Синоним сексуальности

      Первый порыв — броситься вдогонку, отыскать, вставить мозги на место, успокоить, обнять — Наполеон в себе быстро подавил. Никуда Илья не денется, вот же написано — отправляется домой. Не настолько Курякин импульсивен, чтобы из-за невезения в любви сжигать мосты с А.Н.К.Л. и КГБ, объявлять на себя охоту. Просто…              Просто ошибкой было назвать его нетипичным. По внешним данным — да. Однако в чём-то он обычный омега — навести страстей, хлопнуть дверью, удрать, заставить себя искать, гоняясь по всему свету.              Один из способов флирта, завлечения альфы.              Пусть не всегда осознанный, но обычно действенный. Весьма действенный.              Хотелось догнать Илью, отлупить и в довершение жёстко покрыть.              Наполеон разорвал письмо, пока и вправду не помчался за беглецом, и кинул обрывки в урну — ничего в них секретного не было, чтобы уничтожать в пламени. Потом ушёл в свой номер, поспал до девяти, помылся, привёл лицо и волосы в идеальный порядок, оделся с иголочки и, собрав вещи, поехал на такси в аэропорт на двухчасовой рейс. Чутьё подсказывало, что Илья уже извёлся и сто раз пожалел о своём опрометчивом решении.              В дождливом Хитроу его неожиданно ждала служебная машина — Уэверли срочно понадобились отчёты. Англичанин явился, едва Соло вошёл в кабинет.              — Что за срочность, сэр? Я ещё не выпил кофе, а багаж мне пришлось отправлять домой с водителем.              — Работа, Соло, работа, — резонно заметил Уэверли, — а кофе ты и за печатной машинкой попьёшь. И не затягивай, пожалуйста, успей к десяти. Наверстай три дня отдыха.              — Кстати, — протянул Наполеон, включая чайник в розетку, — спасибо за передышку. Мы с Курякиным полезно и познавательно провели время.              — Да? — Уэверли кинул взгляд от окна, в которое смотрел. — Почему тогда вернулись отдельно? Курякин хоть потратил на новый билет собственные деньги, но старый получилось сдать только за три четверти цены, а это лишние расходы для конторы.              — Я возмещу вам разницу.              Босс не ответил, демонстрируя статную спину.              — Вы поссорились? — спросил он, наконец поворачиваясь. — Курякин ничего не сказал, он по обыкновению был красноречиво молчалив. Вы расстались? Разводитесь?              — Ничего такого, сэр, — сообщил Соло. Вода вскипела, и он открыл шкафчик с чашками. — Кофе? Чёрный. Молока не успел купить… А у Ильи… у него ещё высок гормональный фон. Все омеги до и после течки раздражительны и нестабильны, вы же знаете. — Наполеон показал две чашки, слащаво улыбнулся.              Уэверли замотал головой.              — Нет, я уже пил. В общем, садись за работу. Большое спасибо.              — Как хотите, сэр, — обронил Соло, когда за боссом закрывалась дверь. Он сделал кофе себе, наполняя кабинет живительным ароматом, и, наслаждаясь терпким напитком, позволил себе отложить выполнение приказа на минутку и использовать её на рассуждение об Илье, своём строптивом муже.              Итак, Илья исправно прилетел в Лондон, посетил штаб, взбудоражил своим видом Уэверли. Раз у того возникли подозрения о разрыве брачного договора, значит, вид был сильно убитым. Кагэбэшник, конечно, скрывал, да любой опытный разведчик хорошо читает даже каменную маску.              Нет, вряд ли Курякин твёрдо хочет развода. Скорее, вообще не хочет. Но после выкинутого в санатории, не исключает, что бросят его. Сам назад не попросится, гордо ответит за оплошность, которую вчера совершил, будет смиренно нести груз страданий, никогда и нигде не заикнётся, что это не его осознанный выбор, а импульсивный поступок. Однако, без сомнения, в нём теплится надежда, что выходку простят, обнимут, приголубят, и всё вернётся на круги своя.              Горюшко, горюшко, всё-то надо делать за тебя.              Может, его проучить? Игнорировать недели две? Или строго следовать модели поведения только-друзей?              А может, воспользоваться ситуацией и правда прекратить ухаживать? Потуги ведь бесполезны — и дать свой запах, и раскрепостить. Вернуться к привычному образу жизни. Ни за кого не беспокоиться, никого не утешать. Не лезть из кожи вон. Уже и что такое нормальные случки забыл…              Кофе взбодрил. Наполеон допил его, снял пиджак и сел за стол, подвинул печатную машинку, заправил лист. Время работы, как говорит босс, всё остальное потом. Но он знал, как поступит. Сложно придётся, но так надо. Всем будет лучше.              С отчётом он закончил на час раньше, понёс Уэверли. Англичанин взял тонкую стопку, пролистал, местами вчитываясь в текст, отложил.              — Хорошо, Соло, большое спасибо. Теперь иди домой, отоспись, завтра утром ты мне понадобишься.              — А Курякин?              — Да, он тоже. Доброй ночи.              Наполеон понял намёк, кивнул в ответной вежливости и покинул начальственный кабинет.              Поехал домой.              Переоделся, и уже на своей машине отправился к Илье.              В таунхаусе Курякина призрачным оранжеватым светом от настольной лампы светились два окна на втором этаже в хозяйской спальне. Русский не спит, читает какие-нибудь умные книги или разгадывает кроссворды. Или таращится на погром, собирает щепки от стульев, тумбочек и кровати. От него можно всего ожидать — и холодного бичевания, и ярости.              Но сейчас он точно испытает неловкость и радость.              Наполеон замкнул машину и направился к двери. Увидев, как колыхнулась штора, воспользовался своим ключом, вошёл, стряхивая влажные комочки грунта с подошв. Гигант уже бежал по лестнице, перемахивая через ступени и наводя этим столько шума, что соседи подумают вызвать констебля. На нём были пижамные штаны из старого комплекта и больше ничего.              — Нап?..              Не «ковбой», и то хорошо.              — Я, — расстёгивая пальто, улыбнулся Наполеон. Илья остановился, не сойдя на пол, огромными настороженными глазами, вцепившись обеими руками в деревянные перила, смотрел на него с высоты своего роста и нескольких ступеней. — Заехал сказать, что Уэверли ждёт нас завтра утром. У него для нас какое-то задание. Или я помешал?              — Нет, — встрепенулся Илья, замотал головой, кашлянул, изгоняя из голоса сиплость. Продолжил скороговоркой, пряча за ней счастливое смятение и ею же выдавая его: — Нет. Я знаю. Про Уэверли. Но ты не помешал. Проходи.              — Секунду, — Наполеон внутренне умилялся, вешая пальто в шкаф и разуваясь. — Как долетел? Нам пришлось сделать три круга над морем перед приземлением. Правильно, что улетел другим рейсом.              Он поправил волосы перед маленьким зеркалом на дверце шкафа и повернулся к Илье. Тот не дышал. Смотрел на него и не мог наглядеться, не верил своему счастью, своей удаче, что всё позади, и не будет ни упрёков, ни расспросов, что всё хорошо.              — Нормально, — запоздало ответил он и снова кашлянул. — Я вспомнил, что Уэверли срочно нужна информация. Извини, что не предупредил, тебя не было в номере.              — Это ты извини, что не проводил: погода была замечательной, звёзды над бухтой, вот и гулял, не заметил, как солнце взошло.              — Ерунда, — с готовностью принимая правила игры, отмахнулся Курякин. Он сиял. Усиленно выравнивал уголки губ, но аж подпрыгивал от облегчения.              — Накормишь меня чем-нибудь? — как можно обыденнее спросил Наполеон. — Я из аэропорта сразу в штаб, только кофе пил. А у тебя всегда что-то на плите…              Вот тут Илья опустил глаза, отступил на шаг, оставляя в покое перила.              — Нет, сегодня я… я не готовил. Поздно приехал и… В магазин не ходил. Бутерброд съел.              Оно и понятно — на нервах, когда сам смыл счастье в унитаз, аппетита нет.              Наполеон не подал виду.              — Но у тебя же есть какие-нибудь продукты? Непортящиеся? Которые ты до миссии покупал? Крупа? Консервы?              — Есть, — воспрянул духом Курякин. — Гречка. И рис. И равиоли ещё есть, с бараниной. Сардины в масле. Лук и картошка…              — Да у тебя на целый пир, — усмехнулся Наполеон. Протянул руку. — Идём готовить?              Илья с заминкой взял руку и, опираясь на неё, сошёл с лестницы, повёл на кухню. В холодильнике и кладовке обнаружилось ещё много продуктов, солений, овощей и корнеплодов, что хватило бы накормить полк. Надев фартуки, готовили вместе, толкались на тесном пространстве между плитой, мойкой и столом, смеялись. Перемывали кости Уэверли и британско-французским коллегам.              Илья нажарил картошки с салом, Наполеон соорудил из подручного материала салат, горячие тосты с яйцом и сыром, сварил компот. Запахи вызывали слюну, почти полностью перебивая слабую затхлость омеги. Есть хотелось зверски.              Всё съестное поставили на стол.              — И маленький штрих… — сказал Соло, открывая ящик буфета. Достал свечи, обычные, парафиновые, которыми уже пользовались, сунул в красивые плошки, уместил среди тарелок. — Теперь у нас свидание. Раз уж мы не в ресторане… раз уж ты не любишь рестораны, привнесём романтики сюда.              — Погасить свет? — Курякин смотрел со скептицизмом, но нравоучительных фраз типа «только пожар не устрой» не произносил. Ему льстило. Он млел.              — Как считаешь нужным. Но даже со светом ужин не утратит лирики. Свечи всё делают загадочным, как считаешь?               Соло развязал галстук и сел. Илья посмотрел на свисающую над столом лампу и последовал его примеру.              — Приятного аппетита, Нап. Здорово, что ты заехал.              Соло улыбнулся, берясь за вилку. Да уж, приехать стоило хотя бы за тем, чтобы накормить страдальца — у того желудок урчал громче холодильника.              — Приятного, Илья. Ешь, картошка с корочкой — объедение.              Курякин охотно придвинул тарелку. Сначала щипал по ломтику, потом, осмелев, накинулся на еду. Проголодался, бедняга. Соло отводил глаза, стараясь не смущать, и насыщался сам. Со стола быстро исчезло больше половины приготовленного. Свечи чадили и потрескивали. В стекло забарабанил дождь.              — Хорошо, уютно, да? — сказал Соло, поднимая кружку. Оглянулся на незавешеное окно. — На улице темно, сыро. А мы с тобой сидим в тепле. Время за полночь. Нам некуда спешить, некого бояться. Думаю, этот момент заслуживает того, чтобы его запомнить.              — Мы с тобой сто раз так сидели…              — Тсс, молчи, — покачал пальцем Наполеон. — Мы сидели, да… но у нас не было свечей.              Курякин непонимающе нахмурился, переводя взгляд на пылающие язычки, потом сообразил, довольно кивнул.              — Лучшее свидание в моей жизни. Спасибо, Нап. Останешься на ночь?              Наполеон удивлённо вскинул брови: неужели приглашение на случку?              — Поздно и дождь, — быстро добавил Курякин. — Дорога скользкая…              Ясно. Приглашение, но замаскированное. Робкое. Ни к чему не обязывающее. С надеждой, что он сам сделает первый шаг. А если не сделает, то они оба притворятся, что никакого намёка не существовало.              Наполеон вытянул шею к окну, изображая, что вглядывается в тьму.              — Дождь, кажется, со снегом. Дорога и вправду опасная. Я остаюсь.              — В твоей комнате постелено, — дал ещё один якорь Илья. — Иди спать, если наелся, а я посуду уберу.              — Я тебе помогу.              — Не надо. Я омега, и посуда — моя стезя. А ты пока ванную занимай.              Наполеон не стал артачиться — сам столько раз просил русского быть омегой и тот хоть в чём-то им был.              — Я постараюсь освободить к тому времени, — сказал он, вставая. Задул свечи. — Спасибо за ужин. И за свидание.              Илья открыл рот, будто собирался фыркнуть или сказать что-нибудь самоуничижительное, но так и не сказал. Только скулы заалели. Умница, растёт, учится принимать комплименты.              Наполеон мимолётно погладил его по плечу и пошёл мыться. Сменная домашняя одежда у него тут имелась, как свои полотенце, зубная щётка и много чего ещё. Однако хотел он уже другого.              Наполеон разделся, встал под душевую лейку, под струями и мыльной пеной отдыхая от затхлого запаха. Он сейчас, наверно, источал стружку и смолу. Больше, чем в спокойном состоянии, но и не так, чтобы улавливать самому — чувствительность к собственному запаху и запахам своего пола снижена. А Илья точно чувствует. И ждёт. Терпеливо ждёт и надеется.              Обмывшись, Наполеон вытерся, почистил зубы и, завернувшись в полотенце, вышел из ванной. Прислушался. Посуда уже не гремела, вода из крана не лилась, но из-под двери кухни выбивалась полоска света.              Наполеон поднялся в спальню, которая теперь называлась «его». Постоял у окна, глядя как из темноты вылетают капли и расплющиваются о стекло, как сквозь водную пелену тонкими лучиками сияют два фонаря на той стороне улицы.              И прохожие спят, и машины.              Он задёрнул шторы, новые, но пахнущие старьём, зажёг бра над кроватью. Снял полотенце с бёдер, чтобы просушить курчавящиеся волосы. Посмотрел вниз — член оставался в полуэрегированном состоянии. Можно возбудиться и пойти к омеге, а можно остыть и лечь спать.              Завтра рано вставать, ехать в штаб, окунаться в задание. Нужна свежая ясная голова.              Наполеон накинул на неё полотенце, интенсивно задвигал руками, стараясь промокнуть всю влагу. Когда решил, что достаточно, повесил влажную тряпку на батарею и надел широкие домашние штаны, игнорируя бельё. Сел на кровать, потом лёг, высоко задрав подушки. Напряг слух.              Илья ходил где-то рядом, по этажу, с лёгким присвистом поворачивались дверные петли. Потом чуть громче стандартного хлопнула дверь, сигнализируя, что хозяин квартиры, не дождавшись ничего, ушёл в спальню и продолжит ждать там.              Часы показывали двадцать минут второго. По окнам шуршал дождь.              Наполеон кожей, нутром и пресловутой пятой точкой чувствовал, что настала пора принимать следующее судьбоносное решение в жизни. Такое же, как отправиться на войну, как стать вором, согласиться на предложение ЦРУ. Следующее решение. Развилка дорог.              Чего ему хочется? Нужна ли ответственность?              Наполеон встал.              Потом передумал и сел.              Снова встал, покружил у кровати, прочёсывая волосы и прикусывая губу.              Остановился, искоса глядя на дверь.              И направился через коридор в другую спальню. Замялся перед дверью, изучая тусклый свет из щели, и резко распахнул. Сразу наткнулся на глаза Курякина. Тот полулежал на кровати в лоскуте семейных трусов — тянулся за книгой на тумбочке, повернул голову на звук, замер с пальцами на корешке. Сбоку оранжево горела настольная лампа.              — Нап? — он обрадовался, возликовал, чуть не захлопал в ладоши, книгочей. — Что-то не так? У тебя опять холодом дует?              Да, дует, хотел сказать Наполеон. Но не сказал.              Ринулся, как метнувшийся к добыче барс, к кровати.              — Илья, мне надоело притворяться, что между нами ничего не происходит, — он вскочил на матрас на четвереньках, прополз над улёгшимся ровно омегой, навис над скрытым тенями лицом. — Я хочу быть твоим альфой без договора. Мне плевать на твой запах, на твои размеры, одежду, метку, постельный опыт. Я хочу тебя любого. Хочу, чтобы ты переехал ко мне, был моим омегой… Илья, ты не антоним сексуальности… Ты синоним. Когда я думаю о случках, я думаю о тебе. Я… я безумно хочу тебя.              Наполеон наклонился и с жаром поцеловал, проникая глубоко в рот, закрывая глаза. Сминал губы, толкался языком. Не получая ни сопротивления, ни помощи, чувствуя наслаждение, удовлетворение от того, что, наконец взял то, чего хотел. И теперь не хочет отпускать.              Илья отдавался, но вдруг завозился под ним, замычал, упёрся предплечьями, пока не оттолкнул.              — Нап… Нап! Хочешь, чтобы я задохнулся?              Соло выпрямил руки, любуясь сверху вниз. Глаза Курякина пьяно сияли, губы припухли, щёки алели вовсе не от падающего на них света, грудь рвано вздымалась.              — Хочу, — сказал он и, снова наклонившись, сорвал ещё один поцелуй, такой же жаркий, но короткий. — Это мой первый поцелуй с тобой…              — Второй, — усмехнулся Курякин, — мы целовались во время гона.              — Ну… у тебя может и второй, а у меня первый. То есть уже третий. — Наполеон поцеловал, в этот раз не спеша и давая вдохнуть. Запах, приглушённый прелый запах, отошёл на второй план, забиваемый свежей стружкой и смолой. В воздухе пахло как на вырубке в лесу.              Илья неуклюже цеплялся, подавался под ласками. На секунды отрываясь от поцелуев, Наполеон стянул с его могучих ног трусы, с себя сбросил штаны. И вторгся. Медленно, потому что смазки было чертовски мало, но нетерпеливо. Задвигался сразу яро, сжимая омегу в объятиях, даже порой прижимаясь к его груди, плечу вспотевшим лбом. Забывая стонать — только пыхтеть.              Члену было тесно и шершаво, дискомфортно, только Соло уже не мог остановиться. Хотел этого сладкого дискомфорта, не выразить словами, как хотел. И чтобы Илюша скользил по его спине пальцами, боясь поцарапать, и чтобы неумело двигал бёдрами навстречу, сопел на ухо, согнутый в три погибели.              — Илья…              Узел пульсировал приятными иглами, собираясь налиться. Так быстро Соло кончать не хотел. Вышел из Ильи, перевернулся на спину, на подушку, приглашающе подал руку.              — Иди ко мне.              Омега вновь, как и в прошлый раз, растерялся, застопорился.              — Иди же, — подбодрил Наполеон, качнул раскрытой ладонью, — не бойся.              Через мгновение внутренней борьбы, Илья уступил. Принял помощь, поднялся на колени. Залез сверху, пристроился.              — Только не смотри, — попросил он сипло, — пожалуйста.              — Будь уверен. Мои глаза будут закрыты от удовольствия.              Но сразу закрывать Наполеон не планировал. Обхватил свой член кулаком, поставил вертикально, направил на него Илью. И, когда перевозбуждённая плоть начала погружаться в горячее нутро, с блаженным выдохом смежил веки.              — Знаешь, детка, — сказал он, едва Курякин, опираясь на его грудь, сделал два-три томных скольжения, — я тебе скажу… я сравнивал… сравнивал. Внутри ты прекраснее многих омег… всех, с кем я спал. Особенно в течку. Ты тесный, девственный, эластичный…              — Соло… Нап… помолчи. Или я опять начну переживать, что растянусь там и… и потеряю для тебя интерес…              — Не потеряешь, — сказал Наполеон. Поймал за плечи и положил на себя, поцеловал, сам толкаясь в увлажнившуюся дырку, забирая активность. Илья отдавал нерастраченную пылкость, засовывал язык, выдыхал в рот, таял. Огромное тело качалось под напором входящего в него члена, макушка с глухим звуком иногда стукалась об изголовье. Кожа вспотела, к затхлости добавляя кислинку.              — Да, Илья, да… так… Хорошо… Смелее… Продолжай…              — Ну перестань… ты смущаешь…       Наполеон не лукавил — внутри было прекрасно. Терпение иссякало, сладкая спираль в животе почти закрутилась. Но он тянул время, целуя и замедляясь, и вдруг почувствовал напряжение омеги. Илья замер, задрожал и тихо-тихо застонал. Возле пупка стало щекотно, тепло и мокро.              — Нап… — хрипло прошептал, как повинился, Курякин, — я не выдержал… нет у меня выдержки…              — Всё хорошо, — стиснул его Наполеон, погладил по спине. Потом толкнулся ещё пару раз и перекатился наверх, подминая. В несколько резких движений, не прекращая целовать, кончил. — С вязкой или нет? Утром на работу. Только решай скорее, а то я сойду с ума…              — С вязкой, — сглотнул Илья, обнимая, и сам подался на затвердевший узел. Принял целиком в себя и болезненно выдохнул, остался висеть на шее, прижимаясь щекой к плечу, пряча лицо. Бедный уязвимый омега. Обрёл наконец желаемое, но стыдится показать свои чувства, боится, что утром карета превратится в тыкву, а он в трубочиста.              Нет, детка, нет, твой принц от тебя никуда не денется, он нашёл обладателя туфли необычного огромного размера, и теперь никому не отдаст.              Наполеон обнял в ответ, аккуратно перевернул их на бок, поцеловал. Узел запульсировал, через секунду обрушив оргазм. Мощный, что пришлось хватать воздух. И после опять цепляться друг за друга, искать губы.              Незаметно подкрались второй оргазм, третий… частые, яркие. Мышцы скоро затекли — всё-таки вязка лицом к лицу была ошибкой. Но Наполеон не раздражался, терпел. Ради Ильи. Которому эта поза нравилась больше всего, в ней он чувствовал себя нужным.              Они не разговаривали — целовались. До рассвета, до звонка будильника ровно в восемь. В штаб приехали только в одиннадцать, без пяти.       Уэверли рвал и метал. В своей сдержанной манере — строго смотрел на их приезд в окно и безотлагательно вызвал в кабинет.              — Он нас убьёт, — шепнул Илья, поднимаясь по лестнице.              — Ну, после такой ночи мне и умереть не страшно, — сказал Наполеон с деланной серьёзностью. Через две ступеньки не выдержал, прыснул. Курякин толкнул его плечом. Шедший навстречу секретарь с подозрением глазел, нарочито вежливо здороваясь. Теперь разнесёт слухи.              Согнав с лиц весёлость, они постучали и с разрешения вошли.              Уэверли стоял за столом, спиной к ним, разглядывал политическую карту мира. Повернувшись, махнул рукой на кресла.              — Ещё пять минут и моё терпение было бы исчерпано, господа. У вас что-то с часами, у обоих?              — С ними всё в порядке, — ответил Наполеон, садясь и закидывая ногу на ногу. — Просто мы чисто физически не могли добраться до офиса. Да и выйти из дому. Из спальни, впрочем, тоже.              Задравший бровь Уэверли перевёл взгляд с его любезнейшей улыбки на пунцовую физиономию русского. Пялился секунду…              И вдруг засуетился, кашлянул, неловко стряхнул с рукавов несуществующую пыль.              — Ваши отношения мешают работе, — он отодвинул стул и сел, задирая полы пиджака. — Вы же разобрались с физиологической проблемой Курякина на Крите…              Илья заёрзал. Наполеон успокоил его улыбкой и повернулся к боссу.              — Мы женаты, сэр. Хотим заниматься этим чаще одного раза в месяц.              — Не в ущерб работе, — быстро пообещал Курякин. — Просим прощения. Больше не повторится.              — Уж хорошо бы, — шевельнул желваками Уэверли. Пристально оглядел одного, второго. Соло продолжал милейше улыбаться. Илья мялся, будто кресло под ним пылало, подрумянивая ещё и щёки.              — Ладно, к делу, — смягчился англичанин. — Вы летите в Брюссель. Кто-то вечером, кто-то ночью — значения не играет. Задача — слить ложную информацию. Для большей достоверности выступите двумя независимыми друг от друга источниками. Документы, легенды готовы. Времени на изучение будет достаточно. На месте действуйте по обстановке, главное, поубедительнее… Но не мне вас учить…              Вопреки словам Уэверли инструктировал ещё час, потом выпроводил за материалами для задания. Получив необходимое, разбрелись по кабинетам и, изучив часть бумаг, разъехались по домам. Соло настроился на работу. Миссия для их уровня проще простого, а то, что раздельная, даже к лучшему — меньше соблазна сорваться и покрыть Илью в неподходящий момент. Минувшей ночью вязка длилась почти семь часов и не факт, что в следующий раз продлится не восемь, а то и девять.              Он улетел ночью. Поселился с видом на ратушу, три дня наводил мосты с объектом, которому полагалось подкинуть дезу, столько же втирался к нему в доверие, и наконец обмолвился. Ещё два дня потратил на то, чтобы удостовериться, что объект заглотил крючок. Прямых контактов с Курякиным не было. Они пересекались на улицах, в кафе, обменивались взглядами и условными жестами. Русский завершил свою миссию на день раньше, ему и задача давалась легче — изобразить прохожего, случайно разговаривающего по таксофону на нужную тему.              Вернулись по одиночке, сдали отчёты и первым делом занялись спариванием. Без вязки, потому что только заканчивалось утро, и Наполеон хотел успеть с вынашиваемыми всю неделю планами.              Он лизнул нежащегося омегу в свежие ранки на загривке и встал с кровати.              — Поднимайся, собирай вещи — сегодня же переезжаешь ко мне.              — К тебе? — Илья из расслабленного вмиг стал напуганным, резко сел. — Нап… может не надо? Я… — он замолчал и только хлопал глазами.              — Что? — влезая в трусы, спросил Наполеон. Узел и яйца нещадно болели.              — Ну, я… — Илья вконец растерялся. Отвернулся, свесив ноги по другую сторону кровати. — Я тебе… всю квартиру провоняю. У тебя будет пахнуть, как у меня. — Он виновато глянул через плечо.              — Всего-то? Будет, значит, будет. Одевайся. Будем чаще уборку заказывать. Вытяжку хорошую поставим. Мебель будем менять… или квартиру. Илья, не беспокойся о ерунде. Давай, шевелись, я уже грузчиков заказал. Бери всё, что тебе нужно.              Наполеон кинул в него ворох одежды и, застёгивая свою рубашку, пошёл в кладовку за коробками и чемоданами. Личных вещей у русского было немного, мебель, утварь, шторы с половиками предоставило «А.Н.К.Л.» Теперь всё имущество отдавало душком. И эта вонь возбуждала. По-прежнему отталкивала, но возбуждала.              Вдвоём они упаковали скарб за два часа. Вытаскивая из шкафов носки, трико, комбинезоны, Илья светился. Болтал о том, что переезд равен пожару, что он уже переезжал сотню раз и устал постоянно жить в дороге, в чужом углу, да только споро запихивал брюки, трусы, водолазки по отделениям и кармашкам.              Наполеон по его просьбе складывал книги, помазки и зубной порошок — то есть всё, что не является мешковатой одеждой и заношенными тряпками. Слушал и молча улыбался, лишь иногда вставляя ироничные реплики.              Грузчики приехали вовремя, и уже к вечеру вещи омеги заняли новые места. Наполеон сразу завалил его в свою роскошную кровать и покрыл. Узел до сих пор томился, и случка обещала быть сладкой и долгой. Благо Уэверли, скрипя зубами, дал им выходные, сказав быть на связи и не отходить далеко от телефона…              Соло проснулся на боку, лицом к краю кровати. Спальню заливал слепяще-яркий свет — по всей квартире были огромные окна с почти никогда не закрывающимися жалюзи. Глупо для шпиона, но оправдывал тридцать восьмой этаж.              По полу растеклись солнечные кляксы. Было душно и затхло. Пахло потом, спермой, виски из опрокинутой бутылки и всем понемногу. Илья сопел сзади. Совсем немелодично, с присвистом. Наполеон и раньше слышал, как тот спит, и никогда не говорил, а теперь и подавно не скажет.              Он осторожно повернулся через плечо. Увидел широкую мускулистую спину, чуть сгорбленную от позы зародыша, загривок с запечёнными ранами, макушку с торчащим хохолком, согнутую руку. Нижнюю часть туловища, которая сейчас воспринималась аппетитной, скрывало одеяло, торчали волосатые голени и ступни сорок шестого размера.              Ох и чудо ему досталось.              Наполеон всё равно был не прочь созерцать, как спит его омега, но он бесшумно поднялся и пошёл в туалет и в ванную, потом, надев рубашку и плавки — готовить кофе. Кухня в его апартаментах совмещалась с гостиной, столовой, прихожей, отделялась от них столами и барной стойкой. Холодильник был полон. Наполеон пожарил блины, намазал тосты джемом, кофе использовал эфиопский, самый ароматный. На его запах, наверно, и притопал Илья.              Заспанный, старающийся казаться в своей тарелке. Потирающий глаз указательным пальцем.              На нём были просторные серые штаны и белая майка.              — Уже второй час… почему не разбудил? — спросил он и, зевнув, взгромоздился на высокий стул по другую сторону стойки. Потёр оба глаза.              — Спал бы ещё, — Наполеон подвинул к нему тарелки, налил в чашку кофе.              — Да как-то спать уже… День, — Илья взял блин, обернулся на жалящие яркостью окна. — Погода… Редкость в мартовском Лондоне.              — Ага, — Наполеон налил себе и тоже сел. — Я на секунду подумал, что я в Нью-Йорке. Когда проснулся.              — А я — в Москве… Нап, — Илья прожевал, — очень вкусные блины!.. Уэверли не звонил?              — Ты бы услышал. Давай забудем о работе, а? Что ты хочешь на обед?              — Уже по времени обед.              — Тогда на ужин.              Илья опустил руку с блином, будто вопрос застал его врасплох.              — Я не знаю, — признался он. — Я никогда с утра об ужине не задумывался. Что попадётся, то и съем… Но я что-нибудь придумаю и приготовлю. Готовить буду я, ладно?              — Хочешь накормить своего альфу? — ухмыльнулся Наполеон, глядя, как скулы великана мгновенно розовеют румянцем. — Можем заказать еду в ресторане, тут внизу есть приличный.              — Нет, — надул губы Курякин, макнул блин в джем на тосте, — я приготовлю… — понял, что сделал, отдёрнул руку. Поднял глаза, бодро улыбнулся. — Хочу накормить своего альфу. Если ты захочешь это съесть…              — Я люблю тебя, детка, — вырвалось у Наполеона, всё объясняя. Илья расплескал кофе. Соло и сам себе удивился. Усмехнулся и, притянув Илью за майку к себе через стойку, поцеловал. В губы со вкусом посахаренных блинов, кофе и джема. Сладкие-сладкие. Наполеон целовал и никак не мог оторваться.              Когда сделал это, Илья так и остался наклонённым через стол, с закрытыми глазами и самой блаженной улыбкой на лице, которую раньше даже невозможно было на нём представить.