Рискни, если сможешь

Шастун соображает совсем туго — то ли сказывается насыщенный день, то ли их с Димой крик в безразличный телевизор и не слышащих ничего футболистов на поле по ту сторону экрана. Каждый шаг отзывается тяжестью во всем теле, а от мутности в голове не спасают даже сигареты, и вряд ли всё это от баночки пива. Идти никуда не хочется тоже: дома дела, немытая посуда, получасовые попытки снять с ноги носок, не залипая на стену напротив с философскими размышлениями, и часовое стояние под душем в желании собрать свою голову и мысли в ней по неказистым полочкам. Шастун это даже полочками не назовёт, там лишь сумбурная свалка. Поэтому шагает он с такой неторопливостью, с какой только способен, и даже самая неповоротливая черепаха на склоне лет позавидовала бы и попросилась на курсы по «долгохождению». Но торопиться действительно некуда. Совсем некуда. И не желает Антон никуда торопиться. Вечер — уже даже ночь — приятно удивляет своим безветрием, и на душе сейчас, именно сейчас, почему-то, такое же размеренное спокойствие. Уже у подъезда возникает внезапная, но от этого не менее приятная мысль перво наперво переждать, пока голова протрезвеет и получит хоть малейшую долю прояснения, и Антон опускается на ближайшую скамейку, припорошенную блестящим в свете фонаря снегом, откидывая назад голову. Взгляд направлен вверх, в беспроглядное небо, над лицом кружатся редкие снежинки, куртка слегка расстегнута, и Шастуну всё это нравится до безумия. Всё его сейчас завораживает, влюбляет, околдовывает, и даже холодящий задницу снег, на который он без задней — как иронично — мысли сел, даже не стряхнув достаточно внушительный сугроб, не так критически раздражает. Антону хорошо, от алкоголя почти жарко, и на скамейке несчастной он готов без пяти минут уснуть, взглядом так и застыть на небе и снежном вихре, так и остаться сидеть загипнотизированным. Снежинки белыми хлопьями припорашивают куртку, валятся на лицо, и Шастун, не перестающий быть тем ещё ребёнком, без замедлений и лишних раздумий высовывает язык, дабы словить парочку. А шагать всё еще никуда не хочется. Вставать — тем более. И потому в ход идёт Винстон. Шастун часто думал, как завораживает его сам процесс курения, а не факт выжженной на нервах за день пачки. Хотелось иногда, чтобы как в фильмах: огонёк призрачно освещает бледное в ночном сиянии лицо, а эстетически-тонкая рука прикрывает от ветра красный, едва виднеющийся огонёк сигареты. Арсений был именно таким. Волшебным, вылезшим из сказки про невероятного принца, который обязательно спасёт. И свет огонька освещал его лицо слишком завораживающе, слишком правильно падали на скулы тени от слишком длинных ресниц, и дым он мог выпускать слишком ровными колечками, и губы его в этот момент складывались слишком правильно и тонко. Шастун мотает головой, выбрасывая ненужные и неподходящие для этого момента мысли. Он сейчас и сам не хуже был. Да, именно так. Теперь пар изо рта вылетает красиво, почти эстетично, с претензией на настоящую романтику, музыка в наушниках заставляет беззвучно шевелить губами и прикрывать от удовольствия глаза, и Антон правда ощущает себя главным героем гребаного кино. Сигарета курится неспешно и размеренно, редкими затяжками, а уходить с насиженного места кажется выполнимым всё меньше — здесь, в окружении плохо освещённых и таких родных взгляду домов, все возможные мысли приобретали невозможную, немыслимую легкость — Антон думает об этом, едва улыбается и от лица учительницы по русскому языку корит себя за такие глупые тавтологии. На часах, кажется, около двух ночи, и Шастуна не смущает ничего: завтра утром спешить ему не требуется, проблемы он все решит, маме с кредитом поможет, Арсения обворожит, а если нет, то и хуй с ним. Даже странное першение в горле пока не кажется достаточно странным для того, чтобы думать об этом или хотя бы отправляться домой — ну подумаешь, видимо, голос сорвал, оклемается, с кем не бывает. А подождать, пока запах сигаретный выветрится, голова освежится на воздухе, мысли в пазл на тысячу деталей сложатся и любимая песня до конца доиграет — это важно. Это первостепенно. Потому что без этого ночь может смысл потерять, без этого скучно, типично, обыденно и неинтересно. Без этого — лишь бренное, отягощающее возвращение домой и привычные объятия кровати, цепляющей в свои крепкие цепи, а хочется романтики. Яркой, пышной и громкой романтики. Такой, чтобы в глазах пестрило взрывающимися искрами фейерверков и в жар бросало, чтобы на кончиках пальцев колючие мурашки превращались в настоящий электрический ток, чтобы сердце работало на ядерном реакторе. И Антон улетает, окончательно закрывает глаза и хочет только кричать и смеяться, смеяться и кричать, вытряхивать из себя лишние переживания. Ненужные тревоги. Излишние заботы и накопившиеся эмоции. Да, он будет терпеть и топтать сугробы, как пророчат в припеве небезызвестной песни ему «Порнофильмы», потому что так надо, а позже соберёт в кулак оставшиеся силы и поднимется с привычного места. Встанет из любимой насиженной лужи и уверенно выйдет за порог сгнившей и тянущей назад в болото зоны «комфорта». В конце, он уверен, не придётся довольствоваться работой обычного тренера-консультанта в богом забытом фитнес-центре с неразделенной любовью в душе, недвусмысленной болью в сердце на пару с направлениями многочисленных врачей и с кредитом в кармане. В конце Антон добьётся всего своего. Такой у него принцип действий и способ решения проблем. Такой великий план спасения себя. И Антон не отступится. А сейчас смеётся. Сам не понимает, почему. И зачем. И какой анекдот вспомнил его мозг в этот момент, выдавая такую нетипичную реакцию на замёрзшие пальцы рук и заледеневшую задницу. И как так получилось, что ещё днём он был готов убивать, а сейчас… так глупо и беспричинно смеётся. Наверное, от усталости. Или от нервов. Или от алкоголя. Закричать слишком громко, правда, так и не решается — соседей жалко. Да и голос свой севший тоже, безусловно. Для этого, думает он, ещё как-нибудь обязательно найдётся время. А пока лишь в ушах одна песня сменяется другой и под одежду внезапным порывом пробирается холодок. Пока перед глазами мельтешат только снежинки, гипнотизирующие нестройным хороводом и завораживающие блеском от света фонаря. Пока в глазах Шастуна лишь спокойствие и смутная радость, будто пива он выпил явно больше, чем есть на деле. И будто в жизни у него всё налажено лучше некуда. В подъезд Антон заходит тогда, когда ушей почти не чувствует, но зато чувствует много свободы в душе, а ещё… слышит тихое пищащее мяуканье под лестницей. Останавливается, прислушиваясь и всем сердцем надеясь, что показалось. Правда ведь показалось, да? Просто померещилось. Привиделось нечаянно на всё ещё малость пьяный и поплывший рассудок. Очередное жалобное «мяу». Блять, не показалось. Под лестницей действительно тощим комочком забился в угол крошечный тёмный котёнок, дрожащий то ли от страха, то ли от холода, то ли от всего сразу, и у Антона сердце обливается кровью, разрывается на мелкие кусочки и воет от безнадёжности. Котёнок грязный, холодный и явно голодный, а глаза его на фоне смолисто-чёрной шерсти едва различимы. Но даже так Антон замечает — смотрит тот жалобно. Жалобнее кота из «Шрека», это точно, ибо Шастун не может объяснить по-другому тот факт, что спустя пять минут после встречи новый питомец на пороге тёплой квартиры уже жадно лакал воду из удачно найденного небольшого блюдца, пока Антон бегал в круглосуточный киоск на первом этаже дома за всемогущим Вискасом. Даже не сопротивлялся: покорно дал поднять себя на руки и обогреть, на первые полчаса с полным пофигизмом принимая свою ближайшую судьбу и перспективу нахождения в уютном помещении с не менее уютным парнем. У парня этого, конечно, откармливать котёнка этой ночью в планы не входило точно. Оттирать беднягу от налипшего на шерсть снега и изворачиваться, вовремя уклоняясь от когтистой лапы, норовящей цапнуть в вознаграждение за мытьё — тоже. Сидеть на полу и бесцельно в течении полчаса наблюдать за тем, как кот боязливо осматривает каждый закуток, а позже фотографировать его, уснувшего на подушке в сотне ракурсов — тем более. Но Антон ни о чём не жалеет. Даже о том, что его подушка теперь занята разморённым на ней новым квартирантом, согнать которого он не в состоянии ни при каких условиях. — Как звать-то тебя? — спрашивает он риторически, осторожно дотрагиваясь до носа котёнка и хихикая, когда тот сконфуженно морщится во сне. — Будешь Безымянным. Пока что. А то назову тебя Витькой, а ты Виолеттой окажешься, вот мем будет, — он опять улыбается себе, радуется в душе новому другу и такому неожиданному спасению «брата меньшего», а потом вспоминает о маме и прилив счастья своего скоротечного утихомиривает. — Вот это я погулял удачно, конечно. И тебя… нагулял. Ну ничё, защитим мы тебя. Отдавать не хочу, лучше уж сам с тобой съеду, не боись. Выкарабкаемся. Погулять Антон погулял, действительно, и переждать переждал — запах сигаретный выветрен безупречно, да и пик романтики точно достигнут, побиты все рекорды, переслушаны все песни в любимом плейлисте, замёрзнуть успели все пальцы: и рук, и ног, а теперь в доме все углы были обнюханы новым другом, обследовавшим своё временное место жительства. Да вот только мамы дома все равно нет, запах бы никто и не учуял, а голос Шастун всё-таки не только сорвал. Застудил — думает Антон, когда поутру чувствует очевидную боль и самую малость сипит, разговаривая с уехавшей матерью по телефону и наблюдая за требующим еды Безымянным, трущимся о длинные ноги. Простудился — понимает он, когда полусонный гоняет за лотком, недельным запасом кошачьего корма и парочкой пачек медикаментов для себя любимого. Его это, правда, всё ещё не смущает. Таблетки и спреи от болей в горле, пару молитв на выздоровление и чистая вера в лучшее поддерживали Антона подобно Атлантам — безукоризненно и ответственно. Ему часто казалось: пропускать работу по причине небольшого першения — смешно и по-детски. В этом он уверен и вечером, когда его слишком уж рано настигает усталость, и ночью перед сном, когда им было замечено ненавязчивое желание от души пошмыгать носом. Утром понедельника, правда, боевой настрой куда-то улетучивается. Сны были странные. Дурные. Неказистые, словно затуманенные. Мелькали люди, голоса, непонятные фигуры в неизвестном месте и страшное количество шума, а потом появился его величество Арсений, заглянул пристально в глаза своими ирреальными и зачем-то обнял, словно случайно касаясь шеи Антона прохладным носом. Даже во сне, сука, не дал отдыха и нарушил ту призрачную иллюзию спокойствия, которую так бережно лелеял вчерашний Шастун. Даже так не позволил подумать, что влюблённости можно избежать, скрываясь от навязчивых мыслей. Просыпается Антон вспотевшим, со скинутым на пол одеялом, улетевшей в далёкие дали кровати подушкой, беспрестанно занятой котом, и Безымянным, который сейчас сердито мяукал, грыз беззащитные пятки и тыкался влажным носом в лицо, осуждающе намекая на полупустое блюдце. Кажется, где-то средь данного бедлама был ещё неуместный утренний стояк, но об этом чуть позже, потому что Антон опять опаздывает и уже скачет по дому подобно кенгуру, пытаясь впихнуть ногу в штанину. Вспомнить до конца, что именно снилось, откуда все те люди и какого хрена именно Арсений не удавалось совершенно, как бы настойчиво Шастун не перекручивал в голове заевшую пластинку с разрозненными, нелинейными воспоминаниями из хаотичных картинок и образов. Да, всё это немного обидно, странно, а ещё малость угнетающе, но Антон неглупый: не придаёт сну большого значения, как не придавал значения сонникам, гороскопам на совместимость, предсказаниям и плохим приметам. Он сам себе примета: утром проснулся — значит и день хороший. Ведёт он себя как обычно. Чувствует — тоже, если во внимание не брать факт побаливающего горла и внезапного желания исколотить все боксерские груши в фитнес центре после окончания рабочей смены. Желанием этим Шастун пользуется: сдерживать в себе хлещущие из всех дыр эмоции подобно особо изощрённой пытке, и единственное, что его останавливает — Серёжа, беспокоящийся о состоянии здоровья Антона и прямо «намекающий»: — Тоха, бля, остановись, или это твоя последняя силовая тренировка. А Шастуну хочется, неймется, не терпится, странные эмоциональные порывы внутренних взрывов напоминают ему пубертатный период, да и сам он как настоящий подросток — всё бьет грушу и уверен, что если не поможет это, следующей остановкой окажется хаотичное дрыгание конечностями в каком-нибудь дешевом клубе. Возможно, под чем-то. Возможно, с кем-то, но с кем-то другим, потому что мысли об одних и тех же людях тянут Антона на дно. Постоянные мысли об одном не позволяют ему думать о самом себе. А сейчас он вдруг подумал. И так хорошо стало, что аж страшно. Но всё-таки хорошо. Пот хлещет ручьём, и Антон, остановившись и вслушиваясь в ощущения, с наслаждением вливает в себя полбутылки воды, расслабленно выдыхая и присаживаясь на пол, по излюбленной привычке прижимаясь спиной к прохладной стене. Сердце загнанно колотится, мышцы ноют утомлённо и приятно. — Полегчало? — с недовольством спрашивает Серый, протягивая полотенце. Слышно: волнуется. Шастун с благодарностью кивает и принимает полотенце, кидая его себе на лицо вместо того, чтобы протереть — и так сойдёт, ему уже всё равно. Сил не остаётся совсем, но по-хорошему не остаётся. Физической энергии нет, но моральной сейчас — хоть жопой жуй. Потому что наконец о себе подумал. Потому что вспомнил, что тоже, вообще-то, существует. И даже способен иметь собственные желания. И чувства. И эмоции. И даже может отдыхать. И даже имеет право болеть. Про отдых он вспоминает, правда, только вечером: малость кашляет, на скорую руку кормит Безымянного и засыпает, как только голова его касается подушки, в мыслях клятвенно заверяя Пашу, что отчеты будут сданы на неделе. А про болезнь напоминает себе уже утром вторника: просыпается он в этот раз от сна ещё более бредового, чем предыдущий, и ловит себя на мимолетной мысли повесить икону над кроватью и ладаном осветить комнату. Просыпается он, собственно говоря, температуря. Просыпается, смотрит на термометр, на кота, на температуру, опять на кота, перекручивает в голове смутные воспоминания от сонного бреда, не вспоминает ничего дельного или хотя бы адекватного и натягивает одеяло повыше, аж под подбородок, хватая телефон и на скорую руку строча Павлу Алексеевичу с извинениями. «Заболел». Вспоминает о себе. О том, что тоже важен. Не сразу, но вспоминает. Но ведь поздно лучше, чем никогда.