Рискни, если сможешь

Звали его Егор. Хотя, в конце десятого класса Шастун в буре подросткового максимализма уже готов был звать его замуж. Со всеми кольцами, будущими детьми, собаками-хомячками, загородными домами с личным бассейном и иными почестями. Сейчас же иначе, как «мудак обыкновенный», назвать его не получается. Да и не хочется. Громкая вписка в честь окончания года, устроенная Эдом, дружком Егора, однозначно не предвещала ничего хорошего, но Антон идёт. Отвечает на приглашение, потому что по Егору тащится уже не первую неделю, согласно кивает на все его многообещающие слова про «грандиозный тусич» и зарекается принести свою долю алкоголя. Алкоголь он приносит — но некоторую часть бутылки пробует ещё за полчаса до вписки, чтобы продегустировать, ещё немного выпивает в самом начале, для храбрости, как он себе это объясняет, а потом сам Эдик ему подливает, — и по ощущениям, не столько в рюмку, сколько масла в огонь — и дальнейшие события в памяти застывают довольно размыто. Теперь кажется, что это и к лучшему. Теперь кажется, что Антон умер бы на месте, если бы вспомнил хоть чуть больше положенного — за себя стыдно было катастрофически. За каждое совершённое необдуманное действие, за каждую допущенную мысль и каждое, до единого, отпущенное слово. — А че, в бутылочку не хочет никто? Он не помнил, сколько выпил тогда, и даже роковая фраза сохранилась в голове очень сумбурно. Не помнил и вспоминать не хотел, потому что пьяные шумные парни в компании своих девушек, не менее пьяных, в тот момент были слишком сговорчивыми. Потому что на глупое предложение, случайно вылетевшее из уст, они ответили довольными присвистываниями и странными ухмылками. Потому что им всем уже по семнадцать. Потому что какая-то пара вдрызг напившихся девушек уже целовалась на кухне, опередив ход мыслей остальных, на тот момент искавших подходящую бутылочку и не нашедших в доме Эдика ничего лучше опустошённой бутылки из под молока. Ёмкости из под алкоголя, который был там немногим ранее, почему-то, сейчас не казались столь примечательными. Потому что мозги плыли в далёкие дали, приказав долго жить. Отказывались работать, плавились и растекались. Потому что держать ситуацию под контролем с каждой минутой становилось всё менее возможным. Потому что с каждым взглядом на Егора он становился в пьянённых глазах Антона всё прекраснее. Потому что Антон идиот. Он самонадеянный идиот и садится будто случайно напротив Егора, ничего не замечающего и не видящего. Состояние последнего не было близко к самочувствию Эдика, который к тому часу уже валялся на диване с нарисованным чёрным маркёром на щеке писюном, но смазанность и заторможенность движений скрыть не удавалось никак. Он наивный идиот и, когда бутылочка останавливается на них, сам резко подрывается, чтобы не успеть передумать, и без предупреждения Егора целует. Антон идиот. Потому что Егор ещё не настолько забылся. Шастун вообще не знал, что нелишняя смелость или еще пару глотков для храбрости явно не помешали бы парню, чтобы целоваться с парнем. Шастун не знал, смог бы тот в принципе когда-либо поцеловаться с парнем. Он ничего не знал и всё равно полез. Как отбитый полез. Потому что думал. Потому что верил. Потому что идиот. Думал, что получится. Верил, что сложится. Идиот, ведь по итогу нихера не получилось и нихуя не сложилось. Антон в ту ночь возвращается домой явно раньше запланированного времени с разбитой губой, ярко отпечатавшимися в голове обзывательствами от лица имени его величества-хуичества Егора, и в оправданном нежелании в дальнейшем ходить на подобные «празднования». В категорическом нехотении потом вообще появляться в компании этого класса. А ещё в огромном желании выбить из себя ту дрянь, что поселилась внутри в виде невинной влюблённости. Чувства и мысли не проходят, когда в голову возвращается трезвость. Даже наоборот — копошатся всё больше, мешаются и перекрывают кислород. Парню втюриться в парня? Ужасно. Поцеловать его против воли? Отвратительно. Продолжать существовать с этим, как ни в чем не бывало? Омерзительно, но бывало и хуже. И поэтому Антон существует. Последний год школы он терпит с трудом. Носит всё больше чёрных толстовок с огромным капюшоном, закрывающим обзор, цепляет на руки браслеты и кольца, которые крутит-вертит постоянно и не прекращая. А ещё меньше ест. Кажется, даже немного худеет. Нет, не из-за Егора — на того было уже давно всё равно, наплевать с высокой колокольни. Шастун понимает его позицию и ругает только себя самого. Не обижается, не держит зла, не мечтает проклясть весь его род, не думает пытками насильно заставить парня в себя влюбиться, не собирается пробраться к нему домой, дабы ночью отрубить Егоров хер. Он безразличен. Да вот только в каждом человеке Антон теперь видит Егора. Не того, который вызвал мимолётную симпатию — того, который засмеял и унизил. Заставил думать, что Шастун дефектен. Неправилен. Ненормален. Странен и чужд окружающим. Потому что его симпатию не поняли. Потому что его чувства высмеяли. Потому что его не приняли.

***

— Часто материшься? — когда Антон поворачивается на голос, по-дурацки узнаваемый, Арсений только выходит из здания. Арсений только выходит, а Шастуну уже хочется нестись подальше отсюда на всех скоростях света, скрываться за поворотами и больше не возвращаться. Не его общества хотел Антон сейчас. Не его. Пусть прийдёт Серёжа, может быть Оксана, ради бога Димка Позов, да хоть Паша, хоть Ира, хоть левый бездомный наркоман-алкоголик, черт бы его побрал, но точно не Арсений Сергеевич Попов! Не Арсений Сергеевич, который сейчас с видом нескрываемой усталости вышел продышаться вслед за Шастуном и всё ещё стоял неподалёку с повисшим в воздухе вопросом, вспомнить о котором удалось не сразу. — Да как придётся. А вы нет? — Арсений проходит и расслабленно садится на ближайшую лавочку около входа в ресторан, а позже пожимает плечами. Ворот тёмного пальто слегка топорщится, когда он на пару секунд откидывает голову назад и смотрит в никуда, ловя тонкими стёклами очков желтоватые блики от фонаря над ними. Кажется, он даже позволяет себе прикрыть глаза на мгновение и задышать глубже. Правда, только на мгновение. — Ну почему же. И я иногда, по случаю. И умоляю, давай перейдем на «ты», иначе я уже чувствую себя хмурым и не сказать бы, что мудрым старцем, — он мельком улыбается и чуть сдвигается на скамейке к краю, вспомнив о рядом стоящей персоне. Слишком он доброжелательный, слишком вежливый, слишком аристократический, слишком красивый. В нём всё слишком. И сегодня он определённо слишком рассеянный. Рассеяннее обычного. Антон садится туда же и усиленно пытается уложить пожелание Попова в голове и на языке, который яро противился произносить «Арсений Сергеевич» и «ты» в одном предложении, не то, что в одной связке. — Ну а ты… — пытается, но попытка валится крахом подобно летящей с вершины горы лавине, так что он даже забывает, что хотел спросить. — Нет, теперь я ощущаю себя… херово, короче, словно мне уже тридцатник. — А на деле тебе?.. — Девятнадцать. Я школу-то год назад закончил, — Антон на собеседника не смотрит, только быстро выдыхает дым и знает, что Арсений сейчас не меньше погружён в свои мысли. Они оба хотели уединения, но напоролись друг на друга. Оба хотели побыть в тишине, но всё равно теперь разговаривают ни о чём. Потому что так лучше. Потому то так легче. Потому что бездомный наркоман-алкоголик уже не кажется перспективой лучшей, чем Арсений Сергеевич Попов, сидящий рядом и развеивающий по округе ненавязчивый аромат какого-то дорогущего мужского парфюма. Антон приметил его ещё при первом знакомстве, весьма и очень оценил. — Везёт. Мои школьные годы затерялись где-то в воспоминаниях восьмилетней давности. — Выглядите… — Шастун недовольно цокает, опомнившись, теперь слыша короткий забавный смешок со стороны Арсения, но исправляется и предложение договаривает вопреки незначительной, но довольно неловкой для себя самого оплошности: — Выглядишь сегодня так, будто там все сто лет давности где-то посеяны. Попов хмыкает и ничего больше не объясняет, а Антона уже переполняет любопытство. Правда, великая миссия миров и народов «узнать, что гложет Арса» проваливается, так и не успев побыть начатой. Попов умеет читать мысли. Видит насквозь, как через рентгеновский снимок, через самое примитивное прозрачное стекло. Да вот только стараться разобраться в Арсение в ответ — смотреть через зеркало. Не получишь ничего о самом Попове, кроме своего отражения. Пробовать его понять — погружаться на глубину Марианской впадины без акваланга, не зная, что ищешь. И это пугает. Это пугает, но сам Арсений, кажется, не страшен. Он интересен, жутко интересен, настолько непонятен и скрытен, что Антона одолевает сомнительное желание забраться тому в голову. Забраться и найти ответы на все вопросы. Шастун уже тушит так и не докуренную сигарету — во время курения при Попове совесть внезапно принялась бить непонятного рода тревогу, — когда последний вдруг поворачивается, не находя в себе силы долго сохранять молчание. — Можно прикурить? — Антон, отвлеченный от своих смутных мыслей, теперь смотрит на собеседника в ответ, когда в глазах быстро промелькивает заметное удивление, а потом поспешно кивает и достаёт зажигалку. — Да не вопрос, — беспечно бросает он, пока Попов роется в карманах куртки в поисках сигарет. Коих, по видимому, там не оказывается, потому что спустя мгновение Арсений уже строит жалостливую гримасу, поджимая губы. Антон, неожиданно сталкиваясь с внезапной детскостью состроенных домиком бровей, чуть не прыскает, но свою пачку достаёт всё равно. Арсений не столько странный, сколько просто… непривычный. До странного непривычный, да, именно так. Он и его поведение определённо выбивались из удобной парню обыденности, а искреннее светлую мимику и беспечную с виду ухмылку сложно было совместить с образом замученного курильщика. — Надеюсь, ваша аристократическая особа не будет против обычного винстона, — шутливо паясничает Антон и улыбается одними уголками губ. — Брось, не такой я и привереда, — отмахивается Арсений и, сделав первую затяжку, блаженно выдыхает. С мгновение рассматривает данную ему сигарету в своих пальцах, позже чего неожиданно признаётся: — Честно, я не думал, что ты куришь. — Правда? — Попов легонько кивает. Шастун только было приподнимает светлые брови в искреннем непонимании того, что же в данной ситуации могло актера так удивить, как вдруг вспоминает. Он же спортом, вроде как, занимается. И не просто занимается, ещё и других этим несусветным ужасом занимает. Какой кошмар. Он же тренер. С отличием прошедший онлайн-курсы лучший в мире Антон-тренер-иногда-долбоеб-но-вполне-смышлёный-Шастун, между прочим. Он же, вроде как, даже придерживается какой-то диеты и правил. Должен придерживаться. Антон осознаёт, что вышло довольно неловко, но случайно ловит себя на не менее любопытной мысли: — Впрочем, я тоже не особо вас в курении подозревал. Шастун пытается вспомнить, пахло ли хоть немного от Арсения табаком, говорил ли когда-то он об этом и держал ли меж пальцев сигарету хоть раз, но идей подобного характера на ум не приходит и в памяти не всплывает совершенно, а Попов и подавно не пытается развить данную мысль. О себе он говорить вообще не планирует. Сказать, что Антона это заинтересовывает ещё больше — не сказать ничего. — Тебя, — поправляет он неожиданно. — А? — Мы перешли на ты, забыл? — морщина меж бровей Антона в этот миг разглаживается, да вот только он сам едва удерживается от того, чтобы от недогадливости с досадой ударить себя ладонью по лбу. — Да тут хрен забудешь, привыкнуть бы только, — вздыхает он нарочито-тягостно. — Привыкнешь. Все мы всегда ко всему привыкаем, — Арсений непонятный. Всё ещё, до сих пор, был, есть и будет. Потому что разобраться о том, что он имеет в виду под этим высказыванием, возможности не предоставляется. Этот человек мог с подобной серьёзностью говорить как о курении, так и об обращениях, и даже о привычке застегивать рубашку с нижних пуговиц. Правда, Шастун в своём окружении не знает ещё ни одного человека, который так застёгивал бы блузы, а ещё совершенно не понимает, каким образом и при каких обстоятельствах его вдруг занесло на размышления о пуговицах. — Только от сигарет всё-таки лучше отучиться, конечно. Антон коротко вздыхает. Что ж, этого следовало ожидать. Попов хоть и необычный, носит запредельно-желтые кроссовки и не менее вырвиглазные розовые футболки, советы всё равно раздаёт самые обыкновенные. Типичнейшие, и это слабо сказано. А ещё глупые, учитывая факт того, что одну из сигарет Шастуна он сейчас докуривает сам. — Ты сейчас звучишь, как настоящий строгий батя, — в голосе Антона вместе с улыбкой проскальзывает наигранная обида, когда он с преувеличенной неприязнью закатывает глаза. Он знает. Знает, что нужно завязывать. И уж точно не хочет загубить себя в свои девятнадцать. Злоупотребление курением до здоровой счастливой жизни Антона не доводит точно. Это он сам себя доводит. И далеко не до здоровой жизни. Каждый раз с неприязнью смотрит на выданную ему памятку о профилактике, в которой чёрным по белому крупным шрифтом будто из детских книжек обозначено «отказ от алкоголя и курения», и каждый раз клянётся себе, что избавится от этого дерьма раз и навсегда. Ну, а потом вы и сами знаете. Арсений на забавное сравнение хмыкает, замечает греющее слух обращение на «ты» и тоже шутит: — О, смотри-ка, уже переучиваешься! — Шастун в своей заторможенности мыслей не успевает опять хихикнуть, как близ него раздаётся приглушённый телефонный звонок. Попов стремительно подрывается, с секунду смотрит на экран, после чего легонько хлопает Антона по плечу и живо поднимается. Останавливается лишь на секунду, чтобы доверительно тихо произнести: — Спасибо за разговор. Ну, и за сигарету, — когда Арсений уходит, в его глазах ещё мелькает что-то светлое, похожее на «мне это было нужно», но Шастун не уверен, что способен правильно распознавать подобные зрительные сигналы. Возможно, это было «слушай, чувак, а мне зашел этот твой винстон». Или всё-таки, вероятнее всего, это просто было что-то вроде примитивного «до встречи». Особенно с учётом того, что встреча у них состоится завтра, на тренировке. Шастун случайно ловит себя на мысли, что это его даже радует. Невольно задерживается на понимании того, что Арсений точно не пугает, нет, это абсолютно другое. Арсений притягивает. Интригует. Интересует. И это ебаный неопровержимый факт. Антону хочется знать. Почему вышел покурить, почему выглядел помято, почему синяки под глазами темнее обычного, почему в поспешности сорвался с места, отвечая на звонок. С ужасом осознаёт, что действительно теперь думает об этом. В панике удостоверяется в том, что правда ведь хочет знать. Знать ещё и то, почему глаза такие тёплые. Яркие и тёплые. И улыбка светлая. Солнечная, греющая. И голос успокаивающий. Убаюкивающий настолько, что Антон чувствует себя поплывшим и без алкоголя. Не нужно мастерки разбираться в людях или иметь стопроцентное зрение, чтобы разглядеть в Арсение это невиданное что-то. А у Шастуна зрение отличное, он видит всё и даже больше. И улыбку, и глаза, и голос увидит, если захочет, и то, что за ними может скрываться. Антон верит — он увидит, что сокрыто. И Антон уверен — кажется, его все-таки прокляли. Ему теперь точно нельзя появляться на любых общих сборищах и праздниках, будь то тусовка малолетних дураков или день рождения друга в ресторане. Можете добавлять Антона Андреевича Шастуна девятнадцати годов отроду, проживающего в городе-герое Москве, в чёрный список всех заведений города, потому что карма неизбежно следует по пятам и в тупике настигает его снова. Будь за спиной стена, обрыв, что угодно, всё, кроме выхода из ситуации, кроме спасительной двери — бежать оказывается некуда. И незачем, бежать уже поздно. Потому что влюбиться — явно не то, к чему Шастуна могла готовить жизнь. Потому что влюбиться именно сейчас — тот самый сюрприз, бережно припасенный судьбой на худший их неподходящих моментов. Потому что влюбиться сейчас именно в мужчину — настоящий рояль в кустах. И Антон почему-то не сомневается, что Арсений, являющий собой сплошное великолепие, сыграл бы и на рояле, будь таковой его воля. Даже на том, который в кустах. Стоял в кустах и ждал подходящего момента, чтобы испугать Шастуна подобными наистраннейшими поворотами этого и без того сумбурного сюжета по полной программе, на всю катушку. Конечно, парню ведь мало уже имеющихся проблем с сердцем, ему в копилку ко всем бедам от выплаты кредитов до забытого нетронутым завтрака обязательно необходимы приступы инсульта в таком-то возрасте! Потому что влюбиться сейчас в мужчину, с которым три раза в неделю проводишь индивидуальные тренировки и видишься иногда по вечерам на групповом пилатесе — сродни граблям в самом неожиданном месте, повторно наступать на которые, не учась на ошибках прошлого, было бы себе дороже. Повторно наступать на которые было бы поступком весьма опрометчивым. Буквально идиотским. Но Антон — вот же идиот — наступает. С мощным размахом и глупой наивностью. Наивностью и надеждой на то, что всё обойдётся. В итоге, обошёлся он сам. Обошёлся без спокойной мирной жизни и отсутствия приключений на задницу. Все до невозможности захватывающие приключения и омерзительно-приятные сюрпризы вывалены именно сейчас, впихнуты в подарочную упаковку и всучены персонально Шастуну. Подарок с виду красивый, завернут в блестящую бумагу и повязан широкой атласной ленточкой, и Антон сам по дичайшей глупости его открывает. Сам теперь в обречённости смотрит, видит Арсения и думает. Думает вполне немногословно, в голове и так с трудом умещается сплошное, уже превратившееся в бесконечное «да блять». Позже оно перерастает в безнадёжное, полное безысходности и уже чуть более информативное «сколько же, сука, можно? Что делать с этой ебаной трижды симпатией? Что с ней теперь, нахуй, делать?!». А дома Антон едва сдерживается, чтобы не начать биться головой о стену с похожего рода возгласами. Да, возможно, Арсений был прав и не прогадал — Антон иногда действительно излишне часто матерится. Но только возможно. И только иногда.