Счастье есть!

Я проснулся серым туманным утром от нестерпимой мигрени, меня жутко тошнило и колотил жар. Отыскав в куче барахла, что валялось в шкафчике на кухне, градусник, я замотался в плед и лег под два одеяла. Было странно, что моя болезнь прогрессировала такими семимильными шагами, а, может быть, я просто подхватил вирус, ведь с началом октября в Москву обычно приходила пора простуд. На утро я, естественно, не смог никуда поехать. Я отзвонился Малиновскому и сказал, чтобы на работе меня сегодня не ждали. Он отнёсся с пониманием, внимательно выслушал мои распоряжения и даже не ржал. Напротив, он стал каким-то серьёзным в последнее время. Взрослым, что ли. Я связывал это напрямую с моим диагнозом. Верно ведь говорят, что учиться нужно на чужих ошибках. Мы с Ромкой раньше не замечали, как прожигаем свои лучшие годы. И на что? — на алкоголь, сомнительные развлечения и продажных женщин. Надо ли было? Это сейчас мне кажется, что не надо и зря это всё. Сейчас, когда зуб на зуб не попадает, когда корчусь от лихорадки под пледом и двумя одеялами, когда холодный липкий пот стекает ручьём, а горло дерёт горький вкус желчи. Задумался бы я об этом когда-нибудь, не случись со мной ничего? — Вряд ли… Я не заметил, как отключился, но это был не сон. Скорее какой-то поверхностный бред, полубессознательный транс, в котором я, измотанный высокой температурой, провалялся почти до обеда, не в состоянии даже выпить воды. В голове хаотично мелькали мысли дотянуться до телефона и вызвать скорую помощь. Бывают такие минуты, когда чувствуешь печенками, что дело труба. Вот и я чувствовал, что до следующей ночи я, возможно, и не дотяну, если ничего не предпринимать. И тут мне стало так паршиво и тошно, хоть волком вой. Я ощущал себя покинутым ребенком. Андрей Жданов, прежний грубиян, циник и беспринципный греховодник, молчал во мне, замученный горячкой. Он притаился где-то глубоко внутри, злился, скалился, но молчал. А вот мягкий Андрюша, которого я спрятал однажды в самых потаенных закоулках своей души, он вырвался и умолял о ласке и заботе, кричал о любви. Сквозь тяжёлую дрему я услышал какой-то звук, пронзительный и визгливый. Потом понял — домофон. Я никого не ждал, и уж тем более не хотел сейчас никого видеть, даже Киру. Тем более Киру! Хоть и сам звонил ей на днях. Чувство вины настолько затрахало меня, что я не мог больше сидеть в неведении. Малиновскому удалось разузнать у Амуры, что начальница ездила недавно на полное обследование в одну из лучших столичных клиник, но вот о результатах, естественно, никто не знал. Идти на контакт со мной Кира отказывалась. Ходила по Зималетто как тень и смотрела на меня с проклятьем. Я принимал эти взгляды как должное. Понимаю — я виноват. Тут уж хоть башку себе расколи. Факт остаётся фактом. Тем временем домофон отзвонил, а несколько минут спустя раздался звучный стук в дверь. У Киры были свои ключи, а значит, этот вариант сразу отпадал. Малиновскому я нарезал столько задач, что до глубокой ночи хватит, а в его чувство глубокой филантропии и сострадания к другу не верилось вообще. Навестить меня он бы вряд ли пришел. Лучше бы потрахался с какой-нибудь моделькой в кабинете или в ближайшем мотеле. За дверью продолжали стучать, а я лежал и продолжал гадать и злиться. Сделав огромное усилие, я встал и, хватаясь за мебель, добрел кое-как до двери. «Катя?» — я остолбенел. На пороге стояла Пушкарева. Вот кого я никак не ожидал здесь увидеть. Моя квартира повидала много женщин, но таким, как она, в этой обители секса и разврата бывать еще не приходилось. Интересно, она пришла так или прихватила с собой чеснок, парочку икон и святую воду? Хотя в моем состоянии лучше бы сразу осиновый кол — прямо в грудь, чтобы не мучиться. — Кать, вы чего здесь? — я уставился на девчонку тяжело моргая. Мои веки сами опускались, стоять почти не было сил. Думал, рухну прямо перед ней в коридоре. — Что с вами? — глаза округлились, руки потянулись к моему лбу. — Да у вас жар, Андрей Палыч! Вы же горите весь! Ее слова я слышал глухим эхом, будто издалека, приносимые ветром. Она помогла мне лечь на диван и забегала по квартире, суетилась в поисках градусника, пороняла чашки на кухне — английский фарфор весь вдребезги. Это же Пушкарёва! Да и хер с ним. Зато она принесла мне чай с мёдом, дала какую-то таблетку и, несмотря на мои протесты, вызвала скорую. Та приехала быстро, фельдшер сделала мне чудо-укол, диагностировав у меня острый тонзиллит, набросала лечение для больного горла и приказала вызвать врача на следующий день. Пушкарёва все тщательно конспектировала на листок, горячо заверяя медработников, что она сама лично за мной проследит. И ведь следила же: приготовила мне отвар для полоскания миндалин, сбегала в магазин, бульон сварила, покормила меня чуть ли не с ложки. Я столько заботы не получал за всю жизнь, хоть и считал, что мама с Кирой меня залюбили до ручки, да и женщины буквально проходу не давали. Но им всем от меня всегда было что-то нужно. Маме — послушание и поклонение отцу, Кире — горячее ответное чувство, свадьба и ярмо на моей шее, а девицам, что прыгали не задумываясь в мою постель, нужна была моя протекция, мои деньги и связи. Пушкаревой же не нужно было от меня ничего. Она просто сидела передо мной и смотрела на меня со слепым восхищением — на слабого, заросшего трехдневной щетиной мужика. — Кать, спасибо вам, — просипел я. Мой голос уже окончательно сел от тупой свербящей боли в горле. — Андрей Палыч, пообещайте мне, что будете лечиться! — умоляюще воскликнула Катя, даже бросилась ко мне на постель и горячо схватила за руку. Я немного опешил и отдернул ладонь. Не знаю, чего я испугался в этот момент, но меня будто электрическим импульсом прошибло от ее прикосновения. — Кать, вы драматизируете. Я сто раз болел ангиной. Сегодня отлежусь, завтра будет лучше, а через три дня встану как огурчик. — Я не об этом! Вы обращались к врачу с вашей проблемой? С этим нельзя тянуть. Вы должны получать лечение! — Пушкарева резко вскочила и пересела ко мне ближе, сграбастала маленькой ладошкой мою руку и попыталась заглянуть в глаза. Поначалу я ошалел. Девчонка забылась настолько, что возомнила себя моим духовником и гипнотизером в одном лице. Буравила меня своими большими глазами, словно программировала. Тоже мне, Катерина Мессинг. Я отвернулся, не выдержав огненной битвы наших взглядов. — Катенька, а вам не пора домой? Вы, как мне кажется, загостились. Пора и честь знать! — выдавил я в приказном тоне, даже не глядя на нее. Чтобы вдруг жалко ее не стало. Я сверлил глазами рисунок на обоях и продолжал исходить желчью. — Что вы лезете со своими советами! Я без вас разберусь. Кира молчит, ей плевать! Малиновский молчит. Понимает, что мне эти советы до лампочки! Одна вы — человек, который ничего вообще не должен знать, надумали себе, что в праве поучать меня! Это моя жизнь, и я сам с ней разберусь! — Андрей Палыч, я ведь помочь хотела. Поговорить… — Катя подскочила как ужаленная и бросилась к двери спальни, но резко остановилась на пороге и снова уставилась на меня, кое-как сдерживая плач. Еще соплей ее мне здесь не хватало! Я ненавижу женские слёзы и прочую мыльную дрянь, которой так искусно пользуется женский пол, чтобы получить свое. Как я и предполагал, через мгновение она уже рыдала, а я ощущал себя неблагодарным мудаком. Пришлось вставать, брать оскорбленную невинность за руку и сажать обратно на постель. — Кать… Кать, ну простите. Просто… это слишком личное, — слова шли туго, как на экзамене по литературе, когда спросили, а ты не читал. Я сбивался и путался, но что-то выдавить из себя все же пытался. — Мы с вами просто чужие люди. Вам-то какое может быть до меня дело? Я сам справлюсь. Всё будет хорошо, я надеюсь, — я нацепил на лицо замученную улыбку и подмигнул ей. Вроде бы повеселела. — Андрей Палыч, вы обязательно должны лечиться не только ради себя, но еще и ради тех, кто вас любит. И тогда всё получится, — залепетала Катя, размазывая по щекам остатки слёз. — Ведь те, кто любит, отдают вам энергию. Любовь — это энергия. А они делятся этой энергией с вами. И чем больше любви, тем больше энергии. Тем сильнее эта оболочка вокруг вас, и ничего плохого с вами не случится. «Ах, блять, вот в чем дело-то оказывается!» — расхохотался я про себя, пока слушал и внимал бреду сивой кобылы, что несла эта нескладная восторженная девчонка. Оказывается, мне энергии просто недодали. Вот оно что… Поклявшись Катерине, что непременно выполню все ее рекомендации, послушно выпью лекарства и лягу в постель, я, наконец, избавился от изрядно поднадоевшей за день гостьи, но вот ее слова о любви почему-то четко врезались в сознание, ведь источников той самой энергии у меня практически не было. Любил ли кто-нибудь меня вообще?