимого омегу, обнимая его, когда и он кончает вместе с тобой.              А Курякин кончил, в этом не было сомнений — его крупное тело затрепетало и с губ сорвался приглушённый стон.              Но он, конечно, не был любимым. Удовольствия это, однако, не отменяло.              Яркого, острого, но всего лишь секундного. Наполеон разжал челюсти, как только сладкие спазмы прошли, и отпрянул. Голова кружилась от вони, во рту словно кошки нагадили, а потом перемололи друг друга в кровавый фарш. Звучно сплюнув, он поспешно пропихнул в дырку узел и лишь после сообразил, что психика Ильи может пострадать от этого плевка.              Да ладно! Переживёт большевик, не маленький! Глотать комок чужих нечистот Наполеон точно не собирался. И вообще, что-то он размяк по отношению к великовозрастному дылде, надо прекращать.              Но сейчас они были крепко спаяны.              — Извини, ковбой, — Илья повернул к нему голову, — в камере нет мыла и душа.              Значит, он слышал и его задело.              — Ерунда, большевик, микробы меня не пугают. Раз уж мы здесь застряли, расскажи: профессор готов к побегу?              — Готов. Я нашёл его быстро, на второй день, во время прогулки в тюремном дворе. Он отощал и напуган, он на всё согласен, лишь бы оказаться на свободе и в цивилизованной стране.              — Как наши правительства его делить будут? — риторически вздохнул Соло. Реальные мысли витали в другом краю. Его мутило. Он отодвигался от Ильи насколько возможно, но после оргазма действие феромонов ослабло, и вонь вернула чудовищную мерзость. В канализационном коллекторе и то пахло бы приятней. Духота сводила с ума. Не хватало только наблевать.              Зачем он запретил подавители?              — Не наше дело, — сказал Илья. Он лучше выдерживал пытку. Возможно, потому что был меньше восприимчив к своему запаху. — Наше дело доставить его без происшествий.              — Доставим…              Курякин опять повернулся. Скользнул взглядом и уставился в стену.              — Нап… прости.              — За что? — спросил Соло, но ему было безразлично. Он еле стоял на мокрых тряпках и крошеве и молился, чтобы вязка поскорее кончилась. Надеялся, что его репродуктивная система сжалится и сдует узел после пары оргазмов, которых, кстати, не было. Статус альфы обязывал сохранять хладнокровие и доминировать во всём.              Пока, слава богу, получалось.       — За… то, что пришлось покрывать меня. В таких условиях.              Узел наконец заискрил щекотными иголками, вслед которым накрыл оргазм. Наполеон выдержал его молча, стиснув зубы. Кинул:              — Да брось.              — Нап… Оставалось два дня. Я думал, пронесёт — у меня же неустойчивый цикл течек. В прошлый раз на две недели длиннее был, что там два дня?.. Нап, когда началось… Я бы сам справился. Связной спрятал меня здесь, он нашёл бы кому меня покрыть, сам-то омега… Я не хотел впутывать тебя.              — Я сам впутался, — пробормотал Наполеон, с неприятным удивлением сознавая, что перспектива покрытия Курякина другим альфой вызывает глухую ревность. — Мне несложно помочь тебе.              Илья задержал взгляд на нём чуть дольше. Соизмерял правду и ложь? Читал по лицу? Наполеон надеялся, что оно не слишком зелёное от тошноты. Бодро улыбнулся в подтверждение слов.              Курякин отвернулся. Неизвестно, что он разглядел, но сказал явно другое:              — Тебе опасно здесь находиться.              — Опасно, — признал Наполеон под стать ему меланхолично, — но я должен здесь находиться. Нравится тебе или нет, ты мой омега, мы женаты. И я не отступлюсь, пока ты не станешь пахнуть мной. Если бы не жара, я бы тебя обнимал.              Он пересилил себя и прошёл несколько раз языком по ранам на загривке. Они кровоточили, смердели, но иного обеззараживающего средства, чем слюна, под рукой не имелось. Курякин не сопротивлялся заботе, не фыркал презрительно или насмешливо — была бы его воля, наверно, дал бы себя вылизать всего.              Второй оргазм был тихим, почти сразу за ним наступил третий, ещё слабее. Узел накачивал омегу спермой — хорошо бы в этот раз Илья понёс и на девять месяцев забыл про течки. Они оба забыли бы про течки и случку.              Дальше говорили про затёкшие спины, камни под коленями и корректировали план побега. Последние оргазмы были едва ощутимыми, узел расслабился. Прошло, наверно, около часа, хотя по ощущениям Наполеона он был связан с Ильёй целый день.              Они быстро вытерли с себя сперму и смазку, застегнулись. Наполеон выглянул за дверь и повернулся обратно.              — Ты в порядке?              — Я всегда после тебя в порядке, — признался Илья, почти без смущения. Флиртовал? О боже, только этого не хватало! Соло едва не закатил глаза.              — Ладно, я ухожу. Встретимся завтра в…              — Условленном месте.              Наполеон кивнул и с невообразимым облегчением покинул газовую камеру. Никогда бы раньше не подумал, что пойдёт на жертвы ради Курякина. На любые жертвы. Что будет преодолевать препятствия и насиловать себя, чтобы покрыть некрасивого омегу.              Уже в затхлом подвале воздух казался свежим, а выбравшись на улицу, не без помощи связного, Наполеон не мог надышаться. Мелкими перебежками перемещаясь к забору и перелезая через него, наслаждался каждым вдохом, отлично понимая всех тех, кто отказывал русскому в сексе.              Зато теперь он не переживал за исход операции.              Курякин действительно не подкачал и появился в назначенном месте в назначенный час вместе с тощим дёрганным профессором, что-то бормотавшем на испанском. Учёного запихнули в фургон, сами прыгнули в кабину и погнали под покровом темноты в аэропорт. Наполеон с первого же мгновенья учуял, как трещит по швам его железобетонная самооценка.              Курякин пах собой. Четвёртый укус, а метка его не брала. Что за чёрт?              Наполеон рулил и молчал. Уставший, запыхавшийся Илья вертел головой по сторонам, высматривая погоню, и, может, об этом не думал.              Они поговорили только по ту сторону границы, когда передали объект людям из «А.Н.К.Л.». Остановились у трамвайной остановки, поодаль от подвыпивших альф и нагруженных сумками омег.              — Илья. Твой запах… он не меняется. Я теряюсь, почему так. Четвёртые сутки.              Илья даже не обернулся. Водил глазами по транспортному потоку, будто высматривая красный дребезжащий вагончик. Руки держал в карманах.              — Я не знаю, — произнёс он спустя несколько мгновений.              От его мрачного тона Наполеону стало неуютно. Он поёжился. Тянуло уйти, морально согреться, но он словно прирос к месту и ждал чёртов трамвай, хотя собирался взять такси.              Загривок Курякина скрывала куртка.              — Мы попробуем ещё. Я приду к тебе завтра утром. Или сегодня вечером. Хочешь, я поеду с тобой прямо сейчас?              — Не надо. Бесполезно.              — Ладно, — сердце Наполеона неприятно сжалось, — ухожу, оставляю тебя в покое. Увидимся в офисе.              Он ушёл ловить машину, и весь путь до дома его терзали противоречивые чувства, фантомы впечатлений. Безучастный напарник, будто разочаровавшийся в себе и в жизни, потухший. Он сам, желавший помочь, а только испортивший и усугубивший.              Вечером накатывали порывы поехать к Илье, обнять, успокоить. Вместо этого Соло спустился в бар, подцепил течного омегу и угощал бурбоном, твёрдо намереваясь покрыть и пометить. Проверить, действует ли его секрет на других. До кровати они добрались быстро, провели чудесную ночь с трёхчасовой вязкой, но Наполеон так и не смог вонзить клыки. Был не настолько пьян.              Случку он выбросил из головы сразу, как только за омегой закрылась дверь. Проспал остававшиеся часы, а утром старательно стёр из мыслей чувство вины перед Ильёй абсолютно за всё. Однако, отправляясь в штаб-квартиру, надел на безымянный палец кольцо. Курякин вёл себя как ни в чём ни бывало, но и у него золотилось кольцо. Уэверли молча кривил губы.              Новых заданий не было. Неделю кисли над отчётами, затем тренировались в спортзале и тире, изучали новейшие образцы следящих устройств. Всегда вместе, но как по одному, в пределах дружбы и сотрудничества. Илья молчал. Наполеон не лез, радовался возвращению отношений на круги своя. Единственно, не афишировал свои случайные случки на весь офис. Кольцо носил, не снимая — русский каждое утро украдкой проверял его наличие и успокаивался.              Через месяц с небольшим, зайдя в его кабинет, Соло почувствовал то, чего ждал с содроганием — вонь помойного ведра. Душок был слабым, будто нечистоты занесли в помещение всего пару часов назад, и часть смрада выветривалась через окно. Илья стоял у стола в куртке, перебирал бумаги, увидев его, неосознанно отступил к открытой створке.              — Простудиться пытаешься? — спросил Наполеон, морщась от крайне свежей температуры. Он-то был в рубашке, а на улице промозглый лондонский октябрь.              — Нет, — Илья нервно пригладил манжеты, — мне нормально.              — Не знал, что ты морж. — Наполеон бесцеремонно отодвинул его и закрыл окно. Илья метнулся в сторону.              — Моржи в проруби купаются, а я просто закаляюсь.              Соло нарочито увлечённо подёргал шпингалет и нарочито буднично спросил:              — У тебя течка начинается?              Он и повернулся медленно, но всё равно застукал Курякина с выражением паники на лице, которое кагэбэшник тут же стёр.              — Да, похоже…              — Хорошо, я приеду вечером. Приготовишь ужин? А я привезу вина.              — Нап, — он прошёл за стол, встал за спинкой стула, будто отгораживаясь ею, — наверно, не надо.              — Не хочешь вино? — не понял Соло. — Что тогда? Виски? Водка? Мартини? Или вообще безалкогольное? Сок, лимонад?              — Нап, я не об алкоголе — не надо тебе приходить.              — Почему? — Наполеон свёл брови. — Мы договаривались. Или… у тебя другой альфа? — это было шуткой без доли правды, для разрядки атмосферы, но под ложечкой засосало.              — Нет, — стушевался Илья, весь как-то ссутулился, лапищи крепче сжали деревянную планку, на которую он опирался. — У меня никого. Кроме тебя.              — Тогда я приеду, Илья. Никаких возражений.              Соло оторвал зад от подоконника и направился через кабинет к двери.              — Нап…              Оклик догнал уже на пороге. Наполеон, изображая любопытство, вернулся. Курякин мялся за своим стулом. Глаза были как у жертвы кораблекрушения, заметившей парус вдали.              — Нап, думаешь, не бесполезно?              Соло не нравились тоскливые интонации, его угнетала необходимость утирать сопли кому бы то ни было и неимоверно бесило, что как раз Илье бы он сейчас вытер что угодно. Своим батистовым платком. А потом убаюкал, заслонил от всех бед. Грозный большевик обнажал страхи, признавал над собой альфу, молил о поддержке. Он был омегой с тонкой душой.              Жаль, что не с тонким станом и тонким запахом.              Наполеон ехидно ухмыльнулся.              — Русские сдаются без боя?              Курякин посуровел — безотказная «красная тряпка» произвела нужный эффект.              — До вечера, — сказал Наполеон и ушёл. Он не знал, полезно или бесполезно, сомневался, что хочет снова окунаться в зловоние и вязаться с бревном, но он не любил отступать. Он не русский — американец, но и он не сдавался никогда без боя. Попытаются, а потом посмотрят.              Когда стемнело, Соло приехал с бутылкой самого хорошего вина, какого только смог достать по своим каналам. Он оделся по-простому — в джинсы и тонкий свитер, предполагая, что и русский с его неважным вкусом будет в домашнем. Тот и был. Но не в растянутой футболке или пижаме — в шёлковом халате, чёрном с золотыми китайскими птицами. На его крепкой фигуре сидело не очень, как вещь из журнала мод на омеге далеко не модельной внешности, но было как-то… необычно. Наполеон даже залип.              — Что-то забыл в машине, ковбой?              — А? — тряхнул головой Наполеон и принялся разуваться. — Нет. Просто никогда не видел у тебя этого халата. От Сен-Лорана?              — Почти, — Илья загадочно улыбнулся. Он знал, что произвёл эффект, и радовался своему маленькому достижению. Настроение было оптимистичнее, чем днём. Возможно, из-за прорвавшейся течки. Запах сшибал с ног. — Ужин или сразу в кровать?              — Ого, какое развратное приглашение, — не удержался Соло. — А притворялся скромнягой, большевик.              — Я имел в виду, вдруг ты спешишь, — отмёл Курякин, но уши у него покраснели. — Так что?              Наполеон специально не ужинал, собираясь перекусить русской кухней, однако, постояв в прихожей пять минут, понял, что сильно переоценил свою приспособляемость к тухлятине и гнили. Аппетит пропал. По счастью, и Илья маялся, теребил халат, переступал, не до конца контролируя себя, выставлял голые колени напоказ. Течка толкала его соблазнять любимого альфу, вряд ли он думал о еде.              Соло поднял бутылку.              — Выпьем вина в спальне?              — Возьму бокалы, — выдохнул Курякин и указал на лестницу. — Чувствуй себя как дома.              Наполеон пошёл наверх. Вони меньше не становилось, она пропитывала буквально всё, окна из-за похолодания настежь не открыть. Смрад через щели проникал и наружу, и прохожие альфы, наверно, зажав носы, разбегались, вместо того, чтобы слетаться на текущего непомеченного омегу. А ведь запах Ильи давно должен стать другим, приятным. Почему его организм не принимает метку? Может быть, у них какая-нибудь редкая несовместимость? Или это знак свыше, мол, пора бросать возиться с уродом и возвращаться к нормальной жизни?              В спальне ко всему прочему пахло освежителем, который ничерта не освежал. Горел ночник на стене. У одеяла красиво загибался верхний угол, взбитые подушки стояли торчком. Всё-таки Илья был хозяйственным, какими и полагается быть домашним омегам. Наполеон предпочитал омег праздных — они опытнее в сексе и не страшатся случек без обязательств.              Стараясь реже дышать, он поставил вино на тумбочку и снял свитер, под которым была рубаха, кинул на стул, расстегнул верхние пуговицы. Кровать приковывала взгляд. Им предстоит четвёртая случка. Он вроде привык покрывать друга, а вот Илья не раскрепостился, хоть и влюблён. А может, поэтому и скован. В любом случае Соло сомневался, что хотел бы от Курякина игрищ. Для его физического и душевного здоровья — да, но не для собственного удовольствия. Ему случки приносили дискомфорт.              Илья вошёл с двумя пухлыми бокалами на высоких ножках и штопором. Халат при ходьбе распахивался почти до самого паха.              Наполеон вдохнул последний сносный воздух и забрал инструмент, откупорил бутылку, разлил.              — За нас? — он взял свой бокал, протянул. — Чтобы у нас всё получилось?              — За нас, — согласился Илья, чокаясь. Крылья его носа были напряжены, как и все мускулы тела. Он балансировал на грани животного инстинкта и, если бы альфий запах был гуще, чем ничего, сорвался бы, дрогнул. Но Соло пока не испытывал возбуждения, хотя знал, что скоро его поведёт. Они стояли посреди спальни, у изножья кровати, слишком близко друг к другу, и влечение было неизбежно.              — Вкусное вино, — сказал Курякин, чтобы заполнить молчание. Он тушевался. Прекрасно понимал, почему альфа не заводится возле него. Ему было бы комфортнее с таким же неказистым и неумелым партнёром, как он. Но его угораздило влюбиться в самого блистательного альфу из всех, неисправимого донжуана. Никто из них не был виноват в этом.              Теперь они женаты.              — Да, — ответил Наполеон. Допил вино и поставил бокал на подвернувшуюся горизонтальную поверхность. Зашёл недоумевающе вертящему головой Илье за спину, положил ладони на плечи и сдвинул халат до локтей.              — Что ты делаешь, ковбой? — удивился Курякин, вопреки своим словам всем корпусом подаваясь навстречу.              — Ласкаю своего омегу. Своего мужа. У меня есть право на это, не так ли?              Абстрагируясь от вони и, может, стараясь быстрее надышаться, Соло провёл медленными поцелуями дорожку по одному плечу к шее, задержался у загривка, как делал бы это с нормальным омегой, вдыхая пленительный аромат, и закончил на суставе другого плеча. Илья дрожал под его губами. Закрыл глаза и отдавался новым, неизведанным ощущениям. Пенис его налился твёрже камня, а смазка пропитала трусы и халат, струилась по бёдрам, несмотря на вставленное средство гигиены. Американец обнаружил всё это, шаря руками по телу, задирая подол.              Потом он сорвал халат и бросил Илью на кровать. Спиной. И сразу содрал с длиннющих крепких ног трусы, отшвырнул к халату. Навис, нацеливаясь поцеловать в губы… но в последний момент сменил траекторию к шее, припал к жилке — нет, неправильно целовать друга.              Шея воняла особенно рьяно, Соло едва не вытошнил вино. Еле сдержав спазм, беглыми касаниями исцеловал волосатую грудь, обвёл языком соски. Одновременно вытащил за нитку тампон и справлялся со своими пуговицами. Наконец не без радости выпрямился на коленях, стянул рубаху, расстегнул ремень, ширинку и ловко выбрался из брюк.              Илья смотрел на него затуманено, глубоко дышал, но Наполеон помнил его побитый взгляд, когда не смог дать полноценный поцелуй. Илья надеялся, Илья хотел, жаждал. Поцелуй в губы — как признание в любви. Поэтому Соло и не смог. Но у него сердце зашлось от того, что сделал Илью несчастным, причинил боль, как все альфы до него.              Илья, конечно, не подал виду, и Соло тоже притворился, что не заметил. Они оба были профессионалами в этом.              — Ты неотразим, большевик, — в качестве компенсации соврал Наполеон. Для убедительности осмотрел массивную фигуру, со стыдливо сомкнутыми коленями и лужей под огромным задом.              Илья не поверил, фыркнул, но здравомыслие его плыло, как смазка из дырки. Внутри он изнывал от нетерпения, боясь, однако, проявить желания сильнее, чем в рамках договора. Пока Наполеон снимал трусы и носки, взялся перевернуться на четвереньки, пришлось его остановить.              — Но… — запротестовал Илья, и понятное дело: поза на спине была неудобнее и оттого интимнее, использовалась истинно любящими людьми. Ну или распутниками, любителями падших омег.              — Надо попробовать, Илья: вдруг именно эта поза поможет тебе понести? Вот, подложи под зад подушку.              Русский повиновался. Повод его устроил, очистил совесть. На самом же деле он и мечтать не мог о такой удаче, смирился с вечной стандартной позой. Наполеону она тоже больше подходила, учитывая отвратный запах, но он отчаянно хотел, чтобы Илья чувствовал себя нужным, хоть иллюзорно. Наполеон многого в себе не понимал в последние месяцы, с тех пор, как узнал, что Илья влюблён в него. Что Илья омега, а не просто бесполый напарник.              Член как ни странно уже стоял, узел приятно томился.              — Раздвинь колени, — скомандовал Соло, — не прикидывайся целкой.              Он, смеясь, шлёпнул Илью по бедру и, пока тот соображал, закинул его ноги себе на плечи и стремительно впихнул. Перед глазами потемнело от ощущений. Дырка у русского и вправду была что надо — первозданно узкая и обильно мокрая. Из лёгких вырвался стон и резко запахло стружкой. Наполеон в первый миг решил, что у омеги всё-таки проявилась метка, но потом понял, что сильнее возбудился сам.              От Ильи. От друга.              Ну а что? Что если бы Илья был обольстительным омегой с восхитительным запахом? Не покрыл бы? Держался бы на расстоянии как с напарником? Пфф! Покрыл бы в тот же день, ещё до отъезда из Рима!              И характер был бы неважен.              Поэтому втройне обиднее за Илью — он хороший человек, просто ему не повезло с внешними данными.              Наполеон сам не заметил, как начал двигаться в нём — согнув его в три погибели, практически лёг на него и раскачивал бёдрами, скользя в скользкой тугой глубине. Подбородок упирался в плечо Ильи, а нос… нос утыкался в подушку, потому что нюхать дикую смесь всё равно было невозможно. Но если отвлечься… если отвлечься… Наполеон хотел его. Вернее, его течку. Но сейчас не было совершенно никакой разницы.              Омега пыхтел. Наверно его впервые раскорячивали в такую развратную позу. Жаркое дыхание било Соло по коже, руки елозили по одеялу, загребая его, иногда, поднимаясь, цеплялись за спину, но тут же, словно испугавшись, падали обратно и комкали пододеяльник. Кровать скрипела, тряслась, деревянные детали стучали о стену.              Наполеон трахал с напором, не жалея, как трахал бы любого подвернувшегося омегу. Да и в конце концов, большевик не хрупкая особь и сам говорил не быть с ним аккуратным. Пусть чувствует себя обычным, без поблажек и деликатности.              Внутри было сладко. Дырка хлюпала, заливая смазкой. Илья наконец потерял контроль, затрепыхался под ним, царапнул спину. Ноги теперь обвивали торс. Наполеон приподнялся от спасительной подушки, поймал его член в кулак и заскользил по стволу, продолжая ритмично толкаться. Он сам был на грани, и узел слегка набух.              — Илья? — горло было как наждак.              — М? — Илья рвано дышал, пыхтел, лишь поднял шальные глаза.              — Тебе нравится?              — Да.              «Да» и больше ничего. Наполеон расстроился. А чего он, собственно, хотел, оду своему сексуальному таланту? И то счастье, что хоть немного смог расшевелить беднягу. Заставить корчиться бревно — уже похвала.              Илья извивался в такт кулаку, закатывал глаза и мял одеяло, но настойчиво прикусывал губы, подавляя стон. Упрямый малый! Наполеон пальцем простимулировал его уздечку, впихнув поглубже, и Илья выгнулся, будто через него пустили электрический ток. Глухо вскрикнул и обмяк, смежая веки. Недолго думая, Наполеон вскинул его на себя, как тряпичную куклу и, извернувшись, впился в загривок, сжал в объятиях. И кончил, пропихивая узел во влажный вход.              Похоже, у него входит в привычку кончать с клыками в омежьей железе… и вкусом дерьма во рту…              Желудок дёрнулся в рвотном позыве. Наполеон быстро вытащил клыки и зажал рот ладонью. Но поздно — его стошнило. На руку, подушки и спину Ильи.              Твою-то мать.