reunion

Чифую просыпается, — не столько потому, что выспался, и не из-за придушивших его во сне наушников, сколько из-за вжавшего его в матрас Кейске. Тот периодически делал так: наваливался на него, не просыпаясь, сжимал в объятьях, и это было чертовски мило, но ему становилось трудно дышать, Баджи превышал его по габаритам слишком ощутимо. Дело даже не в росте, хотя старший был на голову выше: Баджи был пиздец каким тяжелым, потому что мышцы весят много, а с его тела можно было срисовывать горные хребты, — он ходил в зал через день, пропуская тренировки только в крайних случаях, — Мацуно безуспешно пытается брать с него пример, у них парный абонемент, но он слишком часто чувствует себя заебанным в край, а еще чаще находит себе более интересное занятие, — в общем-то, из спорта его привлекает только бокс, секс и пялиться на то, как Кейске тягает штангу в потной футболке. Ему снится наверняка что-то околоэротическое, — Баджи твердый, он упирается ему в ягодицы и слегка ерзает, потираясь об него. Чифую нравится. Его греет мысль, что столько лет спустя Кейске его хочет при любом возможном случае, хочет именно его, — Чифую наблюдал за тем, как он общается с другими мужчинами, да и с женщинами тоже, — и он никогда не переходил грани дружеского общения, Мацуно видел по его взгляду: он может чувствовать теплоту, но ничего больше. Ему повезло, — у Баджи лицо как информационное табло, разве что эмоции не дублируются на лбу заглавными буквами. Чифую неловко возится под ним, прислушиваясь к себе. Баджи спит и, несмотря на эрекцию, может проспать еще долго. Даже если они сейчас потрахаются, он спокойно уснет снова, — а Чифую, скорее всего, нет, но он решает, что скоро все равно надо будет вставать, а упирающийся в него член ощущается соблазнительно, — его немного даже пугает тот факт, что с пубертатного периода его либидо выросло, а не начало успокаиваться. Он выворачивается в руках Кейске, чтобы, оказавшись к нему лицом, охуительно-тесно притереться пахом к его. Чифую имитирует фрикции, улыбается и жмурится, пока Баджи не стонет сквозь сон, — и не просыпается от собственного голоса. — Тише-тише, — шепчет Чифую. — Тора в соседней комнате. Баджи в ответ улыбается слишком уж плотоядно. Он мягко давит Мацуно на плечо, заставляя того лечь на спину, и присасывается к шее совсем уж по-вампирски, — Баджи обожает кусаться, у него довольно крупные клыки, и он предельно счастлив, когда у Чифую каникулы, потому что тогда тот разрешает оставлять засосы и укусы не только на скрытых одеждой местах. Мацуно давится вздохом. Поцелуи и укусы ощущаются охуенно и так чертовски правильно, он так обожает, когда Кейске нависает над ним, — он до сих пор не находит в себе сил сказать это вслух, но у него есть какой-то больной фетиш на то, что Баджи такой массивный по сравнению с ним и он может проявить силу, даже сделать немного больно, — но не больнее, чем этого хочет сам Чифую. Чифую почему-то нравится иногда чувствовать себя слабым. Но только так, чтобы он мог это контролировать. Баджи расцвечивает ему грудь и живот алым и фиолетовым. Укусы немного пощипывает, и Мацуно чувствует нарастающую пульсацию у себя в паху, она становится совсем невыносимой, когда горячий жалящий язык скользит от его пупка к резинке пижамных штанов, чтобы остановиться за пару миллиметров до, — Чифую знает этот сценарий, он на этом месте всегда начинает задыхаться и шепотом умолять взять его член в рот, господи, Баджи, ну пожалуйста, — и Баджи ухмыляется, глядя на него исподлобья, сдвигает штаны чуть ниже, оголяя острые выступы тазовых костей и бледную кожу лобка, и снова кусает, — Мацуно еле держится, чтобы не взвизгнуть от резкой боли, он лишь всхлипывает и продолжает умолять. Их секс — управляемый занос. Он будет молчать об этом, но — Баджи предсказуемый, Чифую знает, что будет дальше, в каждом из возможных вариантов развития событий, — он знает свое тело, знает тело Баджи, их реакции, предпочтения, знает, что Кейске очень быстро кончает, если у него есть возможность смотреть, как Чифую сосет его пальцы, знает, что даже после укусов так близко к паху он еще успеет содрать с кровати простыни, извиваясь в нетерпении, потому что сначала Баджи разденет его полностью и доведет до дрожи в конечностях поцелуями, оставленными на бедрах. — Блять, ну какой же ты, — шепчет Кейске, и его низкий, обволакивающий голос подрагивает на концах слов. Баджи пиздец как возбужден, и Чифую хочет услышать, как будет звучать его удовольствие, он гладит спутанные черные волосы, запускает в них пальцы, — и на секунду задается вопросом, эгоист он или нет. Притянет голову Баджи к своему лицу, чтобы вгрызться в его рот поцелуем, или насадит его губами на ощущаемый мучительно чувствительным член. Чифую решает, что он эгоист. Кейске не против: он принимает Мацуно жадно, его губы растягиваются вокруг него, и он удовлетворенно урчит. Баджи всегда урчит и чуть ли не мурлычет, когда ему хорошо, и сейчас ему хорошо. Он трется пахом о простыни и разрешает трахать себя в рот, он шумно дышит и тихо постанывает. Вибрации его низкого голоса передаются от горла к корню его языка, и Чифую доверчиво трясется от истомы, сдерживаемый лишь длинными жесткими пальцами у себя на бедрах. Ему охуенно. За десять лет Баджи отсасывал ему тысячи тысяч раз, но это ни капли не портит процесс. Его каждый раз начинает мелко трясти ближе к финалу, а еще — он забывает, как контролировать собственные бедра и еще немного, — как дышать. Он ничего не может с собой поделать, — бездумно хватает Кейске за затылок и впечатывает его носом в низ собственного живота, и мелко толкается в жаркий мокрый рот, срываясь на скулеж. Баджи не против, — ему, конечно, не хватает воздуха, но Чифую никогда не держится долго, — в легких только начинает зарождаться жжение, а тугая струя спермы ударяет ему в горло. Баджи каждый раз кашляет. Он не останавливается, — мягко убирает ослабевшую руку со своей головы и медленно вылизывает опадающий член, убирая остатки спермы, пока Мацуно сломанным голосом не просит прекратить. «Слишком… чувствительный», хрипит он. Они вместе столкнулись с тем моментом, когда им начала требоваться перезарядка. В шестнадцать несколько стояков подряд казались нормой, как и то, что их секс длился не до тех пор, пока они выдохнутся, а пока не становилось больно. Чифую загнанно дышит, разметавшись по оголившемуся от их возни матрасу, — поправят потом. «Иди сюда», — говорит Мацуно, дотягиваясь подрагивающей рукой до щеки Баджи и поглаживая ее пальцем. «Твой рот — ебучее нечто», — говорит он, когда Кейске прижимается к его плечу лбом. — «Ты весь невероятный». — Чего бы тебе хотелось, солнце? У них так всегда. Чифую спрашивает, чего бы хотелось Баджи, — он сам неприхотлив и любит любой секс, а в руках Кейске иногда чувствует себя кошкой породы рэгдолл, — так же обмякает, как плюшевая игрушка, — но вот Баджи часто концентрируется на конкретной картинке в своей голове, а еще у него есть определенные проблемы с тем, чтобы обсудить свои желания: если не задавать ему вопросов, он неловко мнется и заходит с каких-то немыслимых намеков, расшифровать которые порой невозможно. Баджи не отвечает. Он ластится к Чифую, целует его лицо нежно и аккуратно, подставляется под незамысловатые ласки от чужой руки, — и молчит. Ему иногда нужно время, чтобы решить, и Мацуно решает ему помочь. — Я с радостью сделаю тебе хорошо ртом, — шепчет он, выводя спирали на могучей загорелой спине. — Или, хм, лучше ты выебешь меня хорошенько? — Хочу твою руку, — немного смущенно просит Кейске. — Ты же знаешь, я не очень умею быть тихим. Поможешь мне не кричать? Чифую заблаговременно затыкает его поцелуем, и Баджи тихо урчит, приоткрывая рот и позволяя чужому языку скользнуть в него. Все пиздец как правильно. *** Казутора был уверен, что может спать всегда и везде, — сон утешал, сон урезал сутки до пары часов бодрствования, во сне к нему в голову гораздо реже лезли навязчивые, неуютные мысли, — но сейчас у него не получается. После того, как Баджи желает ему хорошей ночи, — он так и сказал, «хорошей ночи», — не «доброй ночи» и даже не «сладких снов», — на него разом наваливается абсолютно неперевариваемая куча потребностей, ему начинает хотеться пить, да так сильно, что горло сковывает сухой болезненный спазм, его мочевой пузырь объявляет ему войну, и от необходимости отлить его прорезает острой болью, а вчерашний ужин, — господи, там были с п е ц и и, и это его полностью оправдывает, — напоминает о себе изжогой и привкусом кислоты на языке. И это в целом не такие большие проблемы, — были бы, если бы Казутора не слышал малейшие шорохи в соседней комнате, значит, звукоизоляция здесь, — полная хуйня. Позволить себе будить парней он не может. Казуторе страшно причинять неудобства, потому что его существование и без того — одно сплошное неудобство. Его тошнит от самого себя. Он здесь лишний, он здесь не нужен, — от него через какое-то время ушел даже кот, а кошки, о которых говорил Баджи, так и не вышли из своих укрытий. Ханемия сидит, оцепенев, на краю дивана, не находя в себе силы даже облокотиться на спинку, он даже не смог постелить себе, хотя Чифую принес ему постельное белье, плед и подушки, потому что он знает себя, он слишком неловкий и у него все валится из рук, он точно разбудит весь дом, потому что он — ебучая катастрофа. Казуторе сложно дышать. Кёко, правда, вскоре возвращается, — он немного гремел чем-то на кухне, и на каждый изданный им звук по телу Казуторы проходила судорога, — казалось, что его сейчас обвинят в том, что шумел он. Кот лезет к нему на колени и пищит, требуя себя гладить, но у Торы не выходит даже в очередной раз медитировать на кошачье урчание, — собственное тело его подводит, все его злоебучие потребности напоминают о себе так сильно, что ему хочется уткнуться в теплую черную шерсть и зарыдать, — еще в тюрьме он научился плакать абсолютно бесшумно. В этом доме плохая звукоизоляция, — он слышит похрапывания из спальни, а чуть позже — тихую возню и, господи, стоны. Он пытается уверить себя, что, блять, это абсолютно нормально, — они официальные супруги (попутно он думает, как это возможно юридически, но отмахивается сам от себя: он выпал из жизни на десять лет, многое изменилось) и конечно же они занимаются сексом. Он говорит себе: ты сам хотел, чтобы их жизнь не менялась от твоего присутствия. Он говорит себе: они уже не спят, значит, ты можешь сходить в туалет и на кухню за водой, — а потом осекается. Он не может позволить себе отвлекать их. Казутора пытается думать о чем-то постороннем, концентрироваться на том, как громко и мило мурлыкает Кёко на его коленях, но вместо этого он вспоминает об их с Баджи неловком сексуальном опыте, и внутри что-то нехорошо колет. Им было, ну, вполне неплохо, — но Кейске никогда не был громким с ним. Он не должен ревновать, это было так давно, они были подростками, Баджи так долго в других отношениях, — но ему все равно становится больно, а в груди чувствуется липкий жирный ком тошноты. Казутора испытывал омерзение даже от вида поцелуев, — и приглушенные звуки секса пробирают его дрожью до самых корней волос, будто бы он увидел слизняка у себя в тарелке, и он, еще живой, медленно ползает по надкусанной еде, оставляя за собой тошнотворный след. Ханемия не знал, откуда в нем берется это отвращение, — до тех пор, пока год назад к психиатру не добавился еще и психотерапевт. На одной из сессий он рассказывал про своих родителей, — и, кажется, до конца терапии они так и не смогли соскочить с этой темы, потому что Тора начинал плакать каждый ебучий раз. Его родители были дерьмовыми, — для него и друг для друга, он никогда не смог бы понять, почему при такой ненависти они решили жить вместе. Завести ребенка. Рационализировать было больно, — напрашивался вывод только о том, что его существование оказалось итогом череды случайностей. Его родители были дерьмовыми, — он не мог даже принять чью-то сторону, потому что боялся и ненавидел обоих одинаково и лишь изредка, — сочувствовал матери. Он не может знать наверняка, ему было слишком мало лет, чтобы знать, что такое сексуальное насилие, он даже не понимал концепцию насилия психологического, чтобы осознать, что происходит лично с ним, но почему-то очень хорошо чувствовал, что то, что делает отец с его матерью, — ужасно. Он не знает, насиловал ли отец его маму. С ним никогда не говорили напрямую о сексе, но он видел его довольно часто: отец смотрел порно со старых замусоленных видеокассет, всех в жирных пятнах на бумажных обложках, на древнем проигрывателе прямо в гостиной, о сексе секретничали его друзья под усталые вздохи Дракена, — его это не сильно интересовало, потому что ему не повезло вырасти в борделе, — его родители громко занимались сексом, и мама плакала и кричала, будто ей было больно. Но он не знает точно. Его воспоминания размытые и нечеткие, он не может быть уверен ни в чем, — он несколько лет думал, что Баджи просто перевелся из другой школы, мог поклясться, что видел его периодически на детских площадках еще тогда, когда ему интересно было копаться в песке часами, — чтобы потом узнать, что Кейске переехал в Токио вместе с мамой только в одиннадцать. Его родители развелись, и госпожа Баджи пыталась начать новую жизнь, в которой было бы место перспективам хотя бы для сына. Казуторе тошно. Парни затихают довольно быстро, и он совершенно по-паскудному этому радуется. Он все еще не может заставить себя сходить хотя бы отлить, но за окном начинает светлеть, поэтому перспектива обмочиться кажется чуть более призрачной. У него есть нелепое оправдание: на его коленях спит Кёко, и он не может встать именно поэтому, а не из-за собственной тревожности и нерешительности. Последующие полчаса тишины оглушают его до звона в ушах. Кислота в горле кажется уже не такой большой проблемой. Дверь в спальню приоткрывается, и под чужими ногами половицы скрипят истерически-громко. Он боится оглянуться, втайне надеется, что на него не обратят внимание, — хотя подсознательно ему хочется, чтобы кто-то так или иначе дал ему разрешение на небольшой уровень шума. — Тора? — окликает его Чифую, и Ханемия вздрагивает оттого, насколько громко он это делает. — Бля, мы тебя разбудили? — Я не ложился, — сознается Казутора, сглатывая, — в горле пересохло, во рту почти нет слюны, и он просто насухую дергает кадыком. — Не спится. — Пойдем тогда пить кофе, — приглашает его Мацуно, и его улыбку видно даже в темноте, — настолько она яркая. Казутора начинает все лучше и лучше понимать выбор Баджи, — свет этого мальчика нельзя игнорировать. — Мне нельзя кофе, — господи, как же жалко он звучит. — У нас есть вкусное какао. И чай. Пойдем, — миролюбиво говорит Чифую. Тора показывает руками на спящего Кёко; это выглядит так, будто бы он всеми силами пытается отмазаться, и отчасти так и есть: Чифую выглядит очень мирным и в целом чудесным, но Казутора понимает, что Мацуно о нем может думать, — его гостеприимство, скорее всего, напускное, и ему самому было бы комфортнее без общества Торы. — Переложи его, — пожимает плечами он. — Кёко вообще поебать, с ним что угодно можно делать, он не обижается. Казутора неловко приподнимает кота, и тот сонно приоткрывает глаза, и почему-то становится очень стыдно. «Это всего лишь кот», — говорит себе он, — «всего лишь кот, и тебе разрешили». — Мы не разбудим Баджи? Чифую смеется, и от его смеха становится немного спокойнее. — Разве что если позовем сюда пару сотен человек и устроим рейв. Он очень крепко спит. Тора воспринимает это как разрешение, и, неловко что-то сказав про то, что сейчас вернется, летит в туалет. Его все еще трясет, и он не понимает почему. В ушах белый шум, который все нарастает, и он пытается тратить все внимание на то, чтобы приспустить штаны; в ванной слишком яркий свет, он щурится, застывает на секунду, — и белому шуму оказывается этого достаточно, чтобы трансформироваться в голос отца. Когда Казутора убил человека впервые, ему было страшно, — ему, блять, было двенадцать, и он не хотел, он боялся даже вида крови, — но почему-то эти воспоминания стерлись с годами, поизносились, стали нечеткими, — выцвели; голос отца он помнит ярко, будто бы он всегда рядом. Надо успокоиться. Успокоиться и отлить, не думай об отце, не думай, — Казутора сжимается, будто бы ожидая удара. Его били не так часто, — никому не хотелось, чтобы побои заметили в школе и вызвали службы опеки. Пустой мочевой пузырь ощущается божьим благословением. Он моет руки и ныряет лицом в прохладную воду, по-дурацки совершенно, мог бы, идиот, зачерпнуть ее ладонями. Тора выглядит ужасно, он не планировал смотреть в зеркало, но, когда он поднимает голову, взгляд цепляется за кажущееся чужим лицо. Ханемия быстро отворачивается. Ему хватает осознания, что его скулы в совершенно не идущей ему щетине, которая появляется даже не сплошным покровом, а островками, нелепыми, будто бы ему все еще семнадцать, а веки опухли, будто бы он всю ночь рыдал. Он вроде бы не, — было бы совсем хуево, перестань он замечать, что плачет. Казутора мысленно себя ругает: ему нужно — реально, блять, нужно — нормально спать и есть в адекватных количествах, потому что так серотонин держится на нуле, а не уходит в минус. Потому что так он может хоть немного поддерживать человеческое обличье, пусть полноценным человеком он не чувствует себя уже давно. Чифую ждет его на кухне, и там очень шумно, потому что чайник кипит оглушительно громко, кофеварка булькает, изрыгая из себя мутноватый кофе плевками, а сам Мацуно обеими руками тискает двух котов, почти одинаковых, — полностью черного желтоглазого Кёко Казутора уже научился отличать, — кошка рядом с ним тоже черная, но у нее белый живот и белые же носочки на лапках, — Тора мысленно смеется над тем, что такая окраска и вправду называется носочками. — Это Мияко, они с Кёко брат и сестра, — поясняет Чифую. — Она, оказывается, все это время сидела под диваном, дурочка. Кошки самозабвенно дерут ему руки задними лапами, отбивают свою кошачью чечетку, кажется, даже царапают Мацуно, но он выглядит так, будто совсем не против. Когда он сидит на корточках, то кажется совсем крошечным, а на голой спине позвонки выпирают, как пластины на хребте у динозавра. — Так чай или какао? — спрашивает он, поднимаясь на ноги, и Тору снова пробирает дрожь: Чифую весь в синяках. Буквально весь, — они начинаются на плечах и уходят тому под резинку пижамных штанов. На его лице, видимо, отражается ужас. Он не может отвернуться, — синяки фиолетово-красные, местами на коже видны кровоподтеки, пиздец какие огромные и яркие, а еще — ярко подсвечиваются следы зубов, четкий слепок челюстей на его животе. — Тебе не больно? — дрожащим голосом спрашивает он, и Чифую тихо посмеивается над ним, улыбается успокаивающе. — Нет, — он смущенно чешет затылок. — Я сам этого хотел. Какао или чай, Тора? Казутора тупо пялится в пол. Он знает, как это — хотеть почувствовать боль, но Чифую не выглядит как человек, которому это может быть необходимо. Тора сам резал и кусал себя, Тора поджигал волосы на ноге, потому что ему было забавно наблюдать, как он горит, — но по Казуторе было видно, что он ебнутый. Чифую выглядел нормальным. А потом — ой. Его мозг с запозданием складывает пазл из звуков из спальни и следов на Мацуно, — господи, это очень неловко, его никто не бил, это, блять, засосы. — Какао, — быстро говорит он и отворачивается, чувствуя, как стремительно он краснеет. — Прости, я не должен был спрашивать. — Не парься, — отмахивается Чифую. — Можешь спрашивать всё что хочешь. Добавить тебе корицы? Господи, он либо святой, либо не до конца проснулся, раз отреагировал на идиотизм и бестактность Казуторы так легко. Чифую делает ему какао с корицей, попутно показывая, где что лежит на кухне: у них все, оказывается, очень организованно лежит, и это удивительно, потому что в этой квартире живет Баджи, а он — синоним чистого хаоса. Даже не верится. Чифую не похож на человека, который убирался бы каждый день, потому что у них довольно пыльно, и Тора мысленно шутит, что Баджи просто не пускают на кухню. — Если что, можешь не стесняться брать все, что тебе нужно, — говорит Мацуно, и Казутору будто током бьет, ему такое говорят, кажется, впервые, и он снова начинает нервничать. Чтобы замаскировать это, он хватает чашку с какао и буквально ныряет в нее лицом, обжигает язык и десна, но это все равно лучше, чем быть полным идиотом в чужих глазах. — И не переживай: ты нас не разбудишь. Баджи спит, как убитый, а я наушники надеваю. Тора удивленно поднимает бровь; Чифую вздыхает и поясняет, что у него есть глупая привычка спать под музыку или аудиокниги, потому что Кейске храпит, а коты иногда начинают выяснять, кто имеет право претендовать на место между хозяевами, где теплее всего, а кто нет. А еще Чифую спрашивает, будет ли он печенье, попутно извиняясь, что оно не самое вкусное, потому что он повелся на красивую упаковку, но другого у них нет. Казутора любит сладкое, и ему становится по-детски обидно, что из-за изжоги он не сможет попробовать, — не бывает невкусного печенья, он в этом уверен сильнее, чем в том, что проживет день без дрожи в коленях и липкого холодного пота на спине. Ханемия чувствует себя неловко. Ему язык жжет кислота из его собственного желудка, ожог от какао и тупой, неуместный вопрос, который не стоило бы задавать, но он окликает Чифую раньше, чем успевает затормозить себя, и после сидит с совершенно дикими от страха глазами и красным лицом, судорожно думая, на что безобидное и невинное бы сместить фокус чужого внимания, но Мацуно оказывается проницательным, а еще под его взглядом сложно думать. — Почему вы не ненавидите меня? — его голос дрожит, и это звучит жалко. Чифую вздыхает. — Баджи уверен, что ты себя не контролировал тогда. Он никогда на тебя не злился и был расстроен, когда услышал о приговоре. У Казуторы будто бы земля из-под ног уходит. Баджи не прощал его, потому что не был зол? — А ты? Боже, прости, что тебе приходится говорить об этом, я не знаю, почему я об этом спросил, — Тора паникует, он не может сфокусировать взгляд и потому мечется глазами по комнате, ему приходится даже поставить чашку на стол, чтобы не расплескать какао дрожащими руками по всей кухне. — Я не имею права на тебя злиться, — улыбается Мацуно. — Ты отбыл наказание, а еще ты важен для Баджи, значит, важен и для меня. Он был счастлив, когда тебя выписали, поэтому вопроса даже не стояло, я хочу, чтобы он был счастлив. Они оба молчат, и Тора пытается утихомирить колотящееся сердце, а еще он снова опасно близок к слезам, — держится чудом на последней капле самообладания. — Казутора, ответь и ты мне тогда, — голос у Чифую вмиг становится холодным и серьезным, и от этого дрожь пробирает Ханемию одномоментно и по всему телу. — Это правда был не ты? Я имею в виду, ты на самом деле был настолько не в себе, что не контролировал свои действия?