Перечитывая Шекспира

В тот черный день (пусть он минует нас!), Когда увидишь все мои пороки, Когда терпенья истощишь запас И мне объявишь приговор жестокий, Когда со мной сойдясь в толпе людской, Меня едва подаришь взглядом ясным, И я увижу холод и покой В твоем лице, по-прежнему прекрасном, — В тот день поможет горю моему Сознание, что я тебя не стою, И руку я в присяге подниму, Всё оправдав своей неправотою. Меня оставить вправе ты, мой друг, А у меня для счастья нет заслуг. Дорогие друзья, глава написана очень давно, после третьего сезона, и она показалась мне излишне жестокой — настолько, что я так и не решилась ее выкладывать. После Рождественского выпуска это стало немного проще. Но за небольшую сцену насилия прошу меня извинить. Фразе «Мэри уводит меня домой» посвящается… Я люблю его. Мы встретились, познакомились, и в первый же день он распустил передо мной свое радужное оперение: заиграл всеми красками данного богом таланта поражать любого, оказавшегося поблизости. А может быть (сладко и страшно думать об этом), он хотел поразить только меня? Может быть, по неизвестной причине он захотел, чтобы именно я залюбовался им до рези в глазах, до распирающего горло восторга, и сделал ради этого все? Если это так, мог бы и не стараться — я взглянул и почувствовал его каждым дрогнувшим нервом. Однако я и не думал в этом себе признаваться: биться головой о стену, страдая от запретной, неправильной тяги, томиться и мучиться. Господи, да я даже не все и не сразу понял! Жил с ним бок о бок; спал под одним небом, накрывающим дом, однажды ставший общим для нас обоих; до нервного тика уставал от его неуемности; возмущался его самонадеянностью, его цинизмом, граничащим порой с подростковой безжалостностью; кормил завтраками, готовил чай. Да, и еще я старательно выстраивал отношения. С ним? Боже, конечно же, нет. Если бы! Мне это и в голову не приходило. Отношения нормального мужчины с нормальными женщинами. А как же иначе? Удивительно, но я даже влечения к нему не испытывал, если, конечно, не считать бегущей по лопаткам и позвоночнику дрожи и вздыбленных волосков, когда он ненароком задевал меня коленом или плечом. Но разве это влечение? Да и «вспышки» были так мимолетны, что я даже не пытался найти им объяснение. Реакция на раздражители у каждого своя, у меня — такая… Но я люблю его. Всегда любил. Почему же тогда все — так? «Дерьмово», сказал бы усталый, голодный и злой как черт Джон Уотсон, только что вернувшийся из очередной, затеянной «этим чокнутым» заварушки (так называл Джон Уотсон их с Шерлоком «хобби», когда бывал раздражен и едва жив от переутомления). «Непонятно», говорит самому себе муж Мэри Морстен, дважды отец (одного, уже родившегося ребенка, и другого, которому только предстоит увидеть странный, непригодный к употреблению мир, полный противоречий и жалкой, непростительной трусости), обладатель приличного дома, стабильного дохода, уважаемой и нужной профессии; честный, порядочный, ответственный человек. Пустой до гулкого звона, и звон этот давно уже напоминает погребальный набат. Почему я его отпустил? Как такое могло случиться? Ведь два года ждал. Ждал, тихо седея от уверенности, что давно уже помешался, что, скорее всего, мирно сижу на скамеечке в цветнике какого-нибудь дорогостоящего бедлама* (спасибо заботливому Майкрофту Холмсу)  и, улыбаясь по-идиотски умильно, преданно жду своего дорогого покойничка. Он придет, встанет рядом, нависнет длинной ртутно-подвижной тенью, сморщит переносицу и сердито насупит брови: ну и что ты расселся среди цветочков и бабочек, когда дел невпроворот, когда ни секунды свободного времени, и чему ты улыбаешься, дурень? Живо за мной! И я побегу за ним на край света. Моя стылая кровь вспенится и устремится по чахлым венам рекой надежды и радости. Только бы позвал, только бы вырвал из колодца удушающе привычной тоски. Я сижу на скамеечке в отутюженной больничной пижаме, а вокруг безумствует жизнь: пульсирует, наполняется соками, рвется ввысь. И только я, сошедший с ума идиот, прирос к нагретому моей такой же свихнувшейся задницей пластику. Сижу на скамеечке в отутюженной больничной пижаме и — жду. А где-то неподалеку негромко журчит заботливо вычищенный фонтанчик, призванный своими слабыми, едва уловимыми переливами умиротворять всеми забытых психов, посвятивших дни бесплодным ожиданиям чуда и горько плачущих по ночам… Это я, Джон Уотсон. И это было бы для меня избавлением. Но я не сошел с ума. Честно выждав и отстрадав положенное, я подыскал замену (замена, измена — звучит почти одинаково). Ведь даже психу известно, что выход всегда там же, где вход. Думаете, при этом я перестал его ждать? О-о! Черта с два! Не перестал. В глубине моей мучительно любящей души продолжала крепнуть уверенность, что где-то далеко-далеко прекрасная грудь вздымается, что полнокровное тело дышит живым теплом, а сердце, подгоняемое нетерпением, выстукивает победную дробь. И стремится оно ко мне. Ко мне, будь я проклят! Я верил в это, представляете? Но отказался от своей веры. Отрекся. «Я, Галилео Галилей… с непритворной верою отрекаюсь…» От своего Солнца. От своего центра Вселенной. Так мне и надо, отступнику. Каждый мой день без него — кара за отречение. И каждая кошмарная, убийственная мечта… Я знаю, о чем сейчас говорю, и знаю, от чего я отрекся. Никогда не забыть, каленым железом не выжечь того мгновения. Нам вдруг все стало понятно — все, что происходило уже давно, все, что так очевидно и так потрясающе просто, но оба мы (хотя, вероятно, один только я) запрятали ошеломляющее открытие в недоступные глубины своих тайников. Своих никому не нужных гребаных тайников. Взгляд, который мы неожиданно бросили друг на друга — жадный, манящий, призывный. Внутри загудело бешеное, нестерпимое пламя. Откуда?! Почему?! Этого не должно было случиться. Не с Шерлоком. Не со мной. Не с… нами двумя. В тот краткий миг мы были в доле секунды от срыва: очертя голову ринуться навстречу друг другу, обхватить руками, вжаться животами, бедрами и коленями. Глаза Шерлока… Боже, поволока его взгляда была так очевидна! Губы пересохли, дыхание сбилось… Поздний вечер заливал улицы бархатной тьмой, оба мы очень устали и уже собирались ложиться. И вдруг этот взгляд. Внезапно охватившее нас томление наполнило гостиную физически ощутимой субстанцией — плотной, вязкой, опасной и сладостной. Голова закружилась. И я шагнул — бездумно, движимый самым неукротимым инстинктом взять свое, страстно желаемое. Но этот медово-тягучий миг взорвал телефонный звонок: Лестрейд напоминал о завтрашней встрече. Шерлок ответил спокойно, но голос его был неузнаваем. Неузнаваем настолько, что Грег, по-видимому, удивленно о чем-то переспросил, на что Шерлок все так же спокойно ответил: «Да, инспектор, это я». Мгновение растворилось, оставив тяжесть в бедрах и жгучие, болезненно-сладкие спазмы внизу живота. В панике я сбежал, и маялся потом в своей комнате — потрясенный и взбудораженный. В мои планы не входило это внезапное озарение. Через месяц Шерлока Холмса не стало. Он, конечно, та еще сволочь. Мог бы не прятаться от меня целых два года. Я же не сопливый бойскаут, уж как-нибудь справился бы с происходящим. Не хуже Молли Хупер, во всяком случае, и не хуже его пожилых родителей. Не обязательно было лепить из меня беспомощного кретина, не способного постоять за себя. И уж тем более за него. Но Шерлок рискнул. Черт побери, неужели так сильно за меня испугался? Неужели кто-то знал лучше меня самого, насколько я ему дорог? Получается, да. И получается, Шерлок верил в нас больше, чем верил я. Да что там… Получается, я совсем в нас не верил. Два года — немыслимо долго, когда жизнь твоя абсолютно бесцельна, когда ты растерян так сильно, что не знаешь порой, для чего вышел из дому. Стоишь на пороге с бессмысленно-каменной рожей, морщишь лоб и терзаешь свою отупевшую память — что я здесь делаю? почему стою? И душа… Душа твоя выскоблена до девственной белизны: пустая, огромная, никому не нужная. И так давит эта гулкая пустота, хоть кричи. И так хочется эту пустоту заполнить. Появилась женщина. Кто бы мог сомневаться — ведь это совершенно естественно. Почему я решился на это? Почему некая Мэри Морстен вошла в мою жизнь так быстро и так серьезно? Что это? Любовь, страсть, зависимость? Я вас умоляю. Все это у меня уже было. До нее… Но мы встретились, потянулись друг к другу, нашли что-то общее. Ничего особенного, в отличие от того, как произошло это с Шерлоком. Не встреча, а просветление; неизбежность — вот чем стал для меня Шерлок Холмс в первую же секунду. А Мэри… Видимо, к этому шло. Пустота (проклятая, подлая!), долгое одиночество, тоскливые сны, невозможность дышать полной грудью и вороватое, с оглядкой на самого себя, ожидание, которое уже начинало пугать. Мэри пришла и скрасила это ненормальное ожидание, и уже за одно это я был благодарен. Ждать мертвого Шерлока стало не так странно и не так страшно. Я убедился, что не безумен, немного успокоился и решил… Как много всего я решил! Жизнь продолжается, и все расставляет по своим местам… время лечит… всему свое время… бла-бла-бла… Чушь, слишком долго принимаемая мною за истины. Но тогда эти истины были удобны. Рациональны, логичны и объяснимы. К тому же Мэри заполнила брешь в моей не имеющей смысла жизни и укоротила бесконечно растянутый день до вполне приемлемой нормы. Ожидание невозможного отступило. Оно угнездилось в самом дальнем закоулке моей души и покорно притихло. Я умудрился даже о нем забыть — не вздрагивать от каждого звонка и стука, не вглядываться в противоположную сторону улицы, потому что похож, невероятно похож. И даже получать от жизни подобие удовольствия. Смеяться. Шутить. Строить планы. Видимо, поэтому так ошеломила меня сбывшаяся несбыточная мечта. Сделала невменяемым, яростно-злобным, жаждущим крови и боли. Я ждал, ждал, ждал, а дождавшись, набросился с кулаками. Это очень логично, Шерлок наверняка оценил. Я увидел его — живого и сильного, сияющего шальными от счастья глазами, и с этой самой секунды, еще до конца не поверив, что такое бывает, что бог наводнил этот мир настоящими чудесами, началась моя жизнь «вопреки». Ты вернулся? Отлично. А я вот женюсь. Как тебе такой поворот? Я, мать твою, женюсь, на этой… Мэри, и до чертиков счастлив. Но сначала врежу тебе, мой долгожданный, пущу багровую струйку — надо же мне убедиться, что ты не говорящая кукла. Хотя мне ли не знать, что в тот момент тебе вполне достаточно было бы красной… или синей?.. ну, в общем, неважно… коробочки в моих трясущихся пальцах. Он делает глупость за глупостью, балагурит, кривляется. Нарисованные усишки, очочки, в которых глаза ещё испуганнее и глубже, и за бликами стекол которых прячется откровенный, не придуманный страх. Сумасшествие, от которого мне не спастись. Нет, не спастись. Я так сильно люблю тебя, Шерлок. Прижать бы к сердцу, стиснуть, больно сдавить плечи и прошептать: «Только попробуй вырваться, долговязый ублюдок! Только попробуй, и ты узнаешь, что такое — любящие руки Джона Уотсона. Ты мой. Моя добыча. Я добыл тебя в недрах своего разбитого сердца». Вместо этого я кидаюсь на него диким зверем, готовый выдавить этими любящими руками жизнь из почти не сопротивляющегося, покорно упавшего тела. Первое мое «вопреки». И первое стопроцентное осознание. Ошеломление. Катастрофа. Кто-нибудь хотел его сильнее меня? Нет. Невозможно хотеть сильнее. Я лежал на Шерлоке, вцепившись в шелк его горла, утопая в шквале адреналина, а член мой наливался безумием, и я больно вдавливался им во что-то мягкое, смиренно принявшее его окаменевшую тяжесть — в живот распластанного подо мной Шерлока, в тот самый живот, который уже через пять минут залил бы семенем, окажись мы в постели голыми. Я хотел его все сильнее, задыхаясь от сдавленных стонов, а мои ладони все плотнее смыкались на теплой шее. Я не должен его хотеть. Хотеть так сильно. Так страстно желать его. Сходить с ума от желания. Не должен! Не должен! Не должен! Лучше убью. Я задушил бы его и кончил. Это точно. Но меня оттащили от заветной цели. Мэри оттащила… Убийца и будущая миссис Уотсон. Шерлок выглядел ошеломленным, я — оскорбленным и возбужденным. Но внутри я дрожал от ужаса, моя наспех склеенная жизнь стремительно распадалась. Я смотрел на него, что-то говорил, возмущался, дрался, а ужас набирал обороты: я больше не хотел делать предложение Мэри, я хотел домой, к Шерлоку. К его мягкому животу и чистому, жалящему дыханию. Но в салоне такси, усевшись рядом с улыбающейся невестой, нарочито плотно прижавшись к ней боком, я проворчал: — Каков наглец… — Он мне нравится, — сказала Мэри. Я сделал преувеличенно-удивленное лицо, а сам подумал: «Знала бы ты, как он нравится мне». Так потекла наша жизнь, полная лжи и недосказанности, полная не самых приятных открытий. Жизнь вопреки. И самое страшное, что все тогда зависело от меня. От меня. Я мог не простить женщину, которую, если быть до конца откровенным, почти не знал, а узнав, ужаснулся. И это было бы честнее, чем жениться на ней «вопреки». Но я решил не простить Шерлока, а заодно и себя самого. Обрек на муку. Отрекся. Погрузился в хаос без дна и границ. Жизнь — дерьмо. Дерьмо, полное парадоксов. Та, которая хотела… нет, жаждала убить того, кто меня спасал, и почти убила его, по-прежнему рядом: в моей жизни, в моей постели. Я оплодотворил ее уже дважды. Тот, кто готов был отдать жизнь и свободу ради моего благополучия с той, что хотела… нет, жаждала убить его, теперь недоступен и очень, очень далек. Я запутался в определениях. Вся моя жизнь — дерьмовый клубок запутанных определений. Но тогда, после его возвращения, все довольно быстро встало на место. Это до чертиков странно, но ничего странного, если взглянуть со стороны. Трое — двое мужчин и женщина. Два друга. Невеста друга. Жена друга. Все улыбаются. Сюжета банальнее не придумаешь. Демоны, копошащиеся в глубинах этой идиллии, не видны постороннему глазу. Демон убийства и ревности. Демон одиночества и тоски. Демон нереализованного желания. О, сколько их, незаметных и алчущих удовлетворения. Чем хуже мне было, тем спокойнее я становился. Домовитый. Заботливый. В меру ворчливый. Обычный муж и обычный друг. Да и Шерлок мало чем отличался от себя прежнего: так же насмешлив, нетерпим и дьявольски гениален. У него хорошо получилось приспособиться к обстоятельствам и принять даже то, что принять невозможно — например, тот факт, что отныне его грудь навсегда украшена «поцелуем» неистовой страсти миссис Уотсон. Интересно, сколько раз он разглядывал шрам возле самого сердца? О чем думал и что чувствовал, навсегда получив эту «черную метку», как доказательство того, что муж Мэри Морстен не нуждается больше в его услугах**, как напоминание, что все очень, очень серьезно и опасность всегда рядом. И уж тем более не было даже намека на истомленный взгляд, что он бросил на меня тогда, в прошлой жизни. А потом происходит это. Голос Шерлока всегда действовал на меня необычно. Даже до того откровенного взгляда, переломившего напополам наши жизни, этот голос неизменно будоражил и волновал. Узнав, как сильно можно его хотеть, почувствовав неистовый жар в крови, я начал бояться этого голоса как самой сильнейшей из имеющихся провокаций. Тот поздний вечер был только моим — жена и ребенок давно уже спали, а я наслаждался одиночеством в компании телевизора, крепкого пива и пачки соленых крекеров. Я набрал его сам, Шерлок ответил не сразу — как видно, не предвидел столь позднего собеседника и, вполне возможно, мой звонок его разбудил. Мы болтали, а я настороженно прислушивался к знакомым реакциям тела: покалывание ладоней, медленно вскипающий под ресницами жар, ноющая маета под левым соском… Привычно до боли, и настороженность моя в данном случае едва ли не смехотворна. В этот раз волнения и истомы было значительно больше — значительно. Шерлок слегка простудился, подкашливал и заметно хрипел. У меня и в мыслях не было опуститься до подобного извращения: ласкать себя, слушая чуть надтреснутый голос лучшего друга. Никогда! Я бы не осмелился, я бы сгорел от стыда. Но в этот раз… Ладонь легла на бедро помимо собственной воли, клянусь. Я даже не сразу это заметил, упиваясь сладостной хрипотцой: лишь тогда, когда влажный жар просочился сквозь плотную ткань, когда это стало невыносимо. Я всего лишь пошевелил пальцами, всего лишь на пару дюймов сдвинул ладонь в сторону паха, а бедра тут же скрутило. Я проклинал себя и свою зависимость, но убрать ладонь не было сил — так сладостно заныло в паху, так горячо и молодо забурлила кровь. Я погладил напряженные мышцы — деликатно, коротко, словно смахнул невидимые соринки. А потом вышедшими из-под контроля пальцами взялся за молнию брюк и слегка потянул ее вниз… Как меня обожгло! Ужас яростно вцепился в загривок — что я делаю?! Что собираюсь делать?! Я быстро отдернул руку. Я не знал, куда мне деть эту чертову руку! Я смотрел на нее как на предателя и врага — сука, за что?! И страстно, до слез хотел положить ее на вставший… боже, давно уже вставший член. Шерлок все понял. Как, мне до сих пор невдомек. Может быть, по участившемуся дыханию? По внезапно образовавшемуся молчанию, которое втекало в трубку слишком горячим потоком? Или он слишком хорошо меня знал? Но он всё понял и запнулся на полуслове. — Что ты делаешь? — Он произносил слова спокойно и даже обыденно, но внутри меня все дрогнуло и обледенело. — Что ты сейчас делаешь, Джон? Не знаю, как я нашел в себе силы пробормотать: — Ничего… — Хорошо. Не буду тебе мешать. И отключился. Господи, видел бы кто-нибудь меня в ту минуту! Труп с торчащей ширинкой. Истекающий перебродившим соком мертвец. В эту ночь я порадовал свою дорогую супругу: разбудил и трахнул так, что застонало наше брачное ложе. Я долбил ее как заведенный. Трахал и трахал, и, кажется, она успела кончить два раза. А потом кончил сам — с воем и рыком. И она забеременела вторым нашим ребенком. Забеременела моим отчаянием и стыдом. С тех пор я ни разу не видел Шерлока. Он исчез из моей жизни так, словно и не было возвращения, словно не было ничего. Искать его я не посмел. И спросить о нем — тоже. И все вокруг как-то странно молчали, только Лестрейд однажды посетовал: «Жаль, что так получилось…» Как — так? И что там у них получилось? А может быть, все мне приснилось? Все — нарисованные усы, страх в искрящихся смехом глазах. И мое сокрушительное желание быть с ним всегда, и в горе, и в радости. Со мной происходят разные вещи. Иногда очень страшные. Сердце окутывает душная ночь, и я вижу, как убиваю свою жену: до дрожи отчетливо, ярко, детально. А в чем, собственно, дело? Какие проблемы? Разве сама она не убийца? Вот я вонзаю нож между тонкими ребрами, точным попаданием избавляя себя от проблемы… Накрываю лицо подушкой… Сворачиваю хрупкую шею… Вот тщательно прячу мертвое тело… Количество вариантов бесследного исчезновения Мэри Уотсон оказалось несметным, и я потрясенно всматриваюсь в своего зеркального двойника: да ты прирожденный мясник, Джон Уотсон. Я вижу себя окровавленным и тяжело дышащим, мой взгляд может спалить дотла половину Лондона — так он горяч. Я — Бесподобное Чудовище с Одичалым Сердцем. И у меня есть на это особое право, потому что моя судьба ужасна. Я устраняю препятствие. А потом начинается настоящая жизнь. Мы, я и Шерлок, живем на Бейкер-стрит, 221В, воспитываем моих детей (а если быть справедливым, я воспитываю троих детей, оберегаю их, как заботливая наседка: накормить, одеть, обуть, любить); милейшая миссис Хадсон хлопочет по хозяйству, помогая бестолковой парочке строить нелегкий быт многодетных холостяков-неразлучников… И это так прекрасно, что от счастья разрывается сердце. Я покрываюсь холодным потом, испуганно вглядываясь в лицо жены: вдруг догадается, вдруг тот ад, что поселился на дне моей почерневшей души, коснется ее. С адом она хорошо знакома, с каждым его закоулочком — вмиг почувствует дуновение смрадных ветров. И в сущности, если посмотреть на вещи трезво и непредвзято, мы с ней прекрасная пара. Прошло достаточно много времени, а я по-прежнему жажду, чтобы все оказалось сном. Мечтаю. Иногда молюсь. Господи, пусть это будет сном. Самым кошмарным и жутким. Таким, от которого просыпаешься, давясь метущимся в горле сердцем — едва живой и плаксиво слабый. Пусть это будет сном. А если это все же не сон… Тогда… Господи, ради всего святого, смилуйся — пусть я окажусь сумасшедшим! Я согласен сидеть на белой скамеечке, в своей аккуратно выглаженной пижаме, в обрамлении могильного венка из магнолии и сирени, слушать песню фонтанчика, бессмысленно, счастливо улыбаться и ждать. Верно, преданно, как и подобает тому, кто любит. И кто… любим? *** «Происходящее глупо. Ты не считаешь, что поговорить все же необходимо? Ты женат, но это не делает тебя ни хуже ни лучше. Ничто не может сделать тебя хуже. Или лучше. Лучше быть просто не может, Джон. Ты — это ты.  Напиши, если захочешь. Пожалуйста. А лучше всего — позвони. ШХ». Я всхлипываю и дрожу, прижимая ладони к лицу. Я понимаю, что выгляжу жалко. Я очень хорошо это понимаю. Но мне наплевать. Несчастный счастливый Джон. Дождался. Вот теперь я точно дождался. А все остальное — не важно. * с маленькой буквы, потому что «бедлам» в данном случае слово нарицательное. ** в шпионских структурах черная метка, как и у пиратов, означает то, что агент стал ненадежным, или начальство более не нуждается в его услугах.