Перечитывая Шекспира

Ты притупи, о время, когти льва, Клыки из пасти леопарда рви, В прах обрати земные существа И феникса сожги в его крови. Зимою, летом, осенью, весной Сменяй улыбкой слезы, плачем — смех. Что хочешь делай с миром и со мной, — Один тебе я запрещаю грех. Чело, ланиты друга моего Не борозди тупым своим резцом. Пускай черты прекрасные его Для всех времен послужат образцом. А коль тебе не жаль его ланит, Мой стих его прекрасным сохранит! *** Вольная интерпретация хорошо известных событий. Немного пафосно, но ведь это сонеты…)) *** На пороге семидесятилетия Шерлок Холмс по-прежнему великолепен — даже на самый придирчивый взгляд ему не дашь и шестидесяти. Что-то неведомое, сакральное горит у него внутри, освещая почти нетленную красоту. Морщины, седые нити, тени у глаз — все это, конечно же, есть. Но все это прекрасно. Джон смотрит на него с придыханием, и грудь привычно стягивает тоской — как давно он несет этот крест. Сам он старится в ногу со временем, его биологические часы исправно идут, ни разу ещё не соврали, и в семьдесят пять он выглядит старым мужчиной. А в восемьдесят, если доползёт до этого рубежа, будет выглядеть стариком. Что ж, для кого ему молодиться? Шерлоку все равно. Всегда было все равно. Но — стоп. Об этом не надо. Этой печали и без того отдана большая часть его жизни. Лучше подумать о подходящем подарке — что-то он совсем растерялся. — Джон! Сьюзен зовет его к ужину. На Сьюзен он женился после пятнадцати лет своего спокойного вдовства, и тем самым подвел невидимую черту: наконец-то это ушло. Все мучительные сомнения — в прошлом. А то, что эти пятнадцать лет он чего-то ждал и на что-то надеялся, похоронено глубоко и воспринимается как хронический неизлечимый недуг. Бывает даже не очень сильно болит… Сьюзен хорошая женщина, она стала для Джона надежным причалом и в чем-то даже противоядием — уж ей-то точно чужды и Шерлок Холмс, и та жизнь, которую Джон ему посвятил. Она далека от погонь и убийств. От Скотланд-ярда и его обитателей. От лживых суперагентов. От криминальных гениев с неустойчивой психикой. Она любит шоколадные кексы и чай с ароматами бергамота, никогда не пропускает five-o’clock и следит, чтобы Джон соблюдал традиции. Тихий пригород, в который они не так давно переехали, устраивал их обоих. Зелено, чисто, уютно. Зимой они прогуливались в небольшом парке, летом с удовольствием копались в саду. Стариться вместе со Сьюзен оказалось приятно и безопасно. С Шерлоком это было бы тяжело. Но по неведомой прихоти Шерлок поселился неподалеку, оставив Лондон и Бейкер-стрит с ее беспокойной историей. Они снова соседи, хотя не такие близкие. Джон ворчал, что Шерлок никогда не оставит его в покое, а в душе его пели райские птицы — неужели их связь настолько крепка, что Шерлок не утерпел? В гости Шерлок почти не приходит, потому что «семейные дома вызывают зевоту». Чаще он приглашает Джона к себе — на стаканчик бренди и полуночные бдения у камина. Оба борются с бессонницей как умеют. И с воспоминаниями, которые все чаще атакуют дряхлеющий мозг. Естественно, это касается исключительно Джона, и никогда — Шерлока Холмса. Очень скоро он напитал собой атмосферу нового дома, она стала той самой, неповторимой, и Джон несется туда на всех престарелых парах, тем более что five-o’clock уже позади, съеден кекс и выпит бергамотовый чай. Сьюзен занята своими делами, а Джон занят Шерлоком — как всегда, как и прежде. И время над этим не властно. Губы Шерлока подрагивают в легкой полуулыбке, пальцы обнимают бокал, теплый халат стекает к выносливым крепким ногам, и от этого никак, никак нельзя отказаться. Это давно уже стало неделимой составляющей Джона и перестало так сильно мучить — в почтенном возрасте стыдно грезить и сожалеть о безответной любви. Оставалось только одно — любоваться своим почти нереальным возлюбленным и молить, чтобы некогда яркий, а теперь потускневший взор никогда не увидел его беспомощным и больным. Шерлок должен оставаться таким же блистательным, каким однажды предстал перед Джоном в тот далекий незабываемый день… *** Он никогда не любил дни рождения, считая бессмысленным и довольно глупым превращать отсчёт уходящего времени в праздник. Ты сделал очередной шаг к могиле — получи подарок в красивой обертке. Ну разве не идиотизм? Нелогичность человеческого мышления поражала. Заводила в тупик. Бесила. Но с годами кое-что изменилось: Шерлок начал задумываться. Может быть, дело в вечности? Если поверить в бессмертную душу, все будет выглядеть совершенно иначе — и поздравления, и улыбки, и убранный стол. Отойти с Джоном Ватсоном в вечность под звуки музыки и веселого смеха — да, на это он бы с радостью согласился. Только вот… Только вот место его уже занято. Всегда было занято. Поэтому — стоп. Об этом не надо. Он подходил к зеркалу и всматривался в свое отражение. Один. Без Джона. Каждый год, прожитый без него, оставил на лице свой безжалостный след. Шерлок думает, что он не столько состарился, сколько устал — устал от своей запретной любви. Глаза устали смотреть (украдкой, гася ресницами воспаленный блеск). Губы устали жаждать. Плечи — мечтать об объятиях. Сердце — умолять о пощаде. Десятилетия бесплодного ожидания надломили в Шерлоке самую суть: он уже не верил в себя. Но легко поверил в то, что однажды выбрал правильную дорогу — без любви. Без признаний и обещаний. Потому что ни разу в глазах Джона Уотсона он не заметил особенный блеск — ничего, кроме преданности и заботы, кроме верности и готовности защитить. Но ведь именно так поступают друзья? И именно так они смотрят. Возлюбленные смотрят иначе: их взгляды испепеляют, проникают под кожу, растекаясь там чем-то жгучим и сладким. Неотвратимым. Но все это просто фантазии. Откуда бы Шерлоку Холмсу знать о любовных взглядах? *** Снова его причуды! Такой знаменательный день и без торжества? Без гостей? Без родных и близких? О Шерлок! Встретить восьмое десятилетие в обществе камина и Джона Уотсона — как это на него похоже! Пусть Джон и тешил себя надеждой, что с годами хоть что-то в Шерлоке сдвинулось с места, в глубине души он хорошо понимал — этому не бывать. Сюрпризы от Шерлока — особая часть его жизни, пройдя с ним такой запутанный и длинный отрезок пути, пора перестать удивляться. И, что уж греха таить, решение Шерлока вызвало в его сердце прилив абсолютного счастья. — Джон, не забудь подарки. — Конечно, дорогая. А ты не скучай. Она не обиделась, что ее обошли приглашением. Сьюзен была понимающей женщиной и не задавала лишних вопросов — ни тогда, когда Джон засиживался у Шерлока допоздна, ни тогда, когда подолгу молчал, устремив в пустоту невидящий взгляд. Она любила этого человека, хотя и не строила иллюзий о том, что ей отвечают взаимностью. Он украсил ее жизнь добротой, теплым словом, нежной заботой, о чем еще можно мечтать тихо стареющей леди? *** Он решил провести этот день только с ним — с Джоном, единственным другом, благодаря которому его жизнь превратилась в мучительное блаженство и блаженную муку. Купил роскошный выдержанный Glenfiddich, изумительное вино и (на всякий случай) шампанское. Разнообразие выбранных им закусок удивило даже его самого. Как и два внушительных стейка, поджаренных самолично. Как и салат из морепродуктов, приготовленный собственными руками. Шерлок в самом деле старался, чтобы Джону было вкусно, хмельно и уютно в этот (почему-то Шерлок не мог отогнать эту мысль) итоговый вечер. С самого утра изрядно завьюжило, но Шерлок не сомневался — это не помешает Джону прийти. Сегодня Сьюзен Уотсон придется в одиночестве наслаждаться пятичасовым чаепитием, потому что в четыре часа пополудни Джон будет принадлежать ему. Он растопил камин до гудящего пламени, добавил коричную палочку. Ароматное тепло заполнило комнату — даже замерзнув, Джон очень быстро согреется. *** — Ну и погода… — бормочет Джон, отряхиваясь и снимая шапку, подбитую беличьим мехом. — Думал, не до… уф... не доберусь. — И умолкает, не в силах продолжить. Он ослепителен. Идеально сшитый костюм (такого Джон у него не видел, наверняка подготовил к этому вечеру), шелковая рубашка оттенка весеннего неба, золотые запонки с сапфировой капелькой, туфли матовой кожи. Неужели это ради него? Сердце горячо облилось восторгом. Прекрасен! Прекрасен! Мужчина, о котором страшно даже мечтать. И с годами становится все очевиднее: Джон позволил себе неслыханную, почти непристойную дерзость, полюбив это восхитительное создание. — Шерлок… ты… — Он поднимает руку, прикоснувшись к своим поредевшим прядям — белым и легким, как первый снежок. Приди в себя, старикашка, не слишком ли ты увлекся? Смешно и стыдно, ей-богу. — Ты замечательно выглядишь. Шерлок доволен. Он улыбается и тянет Джона в гостиную — к щедро убранному столу: — Давай, давай, раздевайся. Я голоден. — Голоден? — притворно удивляется Джон. — Что происходит, Шерлок? Неужели у тебя день рождения? — Он раздевается, он кряхтит и ворчит, старательно пряча смущение под привычную маску — Шерлок не должен заметить, как дрожат его руки, как сердце гонит к щекам разгоряченную кровь. Если бы Джон не сходил по нему с ума всю свою жизнь, то влюбился бы прямо сейчас. — Проходи. — Шерлок легонько подталкивает его за плечи, деликатно сжав их ладонями. — У меня много всего. Как думаешь, двум таким замшелым грибам, как мы с тобой, можно позволить себе напиться? В гостиной тепло, и витают ароматы самой разнообразной палитры. Джон втягивает вкусный воздух ноздрями и улыбается: — Почему бы нам не напиться? Что еще остается делать замшелым грибам? — Почему-то он пугается собственных слов, уловив в них игривый намек, но тут же одергивает себя — совсем уже спятил, старый дурак, собственной тени боишься. — Что Сьюзен? Не рассердилась? — спрашивает Шерлок, доставая из бара вино. — Разумеется, нет. Когда это Сьюзен сердилась? Прислала тебе подарок. В коробочке — шоколадные кексы, любовно уложенные на серебряную фольгу и прикрытые тонким листом бумаги. В пакетике с надписью «Happy Birthday» — широкий вязаный шарф, светло-серый, в белую крапинку. — Мило, — вздыхает Шерлок. — Мне неловко, что так получилось. — Казалось, он искренне огорчен — не тем, что не пригласил Сьюзен на праздник, это было исключено, а тем, что, возможно, этим ее расстроил. — Она в порядке, Шерлок, — утешительно улыбается Джон. — Да и что ей здесь делать? — Он окидывает взглядом гостиную — мир Шерлока Холмса, в котором женщину невозможно представить. Разве что миссис Хадсон, но ее давно уже нет. — Мы собираемся праздновать? Он тоже приготовил подарок — телескоп, небольшой, но достаточно мощный, и книгу под названием «Воспитание молодых собак». — Поздравляю. Тебе и вправду стукнуло семьдесят. Шерлок морщится: — И это кошмар. При виде телескопа он широко улыбается (что явно означает бурный восторг), на книгу кидает скептический взгляд и ставит ее на полку. Три с половиной часа пролетают за неспешными разговорами и теплыми тостами, вкусной едой и изысканными напитками. Джону так хорошо, что хочется плакать, и глаза влажно поблескивают, отражая пламя камина. Чертово старческое недержание, ругается он про себя. Шерлок раскраснелся от выпитого, корни красивых волос (яростных волн, в которых Джон тонул изо дня в день, не зная спасения) слегка повлажнели, он извиняется и снимает пиджак. Тело, окутанное небесным шелком, по-прежнему потрясающе стройно. Джон слегка опьянел, и его взгляд поневоле наполняется обожанием. С одним из таких несдержанный взглядов пересекается пристальный изменчивый взгляд, и Джон испуганно отводит глаза. Стоп, мать твою! Совсем уже ополоумел?! Кто ты? Помнишь? Замшелый гриб. Вот и сиди, не пялься. Его волнение перерастает в тревогу. Что еще он себе позволил, сам не замечая того? — Так ты серьезно? — слышит он мягкий голос и не понимает сути вопроса. Но Шерлок подходит к полке и снимает с нее подарок. — Вот это. «Воспитание молодых собак». Наваждение исчезает испуганной птичкой. Джон облегченно вздыхает — ничего такого он себе не позволил. Кроме того, Шерлок даже подумать не может, что у Джона могут быть тайны подобного рода. — Почему нет? — Он пожимает плечами и, согревая в руках бокал, вдыхает терпкий букет — Шерлок всегда разбирался в винах. — Меня беспокоит, что ты один. — Я не один, — бесстрастно отзывается Шерлок, раскрывая книгу на середине и пролистывая страницы. Но Джон настойчив: — По большей части один. Я рядом с тобой не всегда. Возраст, знаешь ли… — Вместо старого друга ты предлагаешь мне молодую собаку? Что ж, я подумаю. — Захлопнув книгу, Шерлок возвращается, усаживаясь за стол. — Выпить не хочешь? — Джон миролюбиво меняет тему, но неожиданно для себя продолжает: — Купишь лопоухого пса, назовешь его как-нибудь экзотично, например Хэмиш*, и будешь любить. — Не вижу в этом имени ничего экзотичного. — Странная напряженность Шерлока слишком заметна, чтобы не обратить на нее внимание. Лицо его каменеет, рот сжимается в жесткую линию, и Джон снова пугается — так сильно, что по коже проносится жар. Чем он его обидел? Ведь это всего лишь невинная шутка. Кстати, из тех, в которых есть немалая доля правды. Что плохого, скажите на милость, в резвом четвероногом друге, если у друга двуногого остается все меньше сил? — Шерлок, что… Но Шерлок не слушает. Он снова поднимается из-за стола и подходит к камину, поворачиваясь спиной, такой же окаменевшей, как и все его тело. — Слишком много Хэмишей, Джон, — говорит он глухо и… обреченно. — Боюсь, мое сердце не выдержит такого объема любви. И плечи его подрагивают, как будто Шерлок сдерживает рыдания. Джон смотрит на эти плечи и ошеломленно молчит. Сейчас меня хватит удар, думает он, не в силах вдохнуть. Осознание столь убийственно, что он пытается сопротивляться, оберегая свой разум от потрясения: неправильно понял, недослышал, Шерлок утратил способность четко излагать свои мысли. Или вино ударило в голову. Потому что такого просто не может быть. Потому что это было бы слишком жестоко. Зачем я дожил до этого дня. За окном тоненько взвыло — вьюга бесновалась вовсю. Треснули угли в камине. Нет. Нет, черт возьми! Джон тряхнул головой. С возрастом убавилось сил, но прибавилось мудрости — то, что все эти долгие-долгие годы не видели его глаза и не слышали уши, услышало сердце: только что, минуту назад, Шерлок признался ему в любви. Он прижал ладони к лицу, но тут же отнял их, хватая бокал, — нельзя, чтобы, неожиданно повернувшись, Шерлок увидел этот жест беспредельного отчаяния. Но Шерлок не повернулся. Он по-прежнему оставался возле камина и смотрел на огонь, словно боялся показать Джону лицо. Мгновения складывались в минуты. — Послушай, Джон… — Наконец-то он разрывает неловкую тишину. — Я давно собирался тебе сказать… Удары сердца болезненно редки. Если он произнесет это вслух, я не смогу от него уйти. Я шагу не сделаю из этого дома — никогда. Здесь и умру. Шерлок произносит другое, но, видит бог, в каждом сказанном слове Джону слышится очередное признание: — Я очень тебе благодарен. — За что? За что, Шерлок? За то, что был так глуп и так неуверен в себе? За то, что проглядел самое главное в своей жизни? О боже… Боже мой! — Ты всегда оставался рядом. Ты лучший. Самый лучший. Горечь разливается всемирным потопом, и Джон прислушивается к ее перекатам и всплескам. Как жаль. Как немыслимо жаль. И ничего уже не исправить — жизнь подходит к концу. Он смотрит на праздничный стол, словно видит впервые: красивые тарелки, бокалы с изумрудным узором, хрустящие салфетки, позолоченные приборы — все это для него. Все — для него. Все, чем Шерлок владеет… — Я не лучший. Я старый осел, — говорит он, прикасаясь к кипенно белой скатерти. И добавляет, как приговор: — Никогда себе этого не прощу. Никогда. Шерлок разворачивается на каблуках — резко, будто на окрик или звук выстрела. Он дрожит с головы до ног. Он прекрасен и страшен одновременно, потому что сражен ужасной догадкой, которая сделает невыносимо длинной предстоящую ночь. — О чем ты? — Не надо, Шерлок, ты знаешь, — говорит Джон устало. — Теперь ты все знаешь. А может быть, знал всегда. Во взгляде Шерлока полыхает ужас. И боль. И много всего, что способно разорвать сердце на части. — Я не знал. Они смотрят друг другу в лицо — два старика, два безнадежно влюбленных — и опускают глаза. Осознание того, что все эти долгие-долгие годы любовь их была взаимна, оказалось страшнее глубинной тоски по несбывшимся мечтам и неосуществленным надеждам. Признаний и откровений не будет. Пора уходить. Джон поднимается, аккуратно задвинув стул. Шерлок его не удерживает, хотя время не слишком позднее и можно пересесть к камину с чашечкой чая. Раскрытый секрет — общий, один на двоих, — делает невозможным мирную беседу у огонька. — Тебя проводить? — спрашивает он неуверенно. — Ну что ты. В таком костюме — по снегу? Расстояние в три дома я преодолею и без твоей помощи. Джон готов идти вместе с ним куда угодно — по снегу, по раскаленному песку, по стеклянному крошеву, пока передвигаются ноги, — но сейчас ему необходимо побыть одному. И Шерлоку, видимо, тоже. — При чем тут костюм… Не заблудишься? — Шерлок вымученно улыбается. — Думаю, нет. Оба они давно уже заблудились. Шерлок стоит, наблюдая, как Джон надевает шапку, как натягивает пальто, как обматывает шею шарфом, связанным Сьюзен и очень похожим на тот, что лежит сейчас в пакетике с надписью «Happy Birthday», как застегивается на все пуговицы и поднимает меховой воротник. Он подходит и бережно поправляет шарф, укутывая Джона до подбородка — теперь, когда все открылось, он может проявить свои чувства. Хотя бы так. — Ветер… Когда мы увидимся? — Завтра. Завтра я у тебя. Если не выгонишь. — Я буду ждать. Джон уходит, ни разу не оглянувшись. Ему предстоит дорога, полная тяжелых раздумий. Но подумать не получается — всю дорогу он плачет. И тихо стонет. И прячет лицо в воротник. У калитки он останавливается. Окна его дома темны — Сьюзен давно уж спит, окруженная сонным валерьяновым облаком. А окна Шерлока будут гореть до утра — Джон это знает. Бедный мой, бедный. Мой дорогой. Слезы иссякли, остались лишь короткие перекаты вздохов. Набрав в легкие воздух, он говорит: «Я люблю Шерлока Холмса». Впервые он произносил это вслух — негромко и слабо. Но ему показалось, что его услышали звезды.