reunion

Все как во сне. Прощающийся с ним врач — вымысел. Баджи, волосы которого пушатся от влажного воздуха, с кожаной куртки которого на кафельный пол больницы звонко падают капли воды, — вымысел. Казутора знает, потому что весь его мир составляет туманно-смазанная картинка, прорезаемая звуком капель, разбивающихся о пол и голосом Кейске. Сиденье мотоцикла, которое он сжимает одной, и хрустящая кожа на талии Баджи под ладонью другой, — вымысел. Это не может быть реальностью. Казуторе неловко и хочется умереть, потому что Баджи, ко всему прочему, живет не один, — смутно знакомое лицо вырывается из густого тумана и говорит что-то до ужаса неразборчивое, улыбаясь так приветливо, что хочется убежать. Господи, Казутора не рассчитывал, что будет стеснять не только Баджи. — Ты же помнишь меня? Я Чифую. Точно. Чифую. Это имя он часто слышал от Баджи, но самого Мацуно он почти не видел. Или часто? Он очень смутно помнит то, что было до тюрьмы, — словно это тоже было вымыслом. Баджи бегло показывает ему квартиру, — Казутора вообще ничего не запоминает. Ему хватает «ты же поспишь на диване? у нас вообще есть еще кровать, но на диване мы вдвоем не помещаемся», и он цепляется за эту фразу, судорожно кивает, заверяет, что да-да-да, конечно, диван в самый раз, ему большего не надо, конечно, он может даже лечь на полу, если это понадобится. — Ты ёбу дал? — хихикает Чифую. — Какой пол, тут очень холодно по ночам. Холодно? Плевать. Это явно меньшая из проблем, он может это пережить, — вряд ли что-то может быть хуже карцера с его ледяным бетонным полом и общей душевой в психиатрической клинике. Баджи предлагает Казуторе принять душ, пока они с Чифую заканчивают с приготовлением ужина, и это почему-то выбивает землю из-под ног, у него десять лет не было нормального душа, — он даже не принимал решения о времени, когда ему туда идти, какой температуры будет вода, — холодная она будет, какая еще, — и ему никогда не предлагали сделать это в одиночестве. Ну, не давали полотенце в руки и не говорили идти, если он хочет. «Ты вымок весь, Баджи, я же говорил, что надо ехать на тачке, кто гоняет на байке в дождь, Казутора, ради всего святого, иди погрейся, ты дрожишь». Он еще и дрожит. Круто. Казутора не чувствует холода и собственной дрожи, ему в целом нормально, но он так привык слушаться приказов, что потерянно кивает и идет с Кейске, который немного нервно обещает показать средства для волос, которые можно брать, — вот эти три шампуня все его, бальзам и маска тоже, — Казуторе так плевать, он десять лет мыл волосы хрен знает чем, и они все равно выглядят прилично, — Баджи подмигивает ему и говорит, что ему идут длинные. «Извини, но мы убрали все бритвы, так, типа, врач твой сказал сделать… Если ты хочешь побриться, позовешь, ладно? Я с тобой постою или типа того» Казутора хочет, его до ужаса раздражает недельная щетина на лице и отросшие волосы в подмышках, но ему не хочется отвлекать Баджи, который и без того тратит на него слишком много времени. Он освободился с работы часа три назад, и без Казуторы валялся бы давно перед телеком и засыпал под его мерный гул, но вместо этого ему пришлось переться в больницу, торчать там, пока медсестра не заполнила все бумажки, и слушать целую лекцию, как надо вести себя с Ханемией, он же, блять, такой особенный, аж тошно. — Я знаю, у тебя не особо много одежды, поэтому возьми пока мою, хорошо, Тора? Казутора хочет заплакать. У него вообще нет одежды, и ему пихают в руки что-то мятое и пахнущее стиральным порошком, и он не может взять это, — блять, у него нет одежды. Ему надо завтра же устроиться на работу и съехать так быстро, как это возможно. У него есть только воняющая потом и лекарствами толстовка, он даже не помнит, откуда она взялась, чья она, ей примерно три сотни лет, она дырявая на манжетах, затертая и застиранная, больничные пижамные штаны и протертая белая футболка в желтоватых разводах. Баджи впихивает ему в руки комок одежды и говорит что-то про то, что у них, как минимум, один рост, и дома он может ходить в этом. «Они, правда, старые, но для дома сойдет?» Казутора начинает ощущать, как он трясется, случайно роняет половину из врученных ему Кейске вещей, и, хвала всему сущему, Баджи этого не видит, потому что уходит из ванной раньше. Вода, близкая к кипятку, его не греет, он вообще ничего не чувствует, кроме комка в горле и желания блевануть прямо себе под ноги, он забывает, на какие шампуни показывал Баджи, и от этого блевать хочется только сильнее, поэтому он старается как можно быстрее просто сполоснуть волосы водой, — ему в целом плевать, насколько чистыми они будут, просто смыть с себя запах собственного тела и больницы, — ему этого достаточно. В больнице не разрешали купаться дольше десяти минут. Казутора укладывается в семь. В комке одежды лежит запакованная зубная щетка и белье, но ему упорно кажется, что лучше надеть то, в чем он был, потому что он не знает, можно ли класть что-то в корзину с грязным бельем. Имеет ли он право хоть на что-то. Его спасает голос Кейске, который кричит ему, чтобы он положил одежду сразу в стиральную машинку. Казутора заматывает мокрые волосы в полотенце и натягивает на мокрое тело то, что ему дал Баджи, — футболка и спортивные штаны висят на нем, как на вешалке, и ему приходится очень туго завязать веревочки на штанах, чтобы они с него не спадали. Он выглядит как ебучее пугало, ему даже не хочется протирать запотевшее зеркало, чтобы увидеть себя со стороны. Выходить к парням тоже не хочется. Было бы в ванной окно, он, кажется, сбежал бы нахуй. С другой стороны, он занимает стратегически важное место, а с Кейске станется начать долбиться в дверь, поэтому он выходит, шлепая голыми ступнями по полу. — Ужинать будешь? — спрашивает Чифую с набитым ртом, оборачиваясь на него первым. Казутора врет, что нет, что он хочет спать и, пожалуй, пропустит ужин, но его желудок урчит настолько предательски громко, что он готов сдохнуть со стыда. Мацуно молча встает и накладывает ему целую гору чего-то, он даже не разбирает, потому что готов захлебнуться слюной в ту же секунду, господи, это пахнет совсем не так, как еда из больницы, которая не пахнет ничем, не как тюремная еда, которая пахнет дерьмом. — Да не стесняйся ты, — улыбается Чифую. — Все хорошо. Поешь с нами. Почему он его кормит? Почему он ему улыбается? Почему они вообще решили пустить его, он им враг, он покалечил Баджи, а он почему-то отдает ему свою одежду и не выражает недовольства касаемо того, что им придется есть за одним столом, почемупочемупочему. Он не помнит, как всасывает в себя всю тарелку, потому что ощущает себя голодным до истерики, господи, в соусе есть специи, он не ел чего-то со специями десять лет, соус жжет острым перцем ему язык, у него точно будет изжога, но ему так плевать. — Это восхитительно, — шепчет Казутора. — Спасибо. — Помоешь посуду, пожалуйста? — просит Чифую, тут же получая от Баджи тычок в плечо. — Эй, не дерись, придурок. — Конечно. Конечно. Все, что попросишь, спасибо, прости, что не предложил сам. — Ты не обязан, — вздыхает Кейске. — Я могу это сделать, мне не сложно. — Все хорошо, я хочу быть хоть немного полезным. Ханемия с готовностью возится в воде, она привычно ледяная, у него коченеют пальцы, но так он чувствует себя лучше. Не самый равноценный обмен все равно звучит лучше, чем бездействие с его стороны. Что-то теплое касается его ноги, и он подскакивает не меньше, чем на полметра. Испуганный его поведением черный кот удивленно пялится желтыми глазами. — Повыползали, — хмыкает Баджи. — У нас три кошки и кот, они не очень любят новых людей и прячутся, но скоро должны и остальные вылезти. Я не ебу просто, где они ныкаются. — Люблю кошек, — тупо говорит Казутора. — Это Кёко, он может начать бегать ночью. — И он топает, — добавляет Чифую, волокущий кучу постельного белья, которая вместе с подушкой закрывает его голову почти полностью. — Ага, — кивает Казутора. — Хорошо. Кёко, я запомню. Мне можно их гладить? — Если они захотят, — говорит Баджи. — Говорю же, они ссут новых людей, но должны привыкнуть. Блять. Он доставляет неудобства даже кошкам. — Ты устал, Ханемия? — спрашивает его Чифую. Казутора неопределенно пожимает плечами, вытирая последнюю тарелку. Он не знает. Из-за лекарств он может спать сутками, ему очень тяжело просыпаться, его глаза постоянно слипаются, а мозги как ватные, — он настолько к этому привык, что может не спать вовсе. Он не знает. Он хочет спать, особенно согревшийся и сытый, но ему кажется, что, если его жизненные ритмы хоть немного не совпадут с парнями, его выгонят тут же, — господи, хоть бы выгнали, ему так будет гораздо проще. — Мы хотели вечером посмотреть сериал, — говорит Кейске. — Ты можешь с нами, если не хочешь спать. — Моя девочка погибла, я не буду смотреть дальше, — подает голос Чифую. — Но я с тобой посижу, у меня новый том манги вышел. Казутора ощутимо вздрагивает, потому что на него, ну, смотрят, явно ожидая ответа, а он вообще не знает. Ему бы хотелось, чтобы на него перестали обращать внимание, не задавали вопросов, хочет ли он посмотреть сериал, он слишком давно их не смотрел, он в последний раз сидел перед телевизором в детстве. — Тора, все в порядке. Эй, ну ты чего залип, — ласково зовет его Баджи. — Мы можем начать что-то вместе, и ты скажешь, хочешь ли ты продолжать. — За это время вышло много крутых штук, — вторит ему Чифую, уже приземлившись на диван с Кёко на руках. Кот сидел смирно с вполне благосклонной мордочкой и даже не возражал против очевидно дискомфортно упирающегося в него тома манги. — Так что скажешь? — Я не… я не устал. Но я могу уснуть. — Точно, ты же на лекарствах, — быстро сообразил Мацуно. — Ничего страшного не случится, если ты уснешь. Мы просто разбудим тебя, чтобы ты смог лечь нормально. Казутора не это хотел сказать. Он, вообще-то, говорил о том, что им лучше решить за него, что он не хочет решать, потому что не знает, идут ли они ему на уступку сейчас, потому что конечно же они, блять, идут. Господи, успокойся. У него не получается. Кейске с присущей ему бесцеремонностью берет его за локоть и усаживает рядом с собой. Чифую привычным движением жмется к его боку, ерзает немного, чтобы устроиться поудобнее, и Баджи закидывает на него руку. — Бля, пива бы, — тянет он, щелкая пультом. — Завтра купишь, выходной же. Баджи спрашивает Казутору, что он хочет посмотреть, но ему так все равно, он неловко жмет плечами и сидит столбом, ища в себе силы пошевелиться, и его сердце колотится до одури быстро, он не понимает почему, он не… Кейске успокаивающе хлопает его по плечу и спрашивает, все ли в порядке. Ханемия, кажется, сейчас умрет, но он врет, что все хорошо, потому что, если его еще о чем-то спросят, он разрыдается и убежит, боже, ему даже убегать некуда, это отвратительно. Парни, кажется, не видят его смятения, они поочередно чешут кота и тихо переговариваются время от времени, Казутора не слышит, о чем, из-за гула крови в ушах, он слышит только его и собственный пульс, бьющий по барабанным перепонкам. В его глазах снова туман. Сквозь него он видит, как Чифую бодает щеку Баджи лбом, потирается о него носом. Это странно. Ну, то есть ему давно очевидно, что Баджи бисексуал, — как минимум, потому, что они обсуждали это, а еще потому что они вроде как были влюблены друг в друга раньше. Наверное. Он вообще не уверен. Казутора, определенно, был, — возможно даже в нем осталось это до сих пор, — но Кейске тогда был противником проявления чувств и они, в общем-то, просто иногда передергивали друг другу. Пару раз отсасывали. Руки и рот, парочка поцелуев на пробу, — им было около четырнадцати, это ничего не значило. Просто странно думать, что Баджи может нежно гладить кого-то по волосам. — Хочешь попробовать взять кота, Тора? — предлагает Чифую, которому Кёко, кажется, начал мешать своей возней. Казутора хочет. Он любит кошек, они мягкие и теплые, у них гладкая шерсть, а еще ими можно занимать беспокойные руки. В клинике у них был медбрат-кот с официальной должностью рекреатора, функция которого заключалась в том, что его иногда давали пациентам во время приступов тревожности. Кёко, переданный ему над коленями Баджи, напряженно нюхает его ладонь. Тора знает, что нужно обязательно давать животным познакомиться со своим запахом, прежде чем трогать их, чтобы они хорошо себя чувствовали. Кёко очевидно чувствует себя хорошо. Он укладывается на колени черным шерстяным комком и лениво играет лапами с его пальцем, и Казуторе становится немного спокойнее, — он может не думать о том, что происходит вокруг него, потому что он вроде как занят тем, что ловит пушистые лапки и мнет мягкие подушечки на них. Он может не делать вид, что пялится в экран и что его глаза не слипаются, — он слишком привык к своей сонливости из-за лекарств, чтобы пытаться отличить реальную усталость от недостатка концентрации. Он просто это игнорирует. Баджи ерзает на диване, ища себе комфорта, и в итоге находит его головой на плече у Чифую, и они выглядят чертовски мило, но Казутора чувствует себя очень странно из-за этого, и он даже не понимает почему. Он замечал в себе отвращение к целующимся людям, — не в том смысле, что он не любил целоваться, он не знал, любит ли он целоваться; он не пробовал целоваться по-настоящему, будучи уже взрослым, его опыт ограничивается подростковым возрастом, — просто ему было неприятно видеть поцелуи других, если они казались неуместными; в больнице у его соседа по палате была девушка из пациенток, и он всегда уходил, когда она заходила к своему парню, почему-то слышать влажный звук соприкосновения языков казалось ему чем-то невыносимым: к горлу подкатывал липкий ком, сглотнуть который казалось невозможным. Но парни даже не целовались. Да, они аккуратно касались рук и плеч друг друга, иногда терлись друг о друга носами, — ничего, что могло бы вызвать отвращение, — но он почему-то давился чувством одиночества и ненужности. Господи, Казутора, как-нибудь постарайся отключить свои эмоции, они явно сломались и выдают баг на баге. Ты не имеешь права чувствовать себя ненужным, потому что тебя забрали из психушки сразу же, как тебя признали вменяемым, чтобы ты не сдох один в мире, в котором не умеешь жить, о тебе позаботились, тебе доверили кота и пока что не убили за отрешенный ебальник и общую бесполезность, твое мнение спрашивают, тебя покормили и дали одежду. Ты не имеешь права хоть капельку ревновать Баджи, потому что вы, блять, за тринадцать с хуем лет суммарно общались года два, а с Чифую, кажется, они провели бок о бок все десять лет, что ты провел сначала в тюрьме, потом в лечебнице, в тебя Кейске если и был влюблен, то очень давно и недолго, а сейчас у него есть любящий его парень, — они же точно встречаются, это очевидно, — который согласился принять в их дом Казутору, которого имел полное право ненавидеть, — Ханемия отлично помнит, как тот прижимал к себе истекающего кровью Баджи и рыдал, умоляя его не отключаться. Чифую явно был либо очень хорошим и отходчивым, либо влюбленным в Баджи по уши, — иначе объяснить, как он смог перебороть себя и быть с Торой настолько дружелюбным, было нельзя. Мацуно захлопнул мангу с опустошенным видом. — Да идите вы нахуй, — возмущенно пробормотал он. — Я так, блять, привязался к ним, чтобы они умерли? Баджи со смешком прижал его к себе. — Пока ты читал, в сериале умерло человек десять. — Если ты думаешь, что меня это как-то успокоит, ты идиот, — продолжил возмущаться Чифую. — Я просто делюсь, — улыбнулся Баджи. — А автор постил что-то в инсту? Ну, типа, ты же сам говорил, что он всех трупаков с каким-то стикером выкладывает. — Не-а. Ну, точнее, одного урода выкладывал, но остальных — как обычно. — Значит, не умерли, не переживай. — Баджи зарылся лицом в волосы Чифую, поглаживая его по плечу. — Мне все равно грустно. Они такой хуйни не заслуживают. — Все еще в душе не ебу, че у тебя там происходит, но, если будет надо, я пойду пиздить этого мангаку, чтобы он выпустил продолжение, где все живы и проходят психотерапию. Чифую звонко рассмеялся. Если бы кто-то проявлял такое же внимание к его интересам, — ну, если бы они у него были, — Казутора бы умер в умиленных рыданиях, — и он искренне считает, что ему повезло быть абсолютно пустым и не интересоваться абсолютно ничем, чтобы лишний раз не делать себе больно. Потому что Казутору не интересует даже то, что он сегодня ел на обед. Ему неинтересно как-то проводить время, он, честно говоря, большую часть суток спит, игнорируя окружающий мир, и он сам, блять, не понимает, является ли это эффектом от лекарств или же он просто, ну, такой. Это началось еще в тюрьме, и он тогда еще не знал, что с его психикой что-то не так, ни о каких лекарствах не шло и речи, но он все равно не спал только тогда, когда их гоняли в столовую, душ или на исправительные работы. Ханемия думает, что, наверное, да, — он просто пустой, но это к лучшему. — У нас Тора засыпает, — заметил Баджи. — Вымотался сегодня, да? От упоминания его в разговоре Казутора вздрогнул. — Я… Я просто задумался. Вы зря дали мне кота, они меня гипнотизируют. Кёко пошевелил ухом, словно подслушивая, и перевалился на его коленях на другой бок. — Он обычно спит с нами, но, кажется, будет не против, если ты возьмешь его к себе. Ты ему нравишься, Тора. Казутора идиотски заулыбался. — Было бы круто. Эй, приятель, хочешь остаться у меня? Кот его игнорирует, что очевидно, но позволяет себя гладить, позволяет закапывать пальцы в мягкую теплую шерсть, и от этого становится легче. Можно не думать. Можно не смотреть парням в глаза и делать вид, что да, он составляет им компанию, все нормально. — Я бы посмотрел еще серию, — лениво тянет Баджи, немного навалившись на Чифую. Тот сдавленно пищит, но, немного поерзав, обвивает того руками, чтобы им было удобно. — Что скажете? — Я скоро усну, — зевает Чифую. — Так что будь готов к тому, что я свалю на середине. Баджи угукает, аккуратно касается чужого виска губами и вопросительно смотрит на Казутору. Говорит что-то про «бля, я на планшете могу посмотреть, вообще плевать, диван-то твой, чего ты мучаешься», но эти слова проходят мимо него, потому что, блять, Баджи стал вообще другим человеком? Они встречались после его первой отсидки, и Тора никогда не видел от Кейске такой щемящей нежности, он был внимателен разве что к животным, он не заботился так сильно ни о ком, кроме своей мамы, и это так странно, так пиздецки странно, что он забывает, что с ним разговаривают. Зачем он здесь? Почему вдруг Баджи полгода назад заинтересовался им? Почему вдруг после стольких лет молчания выяснил, в какой лечебнице он доматывает срок, приехал, почему это не было разовой акцией, — Казутора на его месте бы испугался, узнай он, что из тюрьмы в клинику кого-то перевели, потому что он попытался повеситься на тюремных штанах и решетке камеры, и у него почти бы получилось, если бы проверяющий не пришел на его хрипы и не нашел его бледного и обоссанного. Почему он вдруг оказался нужен настолько, что его не просто потормошили, как старую фотографию в фотоальбоме, а реально обратили на него внимание? Казутора предатель, Казутора чуть не убил Баджи, Казутора асоциальный кусок дерьма, он не заслуживает этого, но какого-то хуя Кейске ездил к нему каждую неделю, таскал снэки и показывал фотографии котиков с телефона. — Тора, ты меня слышишь? — Да, да, конечно, — всполошился он. — Я всегда сонный, не обращай внимание. — Ну хорошо, — кивает Баджи. — Говори, если что. Кейске включает серию, смотрит очень заинтересованно, и Казутора вновь обращает внимание на Кёко. Он спал, но, стоило тронуть крошечную лапу, — приоткрыл глаза, готовый снова поиграть в незамысловатую игру «отгрызи Торе палец», чем он и занимался, но, надо отдать ему должное, жутко деликатно, — он не выпускал когти (ладно, почти не выпускал), а кусал очень интеллигентно, не принося боли. Чифую завозился, объявляя, что все же пойдет спать, — и, вставая с дивана, припечатал губы Баджи поцелуем, — очень демонстративным. Ханемия в этом уверен, потому что Чифую смотрит ему в глаза при этом, и Казутора не выдерживает его взгляда, опускает глаза на Кёко, бормочет пожелание спокойной ночи. — Давно вы встречаетесь? — спрашивает он, когда Мацуно уходит. Баджи неопределенно пожимает плечами. — Встречаемся, — хуй знает, мы часто расставались и сходились первые два года, — тянет он. — Поженились, когда мне было двадцать четыре. — Ого, — хмыкает Казутора. — Год назад, получается? Поздравляю. — Спасибо, — улыбается Кейске. Чифую, правда, классный, хотя бы на первый взгляд. Тора правда поздравляет искренне, — Баджи выглядит счастливым, Чифую выглядит счастливым, они, очевидно, очень влюблены друг в друга, — и, кажется, очень давно. Казутора не может утверждать, что Чифую, который пару минут назад сидел с ними на диване, это тот же самый Чифую, которого он видел десять лет назад, — но он более чем уверен. Наконец-то он вспомнил его, — светловолосый мальчик из его воспоминаний немного вытянулся, раздался в плечах и покрасил волосы в темный, но это, кажется, был он. И тогда все гораздо хуже, чем ему казалось. Он помнил Мацуно. Помнил, как они остались вдвоем над окровавленным Баджи, и Казутора, борясь с тошнотой и головокружением, — у него тогда, кажется, было очень сильное сотрясение мозга, но он помнит тот день урывками, — говорил ему уйти. Ну, потому что у Кейске не прощупывался пульс и он был бледный, как сама смерть, а Казутора знал, что этому мальчику не нужны проблемы, но он плакал и плакал, вцепившись в Баджи, говорил ему что-то, капая на побелевшее лицо слезами, и Ханемия честно пытался разжать его пальцы, даже дал пощечину, чтобы тот, наконец, съебался. Потому что это вина Казуторы. Он тогда был уверен, что Баджи мертв, и чувствовал своим долгом передать его тело медикам и сдаться полиции. Он это заслужил. А Чифую в это не вписывался, он порывался нести Кейске в приехавшую скорую, умолял его спасти, маленький и заплаканный, а у Казуторы были силы только на то, чтобы сказать, что он в норме и дождется полиции, — только вот Мацуно, прорычав, что тот так просто не свалит, — он не планировал, правда не планировал, — затащил его за шкирку в машину скорой. Баджи дышал. Слабо, еле заметно, но дышал, и их не хотели пускать в машину врачи, но и они сдались по итогу, сказав только, что от того, насколько тихо и неприметно они будут сидеть, зависит жизнь их друга. Это определенно тот самый Чифую, и это очень плохо. Он точно не смог его простить. Это пиздец. — Ложимся? — Баджи, живой и целый, взрослый, без потеков крови на губах, — толкает его в плечо. Казутора трясет головой, отбиваясь от воспоминаний. — Давай, — кивает он. — И, Баджи… спасибо еще раз. — Говно вопрос, — отмахивается он. — Я переживал за тебя. Казутора вообще ничего не понимает, ему странно находиться с ними, ему неуютно и стыдно, но он обещает себе, что не будет напрягать парней. Он скоро свалит, начнет жить сам, чтобы они наконец могли начать жизнь без призраков прошлого.