Запрещающие знаки

Набережную у таксопарка, наконец, завершили, и все отправились на субботник убирать мусор, который вывозили на грузовиках или жгли прямо тут, сложив в стороне костры. Водорезов и еще другие товарищи, которые выходные - потому что на маршрут, если такое дело, тебя все равно не выпустят, да еще и выговор в личное дело впаяют - собравшись в кружок, то и дело "совещались", то есть вынимали из-под полы "рабочее настроение" и пускали по кругу. - Лен, дай руку, - спросила Женька, когда они стояли возле костра. Взяла и стала рассматривать ее ладонь, пытаясь нарочно ощутить, нащупать в себе тот жар, то биение крови, чтобы понять. Но хотя держать Леночку за руку было приятно, ничего похожего на тот безумный, необъяснимый костер, который вспыхивал рядом с Аделаидой, она не ощутила. - Чего ты? - Да нет, ничего. Просто смотрю, какая у тебя рука маленькая, - на самом деле, Женька думает о том, что теперь после всего этого будет, если Аделаида опять позвонит. Может позвонить, вызвать такси, и придется поехать, посадить ее в машину... Женьке было лет десять, когда отец отправил их с мамой на черноморское побережье, и протомившись в прожаренном поезде, вся просоленная потом, как высушенная килька, она сбежала из санатория к морю сквозь сладкую южную тьму. Мама разложила посреди комнаты огромный с грозными стальными угольниками снаружи, но легкомысленными обоями клеенный изнутри чемодан, и пока она развешивала в шкафу два своих платья, пристраивала кипятильник и запасенные на обратную дорогу консервы, в номере было просто не поместиться. На пляже уже никого не было, звезды били черничное небо мелкими бликами, как будто банка просвечивает, сквозь недоеденное повидло - провести пальцем по стенкам, стереть черноту, сунуть сладкое в рот, и покажется звонкое прозрачное утро. Вода светилась. Женька сбросила сандалии на песке и как была в майке и шортиках, очертя голову бросилась в воду, волна поймала ее пенной сетью и повлекла за собой, бросила прямо в сверкающий, неземной свет, разлитый по поверхности. В самую гущу, в ослепительный жар этого медузьего света. Женя не знала, что сотни медуз по ночам колышатся на волнах у побережья, прозрачные юбочки, нити жемчуга, кружева щупалец. Они обволокли ее, обняли, закружили, затянули в свой круг. Ей здесь было не место, все ее тело, все, что было она, Женька, вопило от боли, рвалось и металось - куда-то, куда бы нибудь, прочь от этого призрачного, растаявшего в веках дореволюционного бала. Белые кринолины, призрачные огоньки, перемололи ее, выталкивая куда-то во тьму, в глубину, прочь от поверхности. Женька тонула, она погружалась все глубже и глубже, нелепая и тяжелая, не в силах оторвать глаз от того невыносимо прекрасного зрелища, которое заволокло собой небо, берег, белые стены дворца санатория, горы и душный запах акаций, маму с ее чемоданом - кружевной вуалью, снежной бурей, призрачным сном, лучом рассвета медузы вспыхивали над ней на поверхности. Тогда она как-то нашла в себе силы вырваться из этого необоримого морока, со слезами он долго еще сверкал на ресницах и душил, забивал горло, когда она билась на берегу, отчаянно била себя кулаком в грудь, чтобы отринуть, выкашлять его на песок, вместе с морской водой. Тогда. Но в ту ночь на даче профессора Воронова, когда над ней вспыхнули перламутровые груди и плечи Ады, Женька, утратив волю, очарованная, замороченная, потерянная, погрузилась в беспросветную тьму на самое дно. Каждое прикосновение делало ее все тяжелее, каждое было - гирей, камнем, ядром на ее кандалах, которые она добровольно на себе застегнула, прежде чем ринуться в эту пучину. Аделаида была морем - сила ее была необорима. - Жень, а я поступила. На очное. Представляешь? В последний момент документы переложила. Даже не знаю, что теперь и делать, ехать же надо... Жень, слышишь? - А? Леночка засмеялась. - Я в институт поступила! На очное отделение! Уезжаю через две недели. Будешь по мне скучать? - А. Да. Хорошо. - она смотрела на Леночку и не видела, не могла себя заставить ее увидеть. "Отдай мне то, чего не знаешь..." - сказала Аделаида и забрала что-то, что-то большое и важное, потому что освободившееся место она заполнила собой, и кажется ничего кроме уже не осталось. А такси она не вызывала. Когда после субботника отработав ночную, Женька собиралась домой, на проходной ее окликнула дежурная, баба Катя: - Тебя, деточка, спрашивали - вона там, - и почему-то она сразу все поняла. И сразу сердце в груди сделалось какое-то тяжелое-тяжелое - не донесешь; а упадет - разобьется. Аделаида сидела на беленом новеньком парапете, покачивая ножкой, и полунадетая туфелька болталась на весу. Навстречу не поднялась даже, только ножкой болтать перестала, дождалась, пока Женька подойдет, посмотрела снизу вверх, запрокинув голову. Она собрала волосы в хвост, и сейчас он, подвижный, качнулся, подпрыгнул - с ним вместе подпрыгнуло и закачалось сердце. Женька отметила это с отстраненным интересом экспериментатора, но дальше этого научный опыт не пошел, слишком сильно, слишком откровенно она чувствовала физическое влечение, глядя на эту ее ножку и эту туфельку. Очевидно это было сильнее ее сейчас, и Женька стала смотреть на реку, ей за плечо, чтобы не видеть открытой шеи ее, не знать, как смотрит она, закусив губу. Было безумно рано, она была такая светлая, ей совсем не нужно было быть здесь - это ясно. - Женечка, - прошептала Аделаида едва слышно и встала. Щелкнул замок сумочки, которую она носила через плечо. Взяв за руку, Ада вложила туда сложенный перочинный ножик. - Забыла.- Обычное прикосновение заставило Женьку отдернуть ладонь, и нож она упустила, неловко наклонилась за ним. Не забыла. Совсем ничего. - Вы меня боитесь, Женя, - сказала Аделаида. Это не был вопрос. - Я сама себя боюсь. Мне хорошо, только если вы рядом, - и снова коснулась легонечко, рукава одного. Так, и не так - то, что она сказала. - Не тебя, - хрипло возразила Женька, судорожно стискивая в ладони складной нож, как будто он мог сам по себе выскочить и ни с того ни с сего снова поранить рот, - Боюсь - не тебя. - Ада только поглядела на нее в ответ, склонив голову. А потом просто взяла под руку, как всегда. Всю дорогу от таксопарка они молчали. На остановке забрались в переполненный автобус - у заводских тоже пересменок - и толпа притиснула их друг к другу. И хотя память тела, опережая здравый смысл, немедленно принялась подсказывать, как это приятно - прижаться к ней как можно теснее, Женька, выставив локоть, уперлась ладонью в крышу автобуса над окном, чтобы отвоевать ей немного пространства. Аделаида улыбнулась одними губами и лбом прислонилась к ее плечу. Когда подошли к светлой песчаной пятиэтажке, казалось, никаких звуков на свете уже не осталось, только стук. Сердца. Шагов. Чего-то неотвратимого в пустоте. В этот ранний час здесь никто еще не спешил на работу, все эти служащие и ученые только начинали ворочаться в своих постелях. У дома стояло несколько припаркованных машин, и только дворник методично скреб метлой по асфальту. Ада остановилась: - Отца и Калерии нет сейчас. Хочешь подняться со мной? - Не знаю. Мне нужно домой. - У тебя есть еще несколько минут, чтобы решить, милая, - и не оборачиваясь пошла к подъезду. Не оглянулась ни разу. Только когда Женька вошла за ней в квартиру, вдруг обмякла, прислонилась спиной. Ее волосы пахли бессонными летними ночами, Женька зажмурилась, и руки, наконец, сомкнулись вокруг нее сами собой. Наверное, слишком сильно, потому что Аделаида вздохнула, глубоко и протяжно, и повлекла прочь от входных дверей. У нее, конечно, была своя отдельная комната, хоть и небольшая. Здесь неприбрано, и плотные занавески задернуты. Случайный клинышек света неловко распластался на заставленном, заваленном вещами, бумагами, книгами, посудой, предметами женского обихода тоже письменном столе, обогнул незакрытый шифоньер с небрежно брошенными на дверцах платьями. Но Женька не успела ничего рассмотреть, потому что Аделаида у нее за спиной заперла комнату на ключ, и все, кроме ее присутствия рядом окончательно поблекло. Подошла, прижалась губами к затылку, почти невесомые пальцы ее скользнули под пиджак, а потом он исчез куда-то. Как морская волна Аделаида перетекла вперед и нахлынула. Сбивая с ног, их отнесло к неряшливо неубранной постели. Жадная внимательность объятий, внимательная жадность губ. Ада сидела у нее на коленях, обнимала за шею, и это тянулось так восхитительно медленно и мучительно, что обоим стало ясно так дальше не может идти, и сейчас же что-то другое начнет происходить само по себе. Было страшно только снова сжать ее слишком сильно - сделать больно, сделать то, что не понравится ей, отчего сломается все то драгоценное, происходящее с ними, сразу и навсегда. Аделаида расстегивает пуговки на платье, и Женя не может оторвать глаз, движения ее пальцев, расколдовывающих петли не отпускают, гипнотизируют, но есть еще ее рот, немыслимо нежный, горячий, от которого невозможно оторваться, спутанные волосы, накрывающие белую шею, к которой сама собою клонится голова. Под платьем у нее шелковая сорочка, кружева дразнят, спутывают пальцы, бюстгальтер атласный, прохладный, как водная гладь, рука скользит, и наконец грудь, живая, податливая, в ладонь упирается упрямый сосок, такой плотный как едва народившаяся ягодка. - Адочка?.. - шепчет Женька, едва ли соображая, что именно она хочет знать. Наверное, будь она мужчиной, она бы все хорошо понимала. Это хрустальное мгновение разбивается боем часов в соседней комнате, и Аделаида ругается, сосчитав удары: - Черт, скоро придет Калерия Павловна! Ей нельзя тебя видеть. - Мы увидимся еще? - с непривычным волнением спрашивает Женька. - Да. Да! Но я не смогу все время ходить к тебе на работу. У нас есть телефон, тебе придется позвонить мне. И Женька звонит, конечно. Чтобы все на свете изменилось теперь уже окончательно. Через две недели в Москву учиться уехала Леночка. Женька помогла ей собираться, слушала ее рассказы про общежитие, будущие занятия, Ленинские Горы и ВДНХ и улыбалась. Потому что теперь было у нее что-то такое свое важное, про которое не говорят. - Жень, ты какая-то не такая совсем, - сказала Леночка. Она сидела, устало уронив голову на руки, в опустевшей, тщательно прибранной комнате, и, кажется, молчала уже довольно давно. Вечернее солнце пламенем занималось у ней в волосах. - Зато счастливая. Обещай, что ты мне напишешь? Женька обещала, и Леночка уехала. А потом разразился Карибский кризис. "Правда" почти ежедневно выдавала длинные основательные статьи, и Вадька то и дело собирал всех на утреннюю говорильню. Но Женька тогда почти полностью пропустила мимо ушей, чем грозят всему миру "воинственно настроенные реакционные силы". Втиснувшись между острыми локтями взбудораженных коллег, она тихо тосковала о том, что, возможно, Ада могла бы быть сейчас дома, возможно, могла бы быть одна, у нее могло бы быть свободное время, и это возможное время с каждой секундой утекало сквозь пальцы. И поскольку это возможное время существовало, она уже не стеснялась ругаться с Котовым за выходы в ночь. Женька просто хотела видеть ее. Просто видеть. И от этого становилась нечуткой и невнимательной к миру, но без колебаний проделывала весь этот путь до ее дома, только для того, чтобы на минуту посмотреть на нее в окне. В один из дней, когда она должна была встретить Аду после занятий в университете, Женька спустилась во двор слегка раздраженной, оттого, что Наташка в школе задерживается, и мама одна дома останется. А навстречу ей шел лейтенант Миша. С запоздалым удивлением Женька вдруг поняла, что не видела его уже целую вечность - с тех пор, как ездили на картошку, ее уж и выкапывать пора - столько воды утекло, и обрадовалась ему искренне: - Привет! - Здравствуй, Женя! - Миша был в штатском (в форме он к ним и не являлся), правая рука - на перевязи, из-под рукава свитера не самая свежая повязка виднеется - с бинтами всегда так, мигом пачкаются. - Давно тебя не видать! Что это? - воскликнула Женька, указывая на пострадавшую руку. - Да ерунда. - Я сама всегда так говорю. Значит, дело серьезное, - посмеялись. Во двор как раз завернула Наташка с портфелем: - Ой, здравствуйте, Миш... хаил Андреевич! - Женька недовольно глянула на часы, чтобы устроить ей выволочку, но сразу вспомнила, что и сама опаздывает. - Ничего, можно и просто Миша. - Слушай, Миш, извини, мне срочно уйти надо. А вы поднимайтесь к нам, - торопливо вставила Женька, панибратски хлопнув его по больному плечу, и выскочила за ворота. Вечером ужинать сели вдвоем - мама чего-то прилегла у себя, Миша ушел давно - а Наташка замечательный ужин приготовила - макароны по-флотски. По тарелкам разложила, а поесть по-человечески не дает. В упор уставилась: - Ну и где ты была? - говорит. - А что такое? - Да ничего, если ты считаешь, что ничего такого. - Да что? - Да ничего. Человек пришел тебя повидать, раненый, между прочим, прямо из госпиталя, а ты: "ой, извините"! - Ты с чего взяла, что раненый? - Да видно же! Сразу видно - он же в милиции работает, и рука на перевязи!.. А Мотька между прочим сказал, что пока я в лагере была, у зареченских на складах воровскую шайку задержали... - Мотька лично был, все контролировал, - в тон перебила Женя, и Наташка, конечно же, сразу надулась и фыркнула. Пришлось признать: - Ладно, Наташ, нехорошо получилось. Я с ним потом поговорю. У меня дела были. - Вот я и спрашиваю, это какие такие дела у тебя были?! - Свои собственные! Давай-ка сюда, если ты не голодная, - не выдержала Женька и через стол потянула к себе ее полную тарелку, со своими макаронами она уже расправилась. - Это почему это я не голодная? - возмутилась Наташка. - Болтаешь много. Ешь давай и за уроки садись. А еще той осенью Женька свою первую "дырку" в права получила. Позорище.