reunion

Это сложно. Реально, блять, сложно, Казутора думал, что он сможет сделать хоть что-то, быть хоть капельку полезным, сделать что-то более значимое помытой посуды и убранного кошачьего дерьма. К двадцати пяти из его жизненных достижений можно было припомнить только то, что он не сдох, — хотя это так себе достижение, учитывая, что он пытался. Ну, еще ему говорили, что он неплохо сосет, — говорил Баджи, для которого это было первым в жизни минетом, поэтому это тоже не считается. Когда он просит закрыть дверь и оставить их с Майки наедине, ему кажется, это будет хорошим вариантом, и он ожидаемо проебывается в своих предположениях: без Чифую и Баджи рядом он вмиг начинает чувствовать себя совсем беззащитным, и его начинает колотить так сильно, что он уже не может этого скрыть. В комнате с плотно зашторенными окнами пахнет потом и рвотой. Смертью пахнет. Он уже видел такое раньше. Он сам был на месте Майки, он видел полудохлых людей в притоне, он видел ломку Исаму, и его это пугало вполовину не так сильно, как сейчас: Майки в его глазах всегда был чуть ли не полубогом, непобедимым и великим, и то, что сейчас он похож скорее на умирающее человекоподобное существо, пугало до чертиков. Казуторе почему-то казалось, что всякая низменная муть вообще не про Майки. С ним не могло такого произойти; он никогда не плакал, никогда не терял контроль, он всегда будто был выше этого, будто бы видел будущее сильно наперед и благодаря этому никогда не лажал. Как, блять, такое могло произойти? Что произошло с Майки? Даже потеряв брата он выглядел… нормальным? Что случилось за эти десять лет, что сломало его? Казутора не может понять; ладно он сам, он родился уже бракованным, с ним было что-то не так, сколько он себя помнит, он всегда был потерянным и ебнутым, но Майки же не такой. Майки не может сейчас лежать на кровати, недвижимый и высохший, похожий на обтянутый потемневшей кожей скелет. — Опиаты? — спрашивает Казутора, и его голос предательски дрожит так сильно, что кажется, будто он спотыкается о каждую согласную. Только от опиатов же может так темнеть кожа, да? Казутора совершенно не чувствует себя компетентным. С Исаму было проще; у него не было ни единого шанса налажать. Там были врачи, они были под постоянным присмотром, он только помогал ставить ему капельницы, когда у пацана обострялась паранойя, потому что он никого не подпускал к себе, кроме Казуторы. Сейчас он чувствует ответственность, и она давит на него так сильно, что его вжимает этим многотонным весом в пол; он не может пошевелиться, не может вздохнуть, блять, он может угробить Майки, и это жутко настолько, что он хочет убежать. Его руки трясутся, даже убранные в карманы, и это уже никак не скрыть. — Почти, — сипло говорит Майки. — Какого хуя ты здесь? Казутора давится воздухом. Действительно. Он сам не знает. Он здесь, чтобы угодить парням? Чтобы доказать, что он не бесполезен? Что ж, он бесполезен, браво, Казутора, ты только что потратил чужое время на себя в очередной раз. — Помочь. — Он отвечает рвано, чтобы Майки не слышал, насколько он напуган, насколько он не хочет что-либо делать, Майки не должен знать об этом, ему и так дерьмово. — Я знаю, ты меня ненавидишь, но… я уйду сразу же, как посмотрю тебя, знаешь, я видел, как умирают от наркоты, и… короче. Хочу убедиться, что ты не умираешь. Он старается говорить так тихо, как только может, — помнит еще, как любой звук грохочет в черепной коробке, насколько это раздражает и какую боль приносит. — Я тебя не ненавижу, но заткнись, будь добр, — говорит он. По его телу проходит дрожь, будто бы мышцы сводит судорогой, или же он хочет дернуться, но ему слишком больно и трудно. Казутора чувствует то же самое в собственном теле так, будто бы это было с ним вчера. Он чувствует то же самое в своем теле, только дело тут уже не в веществах, просто ему плохо от того, что он видит, настолько, что его снова начинает ломать. — Дракен говорит, что ты не ешь. Не хочешь или не можешь? Майки с головой ныряет под одеяло и сдавленно стонет, и, честно говоря, это лучший из возможных вариантов. Он мог бы быть агрессивным. Ему могло быть намного хуже, Казутора в ломке катался по полу и бился об стены, даже не чувствуя этого, потому что боль была настолько невыносимой, что он буквально не знал, куда себя деть. Сейчас он чувствует себя примерно так же. Майки не ненавидит его? Это не может быть правдой; Казутора заслуживает ненависти, он перекосил всю жизнь Майки, довел его до той хуйни, в которой он оказался сейчас, он лишил его нормального детства, лишил семьи и… это слишком тяжело. Казуторе было бы проще, если бы его ненавидели. Майки ничего не отвечает, — вообще не издает ни звука, но Казуторе кажется, что он слышит, как скрипят его зубы. — Пожалуйста, ответь. Я… должен понимать, насколько все плохо. Не хотеть есть в ломке — нормально. Когда ты употребляешь что-то кроме травки в принципе становится немного не до еды, — либо забываешь, либо просто не особо чувствуешь голод, потому что в принципе про все забываешь и ничего не чувствуешь. Вот бы сейчас про все забыть и ничего не чувствовать. Майки ерзает под одеялом, скручиваясь в комок, и хрипит, когда Казутора стаскивает с него одеяло. Его лицо перекошено болью, — настолько, что он не то что сам на себя становится не похож; он не похож даже на человека. — Потерпи, — говорит Казутора тихо и ласково. Почему-то у него получается собраться и взять себя в руки, — будто бы его так сильно задавило ответственностью, что он вмиг отвердел и поменялся, и это странно, но… он чувствует в себе силы сделать хоть что-то. Хотя бы успокоить. Когда его ломало, он думал, что это не кончится. Если бы с ним был кто-то, кто смог это пережить, может, ему было бы легче? — Майки. Я был в этой хуйне. Дай мне хоть как-то тебе помочь, ладно? — он переходит на совсем неразличимый шепот, но Майки должен его слышать. — Я знаю, — говорит тот, пряча лицо в подушку. — И вот что странно: ты так хотел сдохнуть все это время, но, когда у тебя была возможность, сделал все, чтобы выжить. Почему так? Казутору прошибает холодным потом. Майки знает? Откуда? Почему вообще он интересовался им? Он открывает рот, чтобы сказать хоть что-то, но ничего не получается. Он сам не знает, он никогда не хотел жить, не чувствовал себя живым, и тогда у него даже не было людей, ради которых стоило бы остаться, — но он выбрал жить, хотя для этого не было ни единого стимула. В этом не было никакого смысла. — Я слишком слабый, чтобы убить себя, — говорит он, вздыхая, потому что Майки слишком сильно задел в нем что-то глубоко запрятанное. Он делает это слишком громко, — Майки перекашивает всего, выгибает судорогой, и только сейчас Казутора понимает: это не ломка проходит относительно мягко; Майки просто терпит. — Так ты не можешь или не хочешь? Майки даже сейчас ведет себя так, будто в нем столько силы, сколько его тело не способно вместить. — Не хочу и не могу. Я сейчас не торчу ебалом в тазу только потому, что ничего не ел и не пил. Но… меня и не тянет, да. Казутора кривит губы. Он видит в этом себя, и только когда слышит это из чужих уст понимает, что это звучит, как бред. Когда Майки умышленно вредит себе, чтобы не быть жалким, — он ебнутый и делает то, что точно нельзя делать. Когда Казутора вредит себе, чтобы не приносить неудобств Кейске и Чифую, — он поступает абсолютно адекватно, ага. — Сводит только мышцы или суставы тоже? А кости? — Знаешь, почему я тебя простил? Казутора хочет зарыдать. Блять. Естественно, он не знает, и он хотел бы узнать, но не сейчас, когда его начинает тошнить от нервов и затхлого запаха в комнате. — Что именно болит, Майки? Майки тихо смеется, неловко поворачиваясь на спину, — видно, что движения ему даются с трудом, он и так маленький, но сейчас съеживается так сильно, словно вообще старается исчезнуть. — Тебе совсем не интересно? Казутора вздыхает. — Мне интересно, что именно у тебя болит сейчас. Что именно ты чувствуешь. Остальное — потом. Хорошо? Я вижу, тебе больно. И хочу, чтобы стало лучше. — Ты боишься, — хихикает Майки. — Потому что тебе проще быть ебанным изгоем, чем обычным человеком. Тебе проще, когда у тебя есть поводы жалеть себя. Разве нет? — Казутора пытается не слушать его слова, но шепот Майки, надтреснутый и изломанный, проникает ему прямо в мозг. Он пытается делать вид, что этого нет, смотрит Майки в глаза, силясь понять, насколько у него расширены зрачки, но ничего не выходит, — глаза у того все такие же черные, не поймешь, где начинается зрачок и кончается радужка, — и впервые за все случаи, когда Казутора смотрел ему в глаза, они не кажутся пустыми и матовыми. — Ощущение, что кости и мышцы пытаются съебаться, причем в разные стороны. Его глаза воспаленно блестят, и впервые взгляд Майки настолько живой. Единственное, что держит Казутору на плаву сейчас, — мысль о том, что у Майки не пожелтели белки глаз. Окей, у него цела печень, это уже неплохо. — Наверняка ты упивался жалостью к себе, когда тебя перевели в клинику. Я такой больной, я такой несчастный, у меня даже не получилось повеситься, какая жалость, да, Казутора? Он хочет расплакаться и уйти, но внезапно понимает, что совсем не может, — будто бы и плакать вообще нечем. Это говорит не Майки; в нем говорит его боль. Судя по тому, что он сказал, это не первый день, как думает Дракен, — это не могло произойти так резко, так не бывает. Должно быть, Майки адски больно как минимум дня три или четыре, и он просто терпел. Казутора, когда чувствовал то же самое, терпеть не мог. Майки все-таки сверхчеловек, потому что он каким-то чудом не впадает в беспамятство, потому что он способен разговаривать и даже делает это почти осмысленно. — Я хочу спать. Уходи, — бурчит он, зарываясь обратно в подушки. — Ты разве можешь? Майки в ответ лишь злобно сверкает глазами. *** пус-то-та Санзу дома — дома ли? Он может называть это место домом? У него когда-то был дом вообще? Кажется, были только места, куда можно прийти и упасть на кровать, поспать, никогда не высыпаясь, спрятаться и укрыться, — он и сейчас приходит в это место, чтобы окончательно зализать раны, придумать какой-то план, — как обычно, слушаясь Майки, он слушался беспрекословно, не думая о последствиях, у него нет ни малейшего представления о том, куда ему идти дальше, что ему делать, чем заниматься, — он, ну, умеет убивать. Умеет быть послушным. Хорошо стреляет и орудует катаной. Знает, как убрать место преступления так, чтобы его никогда не нашли, знает, как расставлены по городу камеры и умеет никогда не попадать в радиус их действия. Умеет забивать охуенные забористые косячки. И это все. Думать о чем-то глобальном не получается, — Риндо заставил его нажраться обезболивающих, и его мозг плывет, как у угашенного, мысли путаются, зацепиться за что-то конкретное не выходит, — поэтому он решает начать с малого. Подумать о ближайшем дне или двух, что-то закинуть в пустой холодильник, купить гель для душа и сигарет. Немного поспать. Обработать руку, — он обычно производит впечатление обмудка, который плюет на раны пахнущей чем-то кислым и табаком слюной и заматывает это все ссаными тряпками, но он на самом деле довольно сильно двинутый на чистоте. В этой квартире пыльно; средства для уборки, наверное, единственное, что здесь есть. Нужно думать о чем-то совершенно приземленном. Снять наличку. Сходить в ближайший магазин и взять что-то не сильно дорогое и не требующее заморочек с готовкой. Найти старую маску и отстирать ее, — Риндо прав, без покровительства Бонтена он почти беззащитен, и ему следует быть осторожным, потому что он насолил очень, очень многим. Он, конечно, может их перебить к чертям, но… он обещал Майки. Никакого больше криминального дерьма. «Давай без больной хуйни», — всплывает в голове голос Риндо. Ага, давай. Риндо час назад сам развел больную хуйню, и Санзу еле сдержался, чтобы не поддержать это. Чтобы не просто уткнуться лбом ему в лоб, а повиснуть на крепкой шее, сознаться, что ему страшно, что он не понимает, что он должен делать, что он чувствует, что он уже умер, а его труп плывет по соленой морской воде куда-то примерно в пизду. Нет цели, есть только путь, — так ведь говорят? Санзу прямой путь только в ад. Отвлечься. Забить голову чем-то простым и понятным. Риндо был прав, он слишком приметный, и это надо исправить. Ему совсем не жаль свои волосы, — ладно, ему нравилась эта прическа, но это по большей части мелочи, — и по волосам и шрамам его чаще всего опознают. От шрамов он не избавится, — серьезно, у него была возможность удалить их почти полностью, чтобы они не были такими яркими, не уродовали его лицо, не заставляли его выглядеть так, будто он постоянно пребывает в «я-сейчас-блевану» состоянии, но эти шрамы дороги его сердцу. Они важны ему. Они ему нужны. Шрамы делают его Санзу, а не Харучиё Акаши или дерьмом типа этого. Он терял много важных для него вещей, и не собирается терять себя. Ему совсем не жаль свои волосы. Он красил их довольно давно, и на корнях видна светлая полоса его натурального цвета, — по границам этой полосы он срезает их огромными кухонными ножницами. Неровно абсолютно, — рука немного ноет (это мелочи) и управляться с ножницами тремя пальцами оказывается сложнее, чем это казалось вначале. Он похож на только что вылупившегося птенца, — такой же облезлый и несуразный. Когда он проходится по голове машинкой для стрижки, становится немного лучше, — просто короткий ежик белых волос, он носил такое в детстве. Самое простое, что можно было сделать. Сейчас чем проще — тем лучше, у него совершенно нет сил на что-то сложное и требующее внимания и хотя бы минимальных стараний. Санзу вынимает весь пирсинг из ушей, попутно теряя в сливе раковины среди розовых бесхозных волос шарики-накрутки из половины сережек, и почему-то вид собственных волос и непригодный пирсинг заставляют его окончательно увериться, что как раньше уже точно не будет. Думать об этом сейчас нельзя. Сейчас — о приземленном. Еда. Он не голоден, он давно перестал чувствовать голод и усталость, — вместо них осталось лишь понимание необходимости раз в сутки закидывать в желудок что-то хоть более-менее питательное и укладывать себя в кровать хотя бы раз в два дня без надежды на то, чтобы начать чувствовать себя хоть немного свежее. Санзу — заплесневелый гнилой и скукоженный помидор в его пустом холодильнике, который стоит почему-то ровно по центру полки. Он почему-то глупо смеется от того, насколько это отображает его самоощущение сейчас. Гнилой, забытый и отправленный в мусорку тут же, как о нем вспомнили. Из зеркала на него смотрело незнакомое лицо. Отвлечься. Убрать волосы из раковины. Запрятать катану подальше, — все равно он больше не сможет держать ее. У него хватит денег, чтобы сходить в магазин? У него вообще есть деньги? Он никогда не парился на этот счет: когда он был младше, деньги не имели большого значения; в Бонтене их было столько, что он мог о них не думать и тратил их без раздумий и сожалений. Коко просил их в его отсутствие пользоваться наличкой, — и свои наличные Санзу не взял. Не до того было, да и он правда не умел думать о деньгах. В реальности их оказывается чуть больше, чем дохуя, — нычка в шкафу не особо бы ему помогла, там буквально хватило бы лишь на сигареты, потому что шкатулку для накоплений он завел, но положить туда накопления забыл, — но на карте обнаруживается сумма, достаточная для того, чтобы нормально существовать два или три месяца. И уведомление о переводе от Риндо с дурацким черным сердечком в подписи. Санзу борется с желанием перевести их обратно. Нужно снять все. Выкинуть карту. Поменять документы. Попробовать как-то устроиться в этом мире нормальных людей, — чем они, блять, занимаются? Работают, едят, трахаются, вечером смотрят телек и ложатся спать? Он тоже таким станет? Заведет собаку и милую девушку рядом, которая будет считать, что любит его? Бред, блять. Санзу не умеет быть нормальным. У него нет другой одежды, кроме костюмов, которые ему даже не нравятся, и это почему-то смешно. Выходить на улицу в ярко-фиолетовой жилетке и строгих брюках, наверное, не самая лучшая идея, — лучше придумать что-то менее приметное. Сделать так, чтобы он хотя бы казался нормальным человеком. Хотя бы издалека. Его телефон разрывается от звонков. Это не бесило его, пока он сбривал волосы, не бесило, пока он наводил порядок в этой квартире, не бесило, пока он менял постельное белье и менял повязку на руке, потому что старая пропиталась кровью и начала присыхать. Но когда он остался без дела, звук стандартного рингтона чуть не взорвал ему мозг. Нужно поменять симку. Наверняка это Риндо названивает с чужого номера; Санзу точно не хочет слышать его сейчас. Но ему звонит не Риндо. И номер не незнакомый. Ему звонит сестра, и он на секунду задумывается о том, точно ли у него есть родственники. Была ли у него когда-нибудь семья? Есть ли у него родители? Почему-то он не может вспомнить. Но Сенджу, звонящая ему, его пугает до чертиков, — она в его жизни была одним из объектов сталкинга, но никак не реальным человеком. Сенджу, которую он помнит, — маленькая пятилетняя девочка в его старых шортах, которые ей немного велики. Сенджу, которую он помнит, — малышка с коротенькими пушистыми волосами, которые она собирает в дурацкий хвостик; она забавно пищит, если подхватить ее на руки и начать крутить; она любит бобовую пасту и ненавидит большую часть несладкой еды; она называет его дылдой за то, что он выше ее в полтора раза. Сенджу, с которой они попиздились почти до полусмерти несколько лет назад, — совсем другой человек, которого Санзу чуть не убил за то, что она больше не его маленькая сестренка. За то, что она не ушла с ним и стала ему чужим человеком. За то, что перестала быть маленькой девочкой-лучиком, несущей только улыбки, а превратилась во взрослую девушку со своими желаниями, идеями и проблемами. Сенджу, жизнь которой он исправно мониторил и незримо помогал ей, устраивая для нее спонтанную череду удивительных совпадений, — чужой человек. Он помогал ей, надеясь, что отсутствие сложностей в жизни сделает ее вновь маленькой и беззаботной. Сделают ее вновь его маленькой сестренкой. Он берет трубку машинально, потому что пальцы его почти не слушаются, как и разум, и сбрасывать становится слишком глупо. — Я сейчас приеду, — говорит она, не здороваясь и ничего не объясняя. Маленькая Сенджу всегда рассказывала всё очень долго, с получасовыми предисловиями и пояснениями. — Что тебе взять? — Чего? — растерянно спрашивает он. — Лекарства? Что-то еще? Я не знаю, Хару, я не знаю, что тебе нужно. У тебя есть еда? Теплое одеяло? Не заставляй меня гадать. Санзу хочет послать ее нахуй. Как бы она ни узнала о том, что с ним и где он, чего бы она от него ни хотела, — он может справиться со всем сам. Без помощи посторонних. — Какую-нибудь одежду, — выдыхает он. — И мазь-антисептик. И бинты. — И теплое одеяло, — говорит незнакомая девушка в трубке с интонацией его сестры, и Санзу кажется, что он слышит, как она улыбается, — улыбкой его сестры. — Я же знаю, что старое наверняка слишком пыльное для тебя.