***
Осень выдалась очень холодной. Красноватая кожа на улице будто бы то и дело напоминала о том, что забота о здоровье очень важна и необходимо носить тёплые согревающие носки, вне зависимости от того, где ты находишься. Юнги не помнил, чтобы прошедшие года были такие промозглые и всё же, быть может, ему лишь так кажется. Решаясь заглянуть в окно, чтобы проводить очередную бездомную кошку из поля зрения, он пробегает взглядом по упавшим листьям и то, как автомобили безнаказанно по ним проезжают, наверное, забирая остатки жизни. Юноше не казалось, что он несёт бред или его мысли равносильны этому, потому что это было последнее, о чём он хотел бы заботиться. Ему, в принципе, больше не о чем было. Всё ещё удерживая взгляд на дороге, его дыхание задерживается, когда он видит машину Хосока, что парковался на специальной площадке у дома. Чёрный автомобиль. Интересно, он выбрал такой цвет специально? Определённо. Проходят ещё мгновения, прежде чем молодой человек идёт в сторону дома, пригибая голову под ветками деревьев и натиском дождя, не оглядываясь, смотрит на парнишку пару секунд, точно зная, что Юнги обязательно выглянет, после чего машет ладонью. Юноша лишь сворачивает жалюзи и уходит в другую комнату. В животе шторм от скорой встречи. И так каждый день. Он помнил, что сегодня у брата должно быть хорошее настроение, так как он успешно защитил проект, к которому готовился некоторое время. Юнги об этом никто не говорил, однако он уже взял за привычку — у Хосока были слишком завышенные требования для того, чтобы провалиться на чём-то подобном. У него и впрямь было всё так просто. Он уже давно понял то, что у кого-то от рождения знания сами лились в голову — нет-нет, да и запоминается. Такие люди, как его брат, схватывали на лету, вникали даже в самые сложные темы и разбирались в задачах с повышенной сложностью без чьей-либо помощи. Но были те люди, которые совершенно не могли усвоить материал. Юнги не был эрудитом, и всё, что ему оставалось — повторять конспекты на манер попугая, чтобы потом слово в слово передать на экзамене. Он помнил, как в средней школе зубрил задачи, полностью теряя смысл, старался заучивать точь-в-точь, лишь бы не показаться глупым бездельником. Когда ему всё же приходило озарение, и он умудрялся получать оценки выше среднего, то не верил собственным глазам и радовался этому, как ребенок первому снегу. Просто не всем дано быть такими, как его старший брат. Он повторял эту фразу про себя несколько месяцев после того, как принял решение поступить в колледж, не в силах справиться с программой старшей школы. Голова совершенна была забита другим, юноша больше не думал о том, чтобы заработать высокие баллы на тестах или же выслужиться перед преподавателями, а о попытках завести новых друзей он даже не зарекался. Жизнь всё расставила по своим местам, делая из него того, кем бы он никогда не позволил себе стать. Тем не менее, несмотря на отсутствие какого-либо противостояния в этом плане от Хосока, было одно единственное условие, при котором он смог бы получить профессиональное образование — заочное обучение. Юнги бы соврал, если бы сказал, что его это устраивало, однако у человека не всегда есть выбор. По крайней мере, не у каждого. Замок щёлкает, но юноша не спешит бежать к порогу. Он ещё немного мнётся в гостиной, скребёт ногтями внутреннюю сторону ладони, и только после Юнги выходит из единственной преграды, разделяющей их на данный момент. Он дышит не полной грудью, внутри него что-то ноет, в ушах слышно биение собственного сердца, словно оно сейчас же разорвётся на куски, забрызгав стены. Скованность и неуверенность ощущается от него даже в воздухе, а сам он слышит всё отдалённо, как будто находится под водой…тонет. Бегающие глаза смотрят куда угодно и никуда, дыхание учащается, и он понимает, что внутри шеи словно сдавливают железные прутья, выворачивая пищевод, сосуды и мышцы наизнанку. Юнги выходит из своих мыслей только тогда, когда на его щеке появляется влажный поцелуй, а сам брат снимает с себя верхнюю одежду с обувью. Не так уж и страшно. — Что-то не так, Юнни? — холодная ладонь касается оголившегося плеча поправляя, потому что футболка была явно не его размера. — На тебе нет лица. Оставляя вопрос без ответа, юноша скоро наливает им обоим чай, успевая пролить пару капель кипятка на свою кожу пальцев. Поджимая губы, чтобы не было слышно вздоха, он вытирает руку, делая вид, точно ничего не было. Несколько красноватых пятнышек сигнализируют об этом, когда он ставит чашки на стол, но он сразу же убирает ладошку вниз, делая первый глоток. — В самом деле, ты мрачнее тучи каждый раз, когда я возвращаюсь домой. — интонация не была рассерженной или глумливой, но заставляла струны внутри тела натянуться. — Тем не менее, я принёс тебе кое-что. В последнее время Хосок, по догадкам Юнги, тратил на него довольно много: покупал ему качественную и удобную одежду, позволял ему самому выбирать продукты в магазинах, порой приносил книги в подарочной обёртке, которые бы очень помогли ему, если бы тот не бросил через некоторое время колледж. Не было бы того, чтобы Хосок чего-то ему не дал, стоило об этом попросить. Но стоило помнить о том, что Юнги практически ничего и не было нужно. Юноше было понятно, почему он так поступает. Молодой человек пытался подбодрить его, приручить, показать мягкую сторону, чтобы тот каждый раз от него не шарахался. Брюнет действительно умел красиво ухаживать, отчего ненароком в Юнги зарождался вопрос, для чего он всё это делает, если может получить всё силой, чем совсем не брезговал. Да, Хосок мог делать больно и делал. Он мог влепить Юнги крепкую пощёчину за то, что тот с ним мог начать переговариваться или ужалить словом, схватить за запястье и напомнить о том, что вполне может вывернуть его ещё раз, заставляя подростковое сердце сжиматься от сумасшедшего липкого страха, что сковывал по рукам и ногам. Юноша, как провинившийся ребенок, смотрит на то, как брюнет оставляет на столе что-то бархатное и тёмно-синее, очевидно, с нетерпением ожидая того, чтобы Юнги поскорее ожил и взял это в руки. Юноша делает это далеко не сразу, подавляя в себе желание ответить прямым взглядом Хосоку в глаза, понимая, что тот сейчас детально изучает его эмоции. Щёки слегка розовеют из-за пронзительного рассматривания его лица, и из-за этого его ладошки подрагивают. Касаясь кончиками пальцев, он искореняет возможность отпрянуть и скрыться с кухни, выбежать на лестничную клетку и долбить по соседской двери до тех пор, пока ему не откроют. Пожалуй, нельзя было сказать, что они жили вместе уж слишком долго, однако временной отрезок всё же был внушительным. Особенно, для Юнги, у которого каждый день длился слишком медленно, а если старший брат находился дома, то всё становилось в разы тяжелее — казалось, в самом воздухе была чёрная сажа, что невозможно было вдыхать. Хосок должен был скоро закончить университет, а Юнги за всё это время успел сменить два образовательных учреждения, нигде надолго не задерживаясь. Разумеется, в этом не только была его вина, потому что ему было очень нелегко. Каждый день на него наваливалась усталость отовсюду, словно стараясь взрастить в нём безысходность, отчаяние, юноша питался страданиями, которые выливались через его слёзы поздно ночью, когда он поворачивался на другой бок и беззвучно рыдал, да так сильно, что грудная клетка содрогалась вместе с ним. Плач навещал его перед сном или от унизительного слова в его адрес от брюнета, от которого ему некуда было деться. По мере своих сил он молчал, чтобы не спровоцировать брата на гнев, потому подросток не мог выносить, когда на него сильно кричали, пугая этим чуть ли не до остановки сердца. Стоило Юнги пойти против Хосока, сделать наперекор или же не послушаться, огрызнувшись — начиналась длительная беседа, после которой у младшего еще около часа дрожали руки. Страх стал его главным другом и атрибутом. Это чувство могло лишь приглушаться на какое-то неопределенное время, когда у них в доме стояла идиллия, и Юнги не приходилось запираться в одной из комнат, пока старший брат с раздражением заставлял его отпереть чёртову дверь, чтобы провести воспитательные методы. Может быть, Юнги стоило быть тише, более кротким и спокойным, чтобы лишний раз не провоцировать молодого человека, однако не всегда получалось. Он всё ещё был ребенком, которому хотелось гулять, ходить с девочками на свидания и кушать в тёплую погоду мороженое, пока оно стекало к его пальцам. Был тем, кто ещё в силу своего возраста и воспитания слишком эмоционален и раним, для которого любовь и ласка несли совсем иное значение, которое было неизвестно тому, кто принуждал его к ужасным вещам. Порой Юнги сам мог под порывом гнева, когда злость застилала зрачки, нелепо ударить Хосока или же до крови укусить его, в попытке оставить шрам, однако это заканчивалось тем, о чём юноша предпочитает не думать. Потому что было слишком больно. Раскрывая футляр, точно фантик перед тем, как съесть конфету в детстве, он понимает, что это не очередная безделушка. Юнги, кажется, что его глаза сушит, ровно как и горло, из которого не слышно ни единого звука. Я… — хрипит, внутри будто всё холодеет, и он едва ли не сдерживается, чтобы прокашляться. Лёгкая завеса мандража щекочет его оголённые плечи, которые в миг покрываются мурашками, но не от занесенной прохлады в квартире. Стоит угнетенная тишина, не разбавляемая даже стрекотом птиц за окном. Кажется, вот прямо сейчас у Юнги остановится сердце, откажут жизненно важные органы, и он бы не мог сказать, что был бы против. Жалеет самого себя, при этом снаружи выглядит практически спокойно, за исключением подрагивающих рук, в которых предательски сверкает белое золото. Но взгляд не спрячешь и не скроешь от правды. Юноша пялится с застывшим ужасом на лице сначала на коробочку, которая больше напоминает маленький гробик, затем — на Хосока, который столько раз видел этот разъедающий кожу страх на мальчишке, что потерял к нему какую-либо чувствительность. — Прошу тебя, — взмолился он с мутными глазами. — Не надо. Едва слышные вздохи ударяются об стены, Хосок бережно берет ладонь юноши в свою, точно он был самым дорогим для него человеком, продолжая смотреть на него. — Конечно, придётся немного повременить, но всё же я хочу чтобы ты понимал предельно чётко уже сейчас. — слегка посмеявшись, Хосок с искреннем восторгом осторожно цепляет мерцающее колечко, на котором изнутри каллиграфией выведена фраза «Bene placito». Юнги отмахивается рукой, но её ловят чужие длинные пальцы, сжимая. Юнги смотрит на чужую ладонь и запястье, а перед глазами возникают картинки с окровавленными от количество ударов костяшками, которые проезжались по его лицу. Он замирает и не слышит, как в горле у него начинает бурлить от накатываемых слёз, что потихоньку собирались в уголках глаз. Без возможности сдвинуться из-за этого с места, он приподнимает лицо к потолку, глубоко вдыхая кислород, чтобы глаза прекратили слезиться. Он ненавидит себя за то, что такой размазня, что не может быть таким же жестоким или по той причине, что всё ещё не убил себя. Правильно говорил ему старший брат, что он ведёт себя слишком мягкотело, и как бы ему самому это не осточертело, Юнги не мог совладать с чувствами. Юноша хорошо понимает, что после этого будет, и от этого бледные губы шепчут лишь одно слово: «пожалуйста». Ему практически удаётся поверить в то, что его услышали, когда он чувствует, что отныне его безымянный палец скреплен оковами белого золота, которое сверкает слишком ярко и празднично, отчего если бы оно было живое, то совершенно не понимало, что здесь происходит. — Не хочу! Я не…нет… — стараясь его снять с себя, пелена застилает глаза полностью, из-за чего юноша совершенно ничего не видит вокруг себя, но чувствует, что Хосок встряхивает за плечи, чтобы он немедленно успокоился. Юнги еще некоторое время продолжает сопротивляться и противиться, царапая чужую плоть, лишь бы получить освобождение, ровно до тех пор, пока терпение у другого не иссякает, глядя на накатывающую истерику мальчишки. — Ты больше никогда не снимешь его. Кивни, если понял. — Хосок не планирует запугать, его цель — донести ясно и понятно, чтобы мальчишка не довёл себя до обморочного состояния. — Ты умный мальчик и должен прекрасно осознавать, почему я так поступаю. Юнги отпирается, поворачивая головой в разные стороны, словно не знает, из-за чего это произошло. Точно эта история — не его. Юнги смотрит на свою ладонь, которую мягко поглаживают, а внутри у него мысли, от которых любому захотелось бы избавиться. — Я выброшу его. Ты не заставишь…— голос дрогнул на последнем слове, когда Юнги услышал, как брюнет нетерпеливо застучал подушечками пальцев по столу. — Юнни, вспомни о том, что случилось в прошлый раз, когда ты наговорил необдуманные вещи. Колени дрожат, и из-за этого Юнги подтягивает их ближе к себе, даже не смотря на то, что вполне можно упасть со стула. Он не смотрит на свой безымянный палец, его не интересует золото, которое теперь было подобно скале, к которой его привязали. Он не знал, как переводится надпись «Bene placito», не знал, что происходит в голове у этого человека, с которым у него случился первый поцелуй, человек, который лишил его девственности. Вспоминая мамины глаза, когда они виделись в последний раз, думая о том, что он совершил огромную ошибку, сразу наворачиваются крупные слёзы, которые он не пытается скрыть. Слышатся отрывистые всхлипы, что перерастают во что-то похожее на вой. Маму теперь он видит чаще, чем прежде, мама не перенесла того, что он взвалил на её плечи. Сначала её прошиб инфаркт, из-за чего несколько дней она провела в бессознательном состоянии. Юнги помнит, как трубка телефона резко сбросилась, в ушах стоит гул от криков отца. Он никогда прежде не слышал у него такого голоса, как в тот день. До мельчайших подробностей может описать все дни недели, что провёл не зная — выйдет ли она из комы или же нет. Долгое время женщина восстанавливалась, набиралась сил и вновь теряла всё накопленное за время улучшения. Очень сильно похудела, становясь похожей на живой скелет. Юнги приходил с Хосоком к ней в палату, когда её перевели из реанимационного отделения, приносил персики и яблоки…даже не зная того, что она не в состоянии их съесть. Он страдал так сильно, как никогда в своей жизни. Вспоминая всю ругань в Осане, он не мог простить брошенные ей в лицо фразы от обиды, ненавидел себя за всё, что натворил, будучи ребенком в Сеуле. Однако это была лишь половина беды. Когда она очнулась, то речь её была совершенно невнятной, абсолютно неузнаваемой. Мама говорила так, словно каша во рту мешала ей, и она захлёбывалась, как сейчас захлёбывался горячими слезами он. Прошло не мало времени, прежде чем стало ясно одно — дело было не столько в моторике и артикуляции, сколько в мыслях, в голове… Женщина совершенно не отдавала отчёт в том, что она говорила: кричала в лицо Юнги то, что он погиб несколько лет назад или спрашивала, где её новорождённая дочь. Она искала глазами мужа, которого не признавала, даже когда он встал перед ней на колени и умолял прийти в себя. Она не могла. Чувство вины перед сыном оказалось сильнее чувства долга перед семьёй. Юнги и его отец до последнего надеялись, что она сможет оклематься, однако когда Сыльги смогла шевелить руками и ногами, стала ходить, то от прежнего человека не осталось совсем ничего: она набрасывалась на медицинских работников, нечеловеческим голосом умоляя принести её давно умершую дочь, просила открыть окно, чтобы она смогла обняться с истосковавшейся по ней матерью. Сыльги выдирала катетеры из рук, кусала фельдшеров, рвала на себе волосы клочками и выла, когда в поле зрения появлялся Хосок или Юнги. По этой причине было решено продолжать её лечение в особенном для этого месте, которое Юнги никогда не произносил. — Это было не просто, правда? Но я здесь с тобой, забочусь о тебе, потому что люблю тебя. — голос спокойный, однако Юнги слышал в нём абсолютное безразличие к судьбе собственной матери. Он не хотел верить в то, что брюнет действительно любит его — жестоко и нечестно, перекрывая кислород и какие-либо возможности выхода из этих отношений. Сама их связь уже означала что-то болезненное и липкое, неестественное, удушающее. Иногда поздними вечерами Хосок рассказывал ему различные ситуации, что случались с Юнги в детстве, который был на тот момент слишком мал, чтобы иметь об этом хоть какое-то представление. Он смотрел ему в глаза, пробегался пальцами по жилке на шее и с нескрываемым упованием тянулся за поцелуем. Временами доброта и человечность мелькали в Хосоке, когда он с нежностью прижимался к Юнги перед сном, а утром осторожно поправлял одеяло, чтобы тот не простудился, следил за тем, чтобы его мальчик не поднимал тяжести и не пропускал приёмы пищи. Юнги сильно вспотел. — Ты не боишься, что я убью себя? — по правде говоря, Юнги как-то раз уже задавал подобный вопрос. Это было около восьми месяцев назад, пасмурный и хмурый день. Тогда он действительно был уверен в том, что сделает это — и дело с концом. Схватил руками ножницы и остриём направил в сторону шеи, остервенелыми глазами глядя на брюнета, что в эту же секунду застыл на месте. Он помнил всё: промелькнувший страх на лице Хосока, что белым пятном разросся по лицу, барабанную дробь по окну от непогоды и слишком сильный мандраж в теле. Он боялся и наблюдал за тем, как старший брат подходил к нему всё ближе, призывая его опустить потенциально опасный предмет на пол. Его всего трясло, он заливался истерикой, пронзительно крича о том, что не может так больше жить. Он вопил и плотно держал в руке остриё, желая вспороть себе вену на шее, чтобы этот кошмар прекратился, чтобы ему не приходилось прикрываться руками в ожидании удара или не проверять языком зубы. Юнги сомневался, отрывисто дышал, время от времени задерживая дыхание, кусал губы и загнанным взглядом следил за любой эмоцией на лице Хосока. Попытка оказалась провальной. Когда на улице внезапно ударила молния, с прокатившимся грохотом разбудив автомобили, он на миг отвлёкся и упустил момент, когда его руки схватили, вовремя повернули в другую сторону, тем самым заставляя ослабить хватку. Он видел предплечье брата: мышцы струились внутри, подобно змеям, обвивающиеся вокруг жертвы, и если бы Юнги не отбросили в сторону, чтобы он вновь не схватился за ножницы, то он бы обязательно сказал ему что-нибудь горькое. Что-то такое, отчего у Хосока в глазах появилась бы хоть капля сожаления. С тех самых пор и до нынешнего времени Юнги ни разу больше не задумывался о суициде. — Ты вновь думаешь об этом? — голос обеспокоенный, но жёсткий и серьёзный. — Чего тебе, чёрт возьми, не хватает? — было отчётливо слышно, как Хосок медленно, но верно близился к тому, чтобы выйти из себя. Не один Юнги боялся. — Чего мне не хватает?! — мычит сквозь слёзы, проглатывая слова. — Я хочу свободы! Гулять, когда я захочу и делать то, что считаю нужным! Глаза напротив стали чёрными, а взгляд — убийственным. Хосок просто ненавидел, когда Юнги вновь начинал говорить об этом… — Закрой рот, немедленно. — Юнги вздёрнули, поднимая со стула. — Забудь о матери, что помешалась и об отце, который не вспоминал о тебе, пока ты жил в Сеуле. Никогда, слышишь, никогда ты больше не будешь жить так, как прежде. Ты и я — твоя новая семья, больше никого. Либо ты свыкнешься с этим и примешь как должное, и мы будем жить счастливой любящей семьёй, либо я запру тебя здесь, и ты за всю свою жизнь больше ничего не увидишь кроме этих стен. Удерживая подле себя юношу, что обливался слезами и дрожал, Хосок чувствовал, как гнев внутри кипел и понимал то, что ему срочно нужно успокоиться, чтобы сильнее не травмировать младшего брата, которого и без этого уже вовсю била дрожь. Брюнет видел, как Юнги его боится — до скрежета зубов и посинения, так, что прикусывал язык, ощущая во рту привкус крови. — Ты услышал меня? — глядя на то, как подросток забито смотрит на него, а его губы подрагивают, Хосок ослабил хватку, касаясь ладонями тела юноши. — …д-да. В этот же вечер Хосок снял все замки с комнат, чтобы Юнги не смог запираться там в одиночестве. Он не хотел признаваться себе, но переживал и боялся того, что мальчишка может с собой что-нибудь сделать, навредить себе или ещё хуже. Эти чувства, что были чужды ему прежде, вырывались из него фейерверками, которые он был не в силах держать под контролем. Именно по этой причине брюнет не хотел отпускать его ни на шаг дальше себя, хоть время от времени ему приходилось.***
Страшно. Страшно. Страшно. Юнги испытывал постоянную панику от того, что старший брат мог ему сделать. Юноша молча носил кольцо, больше ни разу не затрагивая эту тему, а Хосок и не настаивал. Юнги, подобно приведению слонялся по квартире, стараясь избегать зеркал, потому что те мешки под глазами, что у него были или же уставшее и испуганное лицо, не давали ему дополнительных сил, чтобы выжить. Юнги за всё время перепробовал многое: жаловался родителям на то, что ему угрожают, осмелился позвонить матери, которая всё-таки смогла выслушать его прежде, чем тронулась умом. Он босиком выбегал из квартиры, царапался и бил в ответ, умолял и рыдал, вставал на колени и унижался, лишь бы Хосок оставил его в покое. Бесполезно. «Я не смогу так больше жить, постоянно чувствуя вину за то, что я такой. Раздираемый противоположными мыслями, мне наконец пришлось принять решение, раз уж мне не хватает сил, чтобы покончить с собой.» — Юнни, о чём ты так глубоко задумался? — завораживающая и дружелюбная улыбка для Юнги была скорее клыками, которые могут растерзать его, стоит ему оскалиться в ответ. — Ты сегодня такой красивый, прямо как солнышко. «Я не знаю, смогу ли я выдержать, но я попробую. Я правда попробую…» — Я подумал о том, что твой голос очень приятный, напоминающий дымку от остывающего чая, когда ты не кричишь на меня. — внезапное откровение вырвалось само, и Юнги понимал, что слова не пропадут бесследно. Наверное, юноше удалось удивить молодого человека, потому что тот с лёгкой улыбкой посмотрел в ответ. Когда он так улыбался, Юнги хотелось забыть о том, что этот человек и тот, что избивал его до потери пульса и клокота в горле — один и тот же. «…прямо как солнышко…»