неудачные признания: сто и один случай

чонгук включает свет и заходит внутрь маленькой комнатки. акустический гул ванной превращает каждый шорох в стихийное бедствие. 00:00. на дисплее телефона четыре цифры стали единым целым, неделимым и бесконечным. сюда бы тяжеловесные часы с кукушкой, честное слово (отрезвляющая пощечина нужна как никогда). как назло, в вакууме головного мозга ни единого конструктивого звука, только кошмарный грохот. секундно-минутно-часовые стрелки перешли эту черту бесшумно и — для любого другого человека — незначительно (может, кроме школьников, считающих дни до начинающейся учебы). но набат в голове чонгука с каждой приближающей к первому сентября секундой стоял страшный — судный день, не иначе. даже землетрясение — скребеж маленькой букашки по сравнению с шумом в ушах, который происходил в одном-единственном человеческом организме. лето сменилось осенью вмиг, не посоветовавшись с погодой на улице — все еще жарко. все еще душно. душно и как-то не по себе. чон не родился ровно в полночь — решил припоздниться до полудня, однако новый день обозначился, а за ним постепенно и первые всадники личного апокалипсиса — всратые поздравления от друзей-рекордсменов. на душе немного теплеет: пригревает горчичным солнышком, вышедшим из-за свинцовых нависших туч, недвижимой массой расположившихся на небесном холсте. пригревает почти болезненным жаром обогревателя в самый зябкий и холодный день еще не отопительного сезона. пригревает разогретой постелью и чужими родными объятиями со свежестью елового геля для душа. пригревает, к сожалению, только лишь на микрон — всю арктику парой костров не растопишь. — посмотри на себя, — решается произнести вслух, боясь вглядеться в свои черты. говорит словно не он, голос искажен воспаленно-туманным сознанием. в гнетущей монотонной тишине слова звучат хлестко и почти отрезвляюще. мрачное удовольствие растекается по телу. — ты никчемный кусок балласта, — шепчет ему его же отражение, противно скаля будто заостренные зубы. какой-то потусторонне-злобный блеск таится на дне собственных зрачков. — закройся. — ты живешь столько лет — целых двадцать четыре, но достиг ли ты чего-то стоящего? чонгука разъедает яд собственных (ли?) слов, разрушенных хрупких замков и неоправданных надежд. — есть ли тебе, что оставить? — замолчи. — есть ли тебе, что сказать? чонгук не может внятно ответить ни на один из вопросов. почему-то кажется, что он лежит на операционном столе со вскрытой грудной клеткой, а криворукий хирург делает неловкие надрезы то тут, то там. — зачем ты здесь, если даже не испытываешь любви к себе? чонгук не хочет проигрывать эту схватку снова. хотя бы раз. хотя бы один. — скажи же, — убеждает, гипнотизируя собственные глаза через зеркальное напыление на стекле. — это ведь так просто. жмурится и сжимает до боли кулаки. поджилки трясутся, а в горле сухо так, будто он пил водку всю ночь. — я себя, — каждая буква, окрашенная в значение, рождается в муках, — лю- треск заглушает конец фразы. внутреннего мира или зеркала, висящего в незамысловатой раме в ванной, — непонятно. чонгук опускается вниз, на корточки, и безжалостно растирает лицо руками. кровь с костяшек размазывается неаккуратными движениями по щекам. хочется вдавить глаза в мозг и больше никогда не воспринимать окружающую действительность органами чувств. его трясет от накатывающей бури, он слепо смотрит по сторонам и все равно натыкается на эти осуждающие взгляды. за пределами комнаты раздаются семенящие пошаркивающие шаги. в ванной становится резко темно по щелчку выключателя — чон перестает видеть что-либо, кроме очертаний обстановки. ощущает, как воздух рядом с ним сгущается и нагревается пропорционально тому, как дрожание сходит почти на нет, когда до кожи доходит теплое дыхание и несмелые прикосновения. — чонгук, — говорит юнги еле слышно, но не переходя на шепот. — гук-а. наощупь осторожно его обнимает, становясь костлявыми коленями на холодный кафельный пол, с каждой секундой вжимая в себя все больше и больше. нотки миновского геля для душа проникают в чувствительные ноздри чистого отчаяния, забившегося в угол. шершавыми подушечками пальцев одной руки забирается под майку чона, задирая ее и ласково растирая кожу на лопатках. юнги прикладывает ухо чонгука к своей груди и продолжает негромко и успокаивающе: — послушай меня внимательно, чонгук. хорошо? чон кивает, как зомби. — я люблю тебя больше всех на свете. просто так, понимаешь? — сделал длинную паузу. чонгук снова кивает — юнги, вероятно, ждал его реакции. и чон оказался прав — мин сразу же продолжил. — я люблю в тебе все. абсолютно. ни за что. взял и полюбил. прошу тебя, мелочь ты моя ненаглядная, перестань себя топить в собственных завышенных требованиях, — большие ладони ходят по спине туда-сюда, поглаживая, вызывают толпы мурашек. — ты уже, еще с самого момента своего рождения, был нужен. ты важен. ты любим. мы все тебя любим не за то, что ты можешь нам дать, а за то, кто ты есть. что ты есть. чонгук слушает его грудной голос, замедленное сердцебиение и смысл слов, что долетают до его ушей. колет в носу, а глаза влажнеют с каждой секундой все больше. вина жрала его медленно и со вкусом. если бы юнги не выключил свет, то все было бы видно только сквозь пелену. чон пытается прохрипеть что-то похожее на возражение, но мин его мягко останавливает, сцеловывая наугад влагу с ресниц, а затем целомудренно чмокая в губы, как маленького ребенка. — тебе не нужно делать что-то сверх, чтобы отыскать это мнимое одобрение от других, чтобы не казалось, что ты какой-то неудачник, который не умеет ничего, кроме как ныть или просаживать деньги или как ты там мне рассказывал, — чонгук чувствует миновскую улыбку мочкой уха, а его сердце — своим — так крепко они прижались друг к другу. — расслабься и живи, как умеешь. наслаждайся жизнью. не пропусти свою молодость за вечными угрызениями совести. у тебя же столько неравнодушных людей рядом, не закрывай свой негатив в себе. я тебя всегда выслушаю, поддержу и утешу. я хочу, чтобы ты радовался своей жизни и жил ее без своих нахер не нужных сталактитов ненависти, презрения и членовредительства. меньше слушай чужое «очень важное мнение», — чонгук почему-то уверен, что юнги закатил глаза — интонация мина была сплошь и рядом пропитана сарказмом. — все еще слушаешь меня, чонгук-и? — конечно слушаю, — еле бормочет в миновскую грудину и сжимает ткань вкусно пахнущей футболки на талии. — мой ты хороший, — нежно пропевает своим прокуренным баритоном юнги. — не делай так больше, прошу. не ради меня, ради себя. ради человека, который родился двадцать четыре года назад не просто так. с днем рождения, гук-а. ты самый трудолюбивый, ответственный и воспитанный человек, которого я знаю. самый заботливый и самоотверженный, самый милый и смешной. я не устану благодарить твоих родителей за то, каким человеком они тебя вырастили, — это проникновенное полубормотание действовало на чонгука как усыпляющая колыбельная для его страхов и комплексов. — пойдем обработаем твои руки, я тебе на все болячки подую и зацелую. затем выкинем это сраное зеркало, а вместо него купим самое красивое и дорогое, — юнги добродушно усмехается и легонько зажимает чонгуков нос сливкой — кожа на лице мокрая и пальцы скользят, — чтобы, если в следующий раз зачешутся кулаки, тебя совесть помучала. чонгук горестно вздыхает, сам не помня момент, когда начал рыдать в три ручья. сжимает юнги сильнее, уворачиваясь от ставшей болезненной сливовой хватки, и глушит рыдания в широкой ключице. — ну-ну, — похлопывает его по спине мин, — совсем расклеился. малыш. чонгук фыркает и обиженно щипает его под ребрами — юнги слегка взвизгивает. — сам ты малыш, — и более жалостливое, — дядя доктор, ранки болят. юнги мучительно по-родному смеется ему в шею и целует туда же. а затем выполняет обещанное — бережно обрабатывает порезанные осколками руки, дует на болячку и зацеловывает. чонгук безуспешно пробует не вытирать текущие без остановки сопли руками. юнги не идет ни в какое сравнение с маленькими кострами, которые не смогут растопить арктику. он — аномально-апокалиптичное глобальное потепление. не то чтобы чонгук против концов света: когда настал конец света электрической лампочки, он перестал видеть ту непересекаемую планку, которую успел воздвигнуть в попытке стать идеальным. перестал видеть свое отражение, свои разочарованные глаза в осколках разбитого зеркала. перестал видеть во мраке все, кроме путеводной звезды, знаменующей его спасение.