Счастье есть!

Мои прогнозы на трёхдневный больничный пошли нахер сразу после того, как врач, которого зачем-то притащила Пушкарёва из поликлиники, прописал мне антибиотики и постельный режим в течение двух недель. Я сначала противился как мог, ведь заточение на целых четырнадцать дней в четырёх стенах могло свести меня с ума окончательно, зациклить меня на думах о моей болезни. Я чувствовал спасение в деятельности. Я хотел работать и только в Зималетто видел смысл своего дальнейшего существования. Пушкарёва выбесила. Мало того, что привела без спроса этого четырехглазого слугу Гиппократа, так и еще растрепала ему о моем диагнозе. Тот времени терять не стал и чуть ли не с порога начал запугивать меня печальными историями о ВИЧ-диссидентстве. Я и сам прекрасно все понимал. Я же не дебил… наверное. Я знал, что мне нужно было сделать этот шаг, принять, так сказать, как данность эти три страшные буквы и научиться с ними жить. Но это все легко в теории, а на практике поджилки тряслись при одной только мысли о том, что мне придётся открыть эту тайну родителям и близким. Матери с отцом я рассказал, что отлеживаюсь дома, сослался на больное горло. И ведь вовсе не соврал же. В кои-то веки. Все дни, проведённые один на один с собой, я думал о Кире. И ведь надо же нам было тянуть эту резину столько лет, и порвать при таких обстоятельствах! Почему я не ушел от нее раньше? Не понимаю! Почему унижал раз за разом ложью и изменами? Почему она прощала мне всё, а сейчас, когда я стоял на пороге личной катастрофы, она отвернулась? Вопросы атаковывали мой бедный мозг, но ответов не находилось. Так и с ума недолго было сойти, но Пушкарёва мне не давала. Ежедневно она навещала меня, правда совсем ненадолго. Видно было, что просекла, что бесит меня, но все равно таскалась. Зачем? Из чувства жалости? По зову широкой души и чуткого сердца? — Не знаю. Вскоре я уже перестал терзаться по этому поводу. Ходит и ходит. Пусть, раз не лень. Она всякий раз приносила свежие новости из Зималетто, на которые Малиновский по телефону был скуп, и всегда доводила до сотрудников все мои просьбы. Да и вообще, ее присутствие мало-помалу перестало выводить из себя. А один раз, когда она однажды не пришла — осталась допоздна на работе, я и вовсе заскучал. Все-таки в этой жизни ко всему привыкаешь, даже к Пушкарёвой, и к тому, что ты являешься носителем страшной болезни. Наконец, наступил день, когда я смог приехать в Зималетто после более чем двухнедельного отсутствия. Работа в офисе кипела, будто бы я и не уходил никуда. Вот что значит чёткий, отлаженный годами механизм. Войдя в свой кабинет, я замер на пороге. В моем кресле сидел Малиновский и увлечённо говорил по телефону с кем-то из поставщиков. О каких-то узбекских тканях и контрабанде. Я не понял. — Малиновский, кресло задницу не натерло? Вали давай! — я рассмеялся и в шутку кивнул Роману на дверь. Тот покосился на меня с ухмылкой, махнул рукой, указав на диван для гостей, и продолжил разговор по телефону. В каморке раздался шум, а через мгновение, шелестя длинной бесформенной юбкой, оттуда показалась мертвецки бледная Катя и посмотрела на меня, как узник концлагеря на солдата-освободителя. Дело было явно нечистое, и пока Малина продолжал играть в большого босса, я взял Пушкарёву под локоток и утащил в конференц-зал — пытать, разумеется. — Ну, и что же здесь происходит, Катенька? — Андрей Палыч, поговорите с Романом Дмитричем! Я вас прошу! Мы можем совершить ошибку! Эти ткани… В общем, не нравится мне это всё. Предчувствие дурацкое! — Катя несколько раз ткнула пальцем в область своей груди и чуть было не вцепилась в сердцах в лацкан моего пиджака. Такой взволнованной нашу птичку я никогда не видел. — Так, понятно, что ничего не понятно! Катя! Черт бы вас побрал! Садитесь и рассказывайте по существу. Катин рассказ привёл меня в настоящую ярость, и это еще мягко говоря. Я нашел Малиновского в холле у принтеров и едва сдержался, чтобы не встряхнуть хорошенько за шиворот этого херова любителя авантюр. — Малиновский, тебе что с законом проблем захотелось? Или, может, тебе, блять, жить скучно стало? Или денег у нас дохера? Миллионом больше, миллионом меньше! — Успокойся, здесь свои люди. Клиент проверенный. В Москве уже давно шьют из контрабанды. Успокойся, Андрюх. Тебе нервничать нельзя, — Рома снисходительно похлопал меня по плечу, закончил копировать документы и не спеша удалился в сторону своего кабинета. Я нагнал его в два счета и развернул лицом к себе. — Это с чего это мне нервничать нельзя? Ромк, я больной, а не беременный. И хватит мне напоминать об этом. Я оставил тебя на своем месте не для того, чтобы ты превышал полномочия! — меня уже трясло от его наглости и показательного небрежного спокойствия. — А их никто и не превышает. У нас в компании только один человек имеет право их превысить. Твой отец прилетает завтра. Назначил совет директоров. Ты не в курсе? Я естественно был не в курсе. Эта новость разбередила мою паническую ярость еще больше. Спасибо, блять, что предупредили, а не просто поменяли замки в кабинетах и приказали Потапкину меня не пускать. — Рома! — я все-таки встряхнул его за плечи, чтобы вызвать хоть какие-то эмоции. — Я еще не умер! И не собираюсь! К чему отец собирает совет? И почему вы все от меня что-то скрываете! Я немного ослабил хватку, и Ромка при первой же возможности отошёл от меня на безопасное расстояние. — Не знаю я ничего! Он — главный акционер! Имеет право! Да и у Воропаева есть какое-то предложение к нему по модернизации, как я понимаю. Воропаев? Модернизация? Да что же, сука, происходит-то?! Этот мудак был против революции на производстве и обеими ногами упирался, чтобы концепт фирмы оставался неизменным, даже план развития толком не составил — взял имеющуюся стратегию. Какой он мог представить проект сейчас, если всю жизнь привык плыть по течению как дерьмо, грея задницу в теплом министерском кресле. Он мог составить только что очередную коррупционную многоходовку, но никак не план модернизации производства. Этот человек привык всего достигать по пути наименьшего сопротивления и максимальной личной выгоды. Откуда в нем проснулась такая любовь к Зималетто? Я изводил себя вопросами до самого вечера, а отец с матерью, как назло, не брали трубки. Я даже о Кире забыл, целиком погрязший в накручивании себя до состояния истерики. Катька меня весь день не трогала, сидела в каморке, только изредка заглядывала ко мне, смотрела вкрадчиво, с пониманием и приносила без спроса вкусный чай. Я уже ловил себя на мысли, что привык к ее заботе. Это так незаметно для меня самого стало мне в удовольствие и даже в необходимость. Наконец, отец вечером позвонил мне сам и объяснил, что они с мамой недавно прилетели из Лондона и остановились на даче, поэтому и трубку не брали в дороге. Он подтвердил, что на завтра действительно был назначен совет и попросил меня просто поприсутствовать на нем. Я чувствовал себя ягненком на заклание, которого должны были принести на рассвете в жертву. Я не мог никак повлиять на сложившуюся ситуацию и мне оставалось лишь дожидаться завтрашнего судного дня. Сидеть дома было невыносимо, и тут я вспомнил о Кире. Я ведь так и не поговорил с ней. Я незамедлительно сел за руль и уже через полчаса припарковался на стоянке жилого комплекса, где она арендовала квартиру. У нее с Кристиной и Александром после родителей остался шикарный особняк в Подмосковье и трёшка на Кудринской площади, где еще Меньшов снимал легендарную Москву, что слезам не верит. Но они не хотели там жить. Все напоминало о матери и об отце, а смириться со своей потерей дети до сих пор не могли. Кира открыла дверь почти сразу. Заносчивый взгляд и холодный кивок — вот и все приветствие. Не дожидаясь приглашения, я вошел. Дома пахло ароматическими свечами и ванилью, было тепло и звучала приятная музыка. — Я приехал поговорить, — начал было я. — Не о чем. Я не хочу! Просто забирай свои вещи, — выпалила Кира, нервно прикуривая тонкую сигарету. — Кир, я очень волнуюсь за тебя… В ответ прилетел лишь издевательский сардонический смех. Я понимал, что виноват перед ней, хотел все объяснить и покаяться, хотя четко и не видел нашего разговора. — Бери свой чемодан и уходи! Я очнулся от чьего-то голоса над ухом. Минаев стоял передо мной и брезгливо отворачивался, пряча нос куда-то в ворот пиджака. Сука, чумной доктор! Стало противно и мерзко. Я в очередной раз не сдержался. — Дай мне поговорить с Кирой! — Ей не о чем с тобой разговаривать! Забирай свои манатки и убирайся! Мы с Кирой уезжаем в Израиль, где она пройдёт ещё одно обследование. — Она больна? — я уставился в упор на Никиту, и клянусь богом, еще бы минута, и я размозжил бы ему башку о стену. Благо Кира поспешила на выручку. — Андрей, тебе и правда лучше уйти. Я здорова. Я проверилась в нескольких клиниках. Все хорошо, — ее голос звучал спокойно, словно убаюкивал. Так обычно разговаривают с неврастениками. — Никита настаивает, чтобы я прошла обследование за рубежом, и я решила прислушаться, — она виновато улыбнулась, отворила дверь и как бы невзначай подвинула меня за руку к выходу. На душе было смутно. С одной стороны, часть той вины, что лежала на мне титанической тяжестью самопроизвольно пала — Кира не больна. Но вот та атмосфера, тот их снобизм и предвзятое высокомерие. Они смотрели на меня как на человека второго сорта, будто я ничего не значил в этой жизни. Так смотрят на пьяниц и на завшивленных бомжей. Выдают этот взгляд за жалость, за сочувствие, но это далеко не так — это было чистое пренебрежение. И Минаев еще этот! Он давно крутился вокруг Киры. Уж лет пять. Но моя невеста страдала хроническим чувством верности. Я был уверен, что Кира ни за что не посмотрит в сторону ни одного мужчины, пока мы вместе. Я же вел себя с точностью да наоборот — конченый мудак и циничная сволочь. И я даже рад, что она, наконец, сделала попытку вырваться из наших больных отношений. Кира — прекрасная женщина, из нее вышла бы идеальная жена, хорошая мать, но я не могу быть с ней. Что-то меня отталкивает от нее. Здесь как раз тот случай, когда идиотская присказка при расставании «дело не в тебе, дело во мне» работает безотказно. Дело действительно во мне. И, может, это и к лучшему, что она нашла в себе силы попробовать с Минаевым. Совет им да любовь! Домой мне ехать не хотелось. Заточение в четырёх стенах не прошло бесследно, и моя душа неисправимого кутежника непременно требовала уйти в отрыв, поэтому я отправился в Аквамарин, чтобы пропустить с Синицким пару бокалов виски. В клубе, как всегда, было не протолкнуться. Димка умел делать бизнес, и его заведение заслуженно входило в список самых горячих клубов Москвы. Администратор Натали мне отрапортовала, что босс умчал на переговоры, поэтому я в гордом одиночестве отправился на бар и заказал себе бутылку отменного Чиваса. Я жадно пил его пьянящую горечь, по которой уже успел соскучиться за время болезни, и шерстил глазами толпу. В какой-то момент мой взгляд зацепился за двух мужчин, сидящих за отдельным столиком в VIP-зоне. Они задушевно беседовали, смеялись и чокались коньяком. И все бы ничего, но это был Малиновский! Малиновский и… Воропаев! Я даже глаза протер, не веря представшей передо мной картине. Зачем? Как? Ведь они же всегда были по разные стороны баррикад! Долго не думая я бросился к ним в надежде обескуражить, застать врасплох, но просчитался. Врасплох был пойман я сам. Александр даже ухом не повёл, делая вид, что я здесь пустое место. Наверняка сестра уже напела ему про мой диагноз. Он лишь скривился и продолжил листать какие-то бумаги и чертежи. Малиновский, конечно, немного смутился. Промямлил что-то про деловую встречу перед советом директоров. Он всегда мог напиздеть при желании с три короба, вот и сейчас пустился изворачиваться, но я уже не слышал ни единого слова. Мое дыхание перехватило спазмом как от удара под дых, а в области сердца кольнуло что-то острое, словно лезвие ножа. Воропаев держал в руках план модернизации производства! Мой план. Мой план модернизации производства! Блять.