Перечитывая Шекспира

Ты не грусти, сознав свою вину. Нет розы без шипов; чистейший ключ Мутят песчинки; солнце и луну Скрывает тень затменья или туч. Мы все грешны, и я не меньше всех Грешу в любой из этих горьких строк, Сравненьями оправдывая грех, Прощая беззаконно твой порок. Защитником я прихожу на суд, Чтобы служить враждебной стороне. Моя любовь и ненависть ведут Войну междоусобную во мне. Хоть ты меня ограбил, милый вор, Но я делю твой грех и приговор. Это настолько очевидно, что при всем желании Джон не может понять, почему его не сразу насторожила столь резкая перемена. Перемена, по всем признакам имеющая до смешного банальную причину: Шерлок ему изменяет, измену свою переживает болезненно, но ничего не может поделать с силой нахлынувших на него эмоций, потому что их новизна и свежесть явно вскружили ему голову и затмили собой все вокруг. Даже со своей жаждой познания и неистребимым любопытством, Шерлок в силах противостоять любому соблазну, но только не соблазну побороть беспощадную скуку. * Он даже не пытался скрывать то, что ему до оскомины все надоело. Он не раздражался и не язвил, как это бывало с ним раньше, в периоды застоя и ничегонеделания, но подавлен и задумчив он был несомненно. Как видно, за время их совместного проживания, неожиданно превратившегося в тесную связь, проявление недовольства претерпело в Шерлоке некоторые метаморфозы и приобрело новые формы: форму тихого сплина и озабоченности. Но, вполне возможно, он просто Джона щадил… А потом произошли эти резкие перемены. Словно невидимый вихрь подхватил его и закружил в своих горячих объятиях. Шерлок, бродивший по квартире бледной, серо-синей тенью, время от времени с тяжелыми вздохами льнущий к Джону и прижимающийся лбом к его затылку, Шерлок, часами валяющийся на диване с закрытыми глазами и слабо реагирующий на окружающий мир, мгновенно преобразился, превратившись в человека, переполненного энергией и жаждой деятельности. …Тот день они провели врозь. Сразу же после завтрака Джон отправился к Гарри, в течение недели атакующей его звонками и пьяными жалобами. Видит бог, ему очень не хотелось идти, не хотелось выслушивать бессмысленный бред отупевшей от недельного загула сестры, не хотелось оставлять Шерлока, все утро не выпускающего его из объятий и целующего в губы  до умопомрачения сладко. Но иначе было нельзя. Кроме того, выйдя из своего тягостного, неприглядного штопора, сестра вновь превращалась в прежнюю Гарри — веселую, дерзкую, яркую, хоть и слегка потрепанную продолжительным запоем и жизнью. Джон любил ее и жалел. Ошалев от запаха перегара и нескончаемого потока слез и стенаний, он вернулся домой. Шерлока дома не оказалось, и неожиданно Джон испугался. Не встревожился, не обиделся на отсутствие сообщения и уж тем более звонка, а именно испугался, так и не поняв причины испуга. Он занялся приготовлением ужина, тщетно пытаясь отвлечься на повседневные уютные хлопоты, но сердце неприятно сжималось, и взгляд то и дело с тревогой устремлялся в темнеющее окно. Вскоре Шерлок вернулся — взбудораженный, пылающий непривычным румянцем и… виноватый. На мгновение прижавшись к Джону, он тихо шепнул: «Прости, что ни разу не позвонил», и исчез в душе, где оставался непривычно долго. Ужинали молча. Шерлок рассеянно ковырялся в тарелке, явно занятый своими мыслями, и даже не спросил Джона о Гарри. Ночью, прижавшись тесно, но без намека на желание близости, он быстро уснул. Где был он весь этот день, чем занимался и с кем встречался, так и осталось для Джона загадкой… * С тех пор Джона преследует его виноватый, скользящий взгляд, и все, что ему сопутствует: смущение и плохо скрываемая нервозность, когда необходимо ответить на явно долгожданный звонок, но при Джоне это сделать никак невозможно и приходится, выходить в соседнюю комнату, нацепив на лицо маску невозмутимости и хладнокровия; бесконечные смс, торопливо набираемые подрагивающими от нетерпения пальцами; частые уходы из дому и бормотание наскоро придуманных оправданий. Дурно пахнущий букет из лжи и притворства: все хорошо, все на своих местах. Джон понимает, что случилось то, чего он втайне всегда опасался. В конце концов, никто ему не гарантировал верность до гробовой доски. Возбуждение сквозит в каждом движении Шерлока, в каждом жесте. Он беспощадно сексуален в своем опьянении, и это сводит с ума. Джон охвачен дрожью постоянного, непрекращающегося влечения, но даже в постели Шерлок совсем другой, и этот другой не дает Джону возможности выплеснуть граничащую с отчаянием страсть. Теперь их близость переполнена нежностью, и источником этой небывалой нежности является именно Шерлок: он перебирает волосы Джона тонкими пальцами, целует глаза и уголки губ, гладит шею и плечи, как будто каждым прикосновением вымаливает прощения. Или прощается? Нет! Не может этого быть. Они просто не смогут расстаться. Их отношения сильнее и крепче любой, самой всепоглощающей страсти, какой бы новизной и свежестью она ни привлекала Шерлока. Если только не предположить, что все то, что обрушилось на них немногим больше года назад, не было для Шерлока лишь пробой пера. Если теперь не пришло к нему настоящее — то, что давно и навсегда спалило самого Джона. И неожиданно для себя Джон с болезненной остротой понимает, что как бы ни было вскрыто и выпотрошено его сердце, он готов простить Шерлоку даже измену, лишь бы только видеть его, слышать его и чувствовать в руках тяжесть и жар бесконечно любимого тела. И он ни о чем не спросит его, ни за что не признается в своей страшной догадке, не упрекнет ни словом, ни взглядом. А боль… Ради него он готов пережить даже самую нестерпимую боль. Что это? Откуда такое непостижимое желание жалеть и прощать? Джон никогда не был непримиримым. Он легко забывал обиды, особенно те из них, причина которых была в обыкновенной человеческой слабости. И сами эти слабости он тоже великодушно прощал. Но предательства он не прощал никому, и хотя предавали его нечасто, каждое из этих предательств оставило в его душе неприятно саднящий след. Измена Шерлока — самое худшее из того, чего Джон Уотсон мог бы опасаться в своей жизни, боль, которую она причиняет, несравнима ни с чем, ей просто нет аналога на земле. Но, загнав эту боль на самое дно души, он готов терпеть ее бесконечно, только бы побыть возле Шерлока еще хотя бы чуть-чуть. Слабость? Да. Но почему бы не простить ее себе самому? * Три месяца длится игра под названием «Ничего не желаю знать». Игра Джона. Чего ему стоит не сорваться, знает только его душа, насквозь пропитавшаяся горечью. Шерлока он почти не видит. Иной раз, проснувшись в уже остывшей постели, он хватает с прикроватной тумбочки телефон, полный решимости прекратить это безумие. Но каждый раз его руки начинают мелко дрожать, и по телу струится пот — вдруг сейчас он услышит в ответ беспощадное «да». Шерлок выглядит утомленным, рассеянным и уже не таким воодушевленным. Выдохся? Устал врать и выкручиваться? Или охладел к тому… к той? Но дома его по-прежнему почти не бывает. И с Джоном он по-прежнему необычайно нежен. Если они наконец оказываются рядом, руки и губы Шерлока не знают насыщения лаской. Джон заласкан им, окутан его теплом, его непривычной заботой. «Тебе удобно, Джон?» «Не тяжело?» «Плечо не болит?» Джон запутывается все больше и больше. Ему остается только одно — ждать. Но когда звучат долгожданные слова, он вздрагивает всем телом и с трудом подавляет порыв сбежать, потому что не готов, не готов, не готов к этой чудовищной правде, и к решению, которое, вероятно, ему сейчас придется принять. — Джон, прости… Тело горит, горит душа, охваченная и отчаянием, и надеждой одновременно. «Сейчас он скажет, что был идиотом, что сам не знает, как такое могло случиться, что кроме меня никто ему в этом мире не нужен, и я прощу его моментально. Я конечно сделаю вид, что потрясен и убит наповал. Неделю не буду с ним разговаривать… Нет, четыре дня не буду… Нет, два дня… Господи, это же Шерлок! Я знал, на что шел, связывая с ним свою жизнь. Он может увлечься другим… или другой, может поселить аллигатора в нашей ванне. Может…» — Это очень серьезно, Джон. Серьезно… …очень серьезно, Джон… — Майкрофт посоветовал мне… Мы решили… Что?! Майкрофт?! — Какого дьявола ты втравил во все это Майкрофта?   От бешенства темнеет в глазах. Три месяца унизительной слабости, сводящего с ума лицемерия, жалкого приспособленчества и ожидания приговора. И во все это дерьмо вовлечен Его Величество Брат?! Он не сразу слышит, что говорит ему Шерлок. — Я? Собственно, это он меня во все, как ты выразился, втравил. Я. Сейчас. Сойду. С ума. Что происходит?! Джон отказывается понимать, отказывается верить в возможность подобной дикости. Да от вас надо бежать без оглядки, потрясающие, великолепные братцы Холмс! Куда уж примитивному Джону Уотсону до ваших великосветских игрищ. Джон выглядит так, словно перед ним только что разверзлась черная бездна. По лицу Шерлока пробегают тени непонимания. Непонимающий что-либо Шерлок очень забавен: глазами хлопает глупо, как все обычные люди. — Джон… — Ты развлекаешься на стороне с благословения старшего брата? А на секс со мною он тоже тебя благословил? Он определенно выглядит идиотом: рот приоткрыт, глаза выпучены. Только что слюни не пускает. Навсегда запомнить Шерлока Холмса, своего бесподобного высокомерного любовника, именно таким — награда за все страдания. — Развлекаюсь на стороне? Что ты имеешь в виду? — То, что и все человечество в целом. То, что ты подло трахаешься с кем-то прямо у меня перед носом. Эта вспышка гнева исчерпала весь небогатый запас оставшихся сил. Джон выдохся. Ему уже все равно. Перед ним прежний Шерлок: сдержанный и холодный. И только голос его дрожит. — Почему ты пришел к такому любопытному выводу, Джон? Почему решил, что я тебе изменяю? — Все на это указывало. — Безразличие в голосе Джона непритворно, и от этого Шерлок бледнеет до синевы. — Например, ты… — Меня не интересуют твои логические умозаключения. — Нет, никогда еще голос Шерлока так не дрожал. — Они, наверняка, смешны и все до одного несуразны. Меня интересует, почему ты решил, что я могу это сделать? — А ты не можешь? — Усмешка получилась непозволительно горькой. — Почему ты считаешь меня таким? — А ты не такой? — Я не такой. Он так внезапно покидает гостиную, что Джон растерянно оглядывается по сторонам. Поведение Шерлока не вписывается в схему выяснения отношений, если, конечно, они, эти выяснения, с Шерлоком вообще возможны. Не вписывается в нее и его побелевшее от обиды лицо. Что-то не так… Да все не так! Он быстро идет на шум включенной кофеварки. Шерлок слышит его шаги, его тяжелое дыхание, но даже не думает обернуться. — Не делай из меня идиота. Плечи быстро приподнимаются и вновь опускаются. Ну конечно, этим сказано все — не стоит даже трудиться, Джон. — Не смей этого делать! Три месяца я нахожусь на грани, едва держусь, а ты ломаешь комедию. Кофе варишь… Черт, в самом деле, какой-то идиотизм. При чем здесь кофе? — Кофе не помешает, — говорит Шерлок и поворачивается к нему. Его лицо искажено настоящим страданием. — Я люблю тебя, Джон. Люблю очень сильно. Сильнее, чем ты можешь представить. Джон на мгновение перестает дышать. Неожиданно приходит мысль, что чашка крепкого кофе была бы сейчас для него спасением. Иначе… — Наверное, такой странный человек, как я, любит только раз в жизни, — продолжает Шерлок. — Это «наверное» — исключительно для тебя, Джон, и для твоих нелепых сомнений. Сам я знаю это совершенно точно. Он подходит очень близко и пристально, изучающее смотрит. Под этим взглядом Джону неуютно: он холоден и колюч. Но цепи, больно сковавшие грудь, рвутся под этим взглядом, и Джон делает по-настоящему глубокий, очищающий душу вдох. Вдох ему кажется первым за эти невыносимые месяцы, полные боли и страха. Шерлок обнимает его и прижимает к себе. Губы горячо шевелятся у виска, и по уставшему мучиться телу вдруг проносится волна сумасшедшего счастья. — Иначе было нельзя, Джон. Прости. Прости! Ты был нужен мне, как никогда, но рассказать тебе все означало поставить тебя на край.* Туда, где мы с Майкрофтом все это время стояли. Я не мог. Не был уверен, что мы осилим. — Он жадно проводит ладонью по расслабленной, но очень надежной спине. — Кроме того, кто же знал, что ты сделаешь такие гениальные выводы. — Сволочь ты, — выдыхает Джон еле слышно. — Мог бы и рассказать. Решил отправиться на тот свет без меня? Лучше бы рога наставил. * Когда все уже позади, когда выпит кофе и даже съеден ужин, когда, оставив волнующее послевкусие, проходит ошеломление, Шерлок вдруг начинает дуться. И Джону приходится заглаживать свою несуществующую вину очень старательно… Шерлок засыпает рядом, а Джон включает ночник и в приглушенном, неярком свете долго рассматривает его лицо. От увиденного тоскливо сжимается сердце — Шерлок постарел. Может быть, никто в этом мире не смог бы это увидеть, никто не заметил бы новых морщинок в уголках его глаз и не смог бы измерить глубину характерной складочки на его переносице, но Джон замечает и видит все, и каждое новое «приобретение» Шерлока доставляет ему сильнейшую боль. Он ненавидит эти три месяца, прошедшие мимо него, и от мысли, что его не было там, где все это время был Шерлок, желваки ходят на скулах, и сжимаются кулаки. Урок им усвоен сполна. Шагу теперь без меня не сделаешь, умник. Ровное дыхание Шерлока убаюкивает, и Джон с наслаждением закрывает глаза. Три месяца мучительных сомнений и лишающей сил неизвестности — это бесконечно много. Но если бы сейчас ему предложили на выбор сто лет беззаботной, счастливой жизни в богатстве, блеске и почестях или один-единственный час из тех ужасных, невыносимых трех месяцев, когда он сгорал от боли, но рядом с Шерлоком, близко с Шерлоком, он не потратил бы на раздумья и доли секунды. *крохотное подобие Рейхенбаха, но со счастливым концом)))