Синоним сексуальности

      Уэверли был в вежливом бешенстве: улыбался, а в зрачках искрили сполохи зарниц. Хорошо, что не сказал ему сразу, как планировал, а оттянул до Лондона.              — Повтори ещё раз, Соло, чего ты хочешь? Отпуска?              — Всего несколько дней, — выдержал напор Соло. Он стоял перед столом босса и тоже изображал светскую беседу. — Максимум неделю. С того момента, как у Курякина начнут проявляться признаки приближающейся течки.              — Соло, — вкрадчиво продолжил Уэверли, — а ты понимаешь, что у нас тут серьёзная организация, мы не может сотрудников по их капризам отпускать? Мы не канавы роем, у нас каждый день на три года вперёд расписан.              — Знаю, сэр, — невозмутимо ответил Соло, — мистер Сандерс мне это доходчиво объяснил. И всё же…              — Помолчи, Соло, — взмолился Уэверли. Поставил руки домиком, потёрся о пальцы носом, чуть сдвигая очки. Поднял голову. — Ты представляешь, что такое гон?              — Ну конечно, — ухмыльнулся Наполеон. Уэверли смутился, как-то разом обмяк.              — Гон неприятное явление. Полностью выбивает из колеи. После него как после героинового марафона… ужасная ломка. Особенно в зрелом возрасте.              Наполеон посмотрел на начальника, прикидывая, а не балуется ли благовоспитанный тихоня гоном регулярно или делится сейчас опытом из вычеркнутого наркоманского прошлого. Вслух сказал другое:              — Знаю, сэр, поэтому и прошу освободить меня и Курякина от заданий на период случки и не поручать мне покрывать омег до этого дня. Пойдите нам навстречу, сэр. Насколько мы бездельничаем последние месяцы, не готовясь к операциям, настолько я могу судить, что серьёзных заданий пока не предвидится.              — Беда может нагрянуть внезапно!              — Сэр. В конторе полно хороших агентов, им надо расти.              Уэверли сжал губы. Откинулся на спинку стула. Потом встал, дошёл до окна. Развернулся.              — Ты садишься мне на шею, Соло. Дай тебе жениться, дай пометить, дай ребёнка, отпуск на гон. А я ведь тебя всего раз отправлял к Курякину, не много ли за одну услугу прихотей?              — Много, — не стал спорить Наполеон, — но раз мы вызвались помочь Илье, надо завершить это дело успешно. Потом можете отправить меня назад в ЦРУ.              Уэверли выдержал обличённый в насмешку удар с истинным английским бесстрастием. Лишь шевельнул желваками и затянул паузу. Затем задумчиво потёр верхнюю губу и опустил руку.              — Ты что, влюбляешься в него? Иди, — добавил он, прежде чем Соло успел что-либо возразить, — я постараюсь что-нибудь сделать. Но в последний раз, запомни.              — Спасибо, сэр, — сказал американец и направился в кабинет напарника. Илья работал, его запах не превышал уровня грязных носков. Едва всхлипнула дверь, поднял голову, впился взглядом, считывая выражение лица. Увидев торжествующую улыбку, немного расслабился.              — Ну что? Уговорил?              — Ты же знаешь, большевик, — Соло сел перед ним на стол, поднял верхнюю бумагу из стопки, пробежал глазами и отложил, — я чертовски обаятельный, мне трудно отказать. Уэверли освободит нас от заданий, как только ты почувствуешь недомогание.              — Пока не чувствую.              — Ну и хорошо. Потому что мне до животного голода тоже далеко.              Соло встал и пошёл к себе. Нет, он не влюбляется в Илью. Русский небезразличен ему, однако так было всегда, с самой встречи на тёмной улице в Восточном Берлине. Тогда хотел убить, обыграть, теперь — помочь и защитить. Восприятие изменилось, они открылись друг перед другом сильнее, но это лишь новая грань доверия — не пылкость, не страсть.              Или он никогда не испытывал любви, чтобы судить? Слишком циничен и прагматичен, чтобы принять?              Восемь дней всё шло своим чередом. Они отрабатывали навыки стрельбы, изучали добытую коллегами информацию по делу об оружии, которое агентство только взяло в разработку и даже летали на уикенд в Италию, выкрав там ценные бумаги. Наполеон повсюду держался течных омег, посещал бары, в которые непомеченные ходят в поисках случки. Заводился и исчезал, бросил несчастного красавца без удовлетворения. Не дрочил, читал журналы для альф.              На девятый он едва не завалил на конторку архивиста, принимавшего у него документы по завершённой миссии. Ему было под тридцать, симпатичный и тонкий, и у них однажды уже была случка. Обалденный запах приближающейся течки бил в нос, ассоциируясь с апельсином и шоколадом. Голова закружилась, член отяжелел, яйца сжались…              Наполеон кинул папку с описью и удрал. В туалет умыться, потом к большевику, но того не оказалось в кабинете и во всём офисе. Соблазны были повсюду, даже те омеги, что не текли, пахли по-особому. Подкати к любому из них, отказа не получит — во-первых был завидным альфой, во-вторых, никто не упустит случая наставить рога кагэбэшному бугаю, в-третьих, сейчас сам благоухал как лесопилка.              — Соло, — его догнал Уэверли, — марш домой.              — Я контролирую себя, сэр. Могу нормально работать.              — Другие не могут. Даже я через час-другой сменю ориентацию.              Конечно, англичанин шутил, но Наполеон счёл его доводы разумными и, забрав вещи, уехал. Домой не хотелось, и он поехал к Илье, ключи от его дома всегда лежали в кармане. Не обнаружив хозяина, снял пиджак, закатал рукава и занялся готовкой. Нарезание овощей, мытье посуды отвлекали от мыслей о сексе.              Но возбуждение пульсировало в подкорке. Наполеон хотел знать, какой будет реакция на Илью.              Русский пришёл, когда ужин успел остыть. Без пистолета и группы захвата — заметил свет в окнах и машину на обочине.              — Нап? — всё равно удивился он, оглядев напарника с газетой в руках на диване. — Ты здесь?              — А ты не рад своему мужу? — Соло встал, помог ему снять тёплое пальто. Вдохнул убойную смесь из феромонов и гнили, в которую превратился запах Ильи. Притяжение и отторжение в одном флаконе. Последнее перевесило, вынуждая сморщить нос и задержать дыхание. Хорошо, что Курякин стоял спиной и не видел.              — Есть какие-то новости, Нап? По работе?              — Не по работе, — многозначительно сказал Наполеон. — Иди мыть руки, после ужина расскажу. И не волнуйся так, всё пока идёт по плану.              — О да, твоё уточнение меня очень успокоило, — Курякин закатил глаза и потопал на кухню. Наполеон отправился за ним.              — Сегодня я вошёл в начальную стадию, — сообщил он, когда подал шарлотку и чай. — На дистанции держу себя в руках, но не будь между нами этого стола, мне пришлось бы задействовать всю силу воли. Это ещё не гон — лишь сильное перевозбуждение, но… Процесс протекает быстрее, чем я предполагал. Два-три дня, и дойду до кондиции. Что, если ты не потечёшь к этому времени?              — Затормозить нельзя?              Наполеон покачал головой.              — Уже нет. Даже если меня полностью изолировать от омег, гон не остановить. Я его чувствую. У меня уже сейчас кровь кипит и рассудок мутнеет. Но я попробую продержаться в гоне без удовлетворения. Никогда лично с таким не сталкивался, но в учебниках пишут, что три-четыре дня можно протянуть.              — Ковбой, — укорил Илья, — в учебниках пишут, что уже к концу первых суток возникает угроза комы от чрезмерного прилива крови к гениталиям. Атрофия мозга.              — Кома, атрофия — страшилки для слабаков, — бодро отмёл Соло, — в худшем случае мне грозит эректильная дисфункция из-за застоя крови. Ну, может, ещё что… Илья, мы должны попробовать. Боюсь… другого шанса у нас долго не будет.              Илье не нужно было объяснять, он прекрасно понимал про Уэверли и их ненормированную работу. Опустил глаза к шарлотке, выковыривая из теста яблоки. Наполеон пил чай, давая ему минуту подумать и смириться с очередными трудностями.              — Эй, большевик, не вешай нос, — отставив пустую чашку, окликнул он. — Мы вместе, у нас всё получится. В конце концов, я везучий. Не паникуй раньше времени.              — Я не паникую, ковбой, — вскинулся Курякин, — я вспоминаю. У меня со вчерашнего дня зудит… промежность, и я вспоминаю, через сколько после этого потёк в прошлые месяцы.              — И через сколько?              Курякин отодвинул тарелку с искромсанным ломтём.              — Четыре-шесть дней. Долго. Не совпадаем.              — Ну, — Наполеон выудил из его порции яблочную дольку, кинул в рот, — уже хорошо, что у тебя зуд. Я дотяну, Илья. Я не простой альфа — я тренированный агент.              Эти слова Наполеон повторял себе через два дня, когда метался в запертой комнате между явью и безумием. Кружилась голова, тошнило, единственная мысль стучала в висках набатом: «Покрыть! Покрыть! Кого-нибудь покрыть!» Багровый член высовывался из-под халата, болел до предела, яйца весили тонну, горели огнём.              Дрочка не помогала. Это омегам с их примитивным пенисом легко снять часть напряжения, альфам же узел не позволяет разрядиться, и яйца продуцируют слишком много спермы, которую вручную не выкачать.              Наполеон ударил плечом в дверь. Обшитое шпоном полотно содрогнулось, но замок выдержал, лишь отодранная раньше щепка впилась в плечо, полоснула. Яркая боль прорезала нервы, возвращая в сознание. Мутное марево обретало форму, цвет.              Зажимая рукой твёрдый, ноющий пах, Соло сполз на пол, свернулся, корчась от спазмов в узле. Спальня, его любимая спальня выглядела так, будто в ней у Курякина случился приступ агрессии: сорваны шторы, побиты вазы и зеркала, раскурочена мебель, распотрошена кровать.              Он сам пожертвовал своей квартирой: в доме русского, где всё пропитано омегой, не выдержал бы и часа.              Омега! Одно упоминание вызвало сухие судороги в паху, огонь разлился по всем внутренностям.              — Ну же, — прорычал себе Соло, тяжело и отрывисто дыша, — ты же лучший… ты же агент… ты же…              В нос ударил запах омеги. Сильный. Тухлый. Гнилой. Послышались раздражающе шаркающие шаги.              — Нап? — позвал Курякин с той стороны двери. — Нап, ты в порядке?              — Да. — Соло сжал зубы, смотался в жёсткий клубок, чтобы не кинуться в ярости и сохранить крупицы ясности. Падаль такая сладкая. Такая манящая. Жизнь бы отдал, чтобы покувыркаться в помойном дерьме. — Уходи, — добавил он, тратя последние силы и снова провалился в животный бред.              Через сколько времени пришёл в себя в следующий раз и что привело его в чувство, Соло не знал. Он сидел на коленях, лбом упираясь в полный осколков пол, будто усердно молился, обеими ладонями зажимал пульсирующий член. Из всех щелей бил запах омеги, разгром не поддавался описанию.              — Нап, ты цел? — Курякин стучал в дверь. — Нап, отзовись! Соло! Наполеон! Ты жив?              — Я… здесь, — прохрипел Наполеон, чуя, что снова звереет, поднимаясь на четвереньки. — Уйди, Илья! — закричал он. Выяснять, что произошло, не было сил. Вонь пьянила, дурманила.              — Нап, давай я войду? Покрой меня сейчас.              — Ты течёшь? — спросил Соло через боль и без радости: в запахе не было смазки.              — Нет, — признал Илья. — Но тебе надо. Ты мучаешься, гробишь себя. Ты не должен. Хватит, затея не удалась. Тебе нужен омега прямо сейчас, нельзя дольше тянуть.              — Я выдержу, — процедил, встряхиваясь, Наполеон, поднялся на ноги. Халат потерялся. Он стоял голый с багровым до синевы членом и припухшей мошонкой.              — Не будь идиотом, ковбой! Я потеку не раньше, чем к утру. Ни один альфа не выдержит ещё семь часов!              — Не сравнивай меня… Уйди и возвращайся, когда потечёшь…              — Ты самоубийца! — выругался Курякин, но ушёл, не доставляя ещё больше проблем, сбавляя концентрацию запаха. Соло качало, он едва не кинулся за ним, лишь на одной упрямости оставшись стоять. Семь часов — какой пустяк. Поэкспериментирует над собой ради того, чтобы травивший себя таблетками дылда смог понести.              Он всё-таки кинулся на дверь, распластался по ней, втягивая запах, скребя ногтями…              Пробуждение далось тяжело — веки и каждая мышца налились свинцом, мутило, во рту словно кошки нагадили, кожа липкая и саднит. Но это было именно пробуждение — от обычного сна, а не затмений разума. Он спал. На чём-то твёрдом, неудобном, и выспался. Лежал будто у сточной канавы, однако, канавы, в которой не хотелось вываляться.              Состояние не было ужасным — попадал в переделки и похуже. На том же электрическом стуле в Италии прожарило куда сильнее.              Игнорируя недомогание, Наполеон поднялся на локте, огляделся. Воспоминания общими размытыми картинками уже возвращались.              Его настиг гон во всей своей мощи. Курякин пришёл, обдавая сладким и тошнотворным одновременно запахом течки. У них была случка. Вязка. Возможно, не одна. С ярким, мучительным, не поддающимся описанию удовольствием. Экстазом в чистом виде. С животной похотью. Эгоизмом.              Сколько же всё длилось?              В спальне было светло, шторы свисали оборванные. Солнечные пятна и полосы, пробиваясь через щели, лежали на усыпанном осколками керамики и зеркального стекла ковре, пересекали обломки стульев и шкафных дверей, перевёрнутые ящики, их рассыпанное содержимое, раскиданную одежду. Они с Курякиным лежали посреди всего этого хаоса, спиной друг к другу, голые, на расстеленном у изножья кровати одеяле, под которое попали какие-то мелкие предметы. Возможно, черепки от вазы или маникюрные ножницы.              — Нап? — Илья поднял голову, обернулся. Встревоженные глаза воспалённо блестели.              — Утро или день? Ты помнишь хоть что-нибудь?              — Всё помню, — Курякин сел, загораживая обзор на пах согнутой ногой, прикрыл найденной скомканной простынёй. — Сейчас немногим больше полудня.              — Да-да, два часа, — сообразил Соло, встряхиваясь, как пёс. — Солнце светит в эту сторону в два часа… У нас получилось? У меня в голове туман. Обрывки. Крайне редкие и размытые обрывки. Ты ведь дождался течки?              — Дождался, — мягко улыбнулся Курякин, — не беспокойся. Всё получилось. Спасибо.              Соло посмотрел вниз. Одеяло пропитывала подсыхающая вонючая смазка, тут и там желтели кляксы тоже не фиалками пахнущей омежьей спермы. Были и бурые пятна крови, созвездием по верхнему краю.              — Я тебя поранил?              — Нет. Ты меня метил. — Курякин чуть развернул корпус, демонстрируя загривок с запекшимися ранами. Сел в прежнее положение. Улыбнулся, отодвигая простыню с бедра и бока, на которых темнели синяки и глубокие царапины. — Ты был груб, как все самонадеянные альфы, ковбой, но не воображай, что я буду хныкать от пары гематом.              — И не думал, — поднял уголки губ Наполеон, обескураженно убирая из-под ногтей частицы чужой плоти. — Думаю, ты и из-за пары переломов не захнычешь. Мне в мужья достался крепкий омега. Это комплимент, если ты не понял, — быстро добавил он, чтобы большевик не расстроился. — И всё равно извини — я не соображал.       — Мы оба не соображали, Нап. Иди в ванную: наши случки длились восемнадцать часов.              — Да, — не стал спорить Наполеон. Поднялся на подкашивающиеся ноги, оглядел бардак с высоты своего роста и, не стесняясь наготы, переступая через осколки, потопал в ванную. Включил воду и улёгся, переваривая информацию. Случек действительно было несколько. Восемнадцать часов плюс полноценный сон. Какой сейчас день? Как выдерживает их отсутствие Уэверли?              Мысли расплывались как кисель из разбитого кувшина. Соло сосредоточился на первостепенном — смыть с себя смазку и сперму, избавиться от помойного запаха, вычистить зубы и прополоскать горло. Если Курякин понесёт и нормально запахнет… если хотя бы одно из двух, то все мучения будут ненапрасны.              Ближе к вечеру совместными усилиями квартиру привели в порядок. Наполеон отправил омегу домой, а сам поехал в штаб. Уэверли и словом не обмолвился про выпавшие из графика шесть дней, лишь осмотрел пристально с ног до головы и загрузил работой. Приступать разрешил утром, но Наполеон остался на всю ночь, чувствовал себя бодро. Для верности пил кофе.              За пролистыванием бумаг в тёмном кабинете, где светила только настольная лампа, лучше думалось. В памяти всплывали фрагменты гона. Нечёткие, блёклые и трудно различимые, словно отражения в грязном стекле или талой луже. Проскальзывали и исчезали, оседая ощущениями, зыбкими впечатлениями. А хотелось всё знать. Что было.              Курякин знал. И был довольным и спокойным. Умиротворённым.              Не — пытался казаться, а именно — был.              Что произошло между ними?              Что-то хорошее.              Вспомнить пока не удавалось, но было достаточно, что Илья счастлив. Пусть хранит свой секрет. Считает нужным молчать, значит, на то есть причины. Значит, хочет сберечь прекрасные моменты только для себя, не испортить его кислой или насмешливой рожей.              Наполеон знал, что не стал бы смеяться или кривить губы — он бы обнял, прижал к себе, сделал бы всё, чтобы у его омеги подросла уверенность в себе.              Она взлетит, когда организм Ильи наконец примет метку. Тогда нелюдимый советский агент, объект насмешек из-за внешности и тайной ненависти из-за результативности, прямолинейности и богатырской силы, гордо задерёт подбородок.              Американец так и слышал шепотки, которые будут кидать Курякину вслед. «Гляньте, каланча пахнет самим Наполеоном Соло!» «Наш уродец сумел захомутать самого отъявленного донжуана!» «Видать, он хорош!» «Нет, у Соло просто отсутствует вкус. Или он извращенец. Или пресытился красавцами и потянуло на дурней. Или проиграл кому-нибудь спор».              Насмехаться над Ильёй не перестанут, что факт. За спиной — в лицо сказать такое кишка тонка. Русский будет прав, если даст в морду завистнику. Наполеон решил, что поможет.              Он вылез из-под кип бумаг, сходил на штабную кухню за очередной кружкой кофе, поздоровался с жаворонками, припёршимися на работу ни свет ни заря. Торчал в холле, надеясь, что Илья тоже приедет пораньше. Стоял у окна, тянул горячий напиток, смотрел на прорезающий темноту свет фар. Накрапывал дождь, огни сливались, отражаясь на мокром асфальте — желтые, красные, оранжевые… Они напоминали… Что-то всплывало…              Его комната, душная спальня и тусклое световое пятно. Не сверху — внизу, будто огонь в камине. Только у него нет камина, значит, это могла быть поваленная на пол лампа. Свет мягкий, оранжевый, а в нём…              Наполеон напряг память, отрешился от всего внешнего, как учили, сосредоточился лишь на отблесках фар в тонких лужах.              Свет, а в нём… Тени на стене. Ритмичные, слитые. Перевороты, объятия, гонка, бешеный темп. Поза наездника.              Они с Курякиным кувыркались. Его недотрога не лежал бревном. Отдавался со страстью и пылом. Как нормальный омега в течку. У них была сумасшедшая случка. Случки. Ураган. Илья раскрепостился? Здорово же!              Подробностей Соло, к сожалению, не помнил — всё те же ощущения, обрывки. Как ему самому было хорошо, с каким голодом покрывал. Поэтому Илья лучился? О, после такой ночи у них обязательно должно получиться с меткой и беременностью!              Хлопнула входная дверь — вместе с клубами холодного пара в помещение ввалился Илья. В подаренном шарфе, правда, совсем не сочетающемся со старой курткой. Потопал, отряхивая воду с ботинок, не видя его за разлапистым цветком.              Наполеон поставил кружку на подоконник и вышел из укрытия. Сейчас и узнает, кем пахнет омега, был ли врач прав.