Перечитывая Шекспира

Ты — музыка, но звукам музыкальным Ты внемлешь с непонятною тоской. Зачем же любишь то, что так печально, Встречаешь муку радостью такой? Где тайная причина этой муки? Не потому ли грустью ты объят, Что стройно согласованные звуки Упреком одиночеству звучат? Прислушайся, как дружественно струны Вступают в строй и голос подают, — Как будто мать, отец и отрок юный В счастливом единении поют. Нам говорит согласье струн в концерте, Что одинокий путь подобен смерти. Этот драббл я с удовольствием посвящаю обожаемой P.H.Craftlove. Дорогая, возможно, это не совсем то, что ты хотела прочесть, но я старалась и, думаю, ты все равно не останешься равнодушной))) Шерлок ненавидит одиночество. На первый взгляд они составляют вполне гармоничную пару: Шерлок и его одиночество. Кристально чистые, лишенные тепла, гордые — созданные друг для друга, подходящие друг другу идеально. Кто посмеет нарушить столь прочный, совершенный союз? А вот нашелся такой смельчак. Джон тоже ненавидит одиночество, хотя и не настолько сильно. По большому счету, он стал ненавидеть его лишь тогда, когда в его жизни появился Шерлок. И большая любовь к нему. Ненавидеть заочно, впрок — вдруг произойдет катастрофа, и Шерлок из его жизни исчезнет. Тем более что такое уже случилось однажды и опалило душу и сердце так, что Джон до сих пор не может понять, как умудрился выкарабкаться. Хотя тогда любви еще не было и в помине. Вернее, не было осознания: то чувство, что крепнет в нем день ото дня, и есть Большая Любовь Джона Уотсона. Вкусить терпкую горечь душевного и духовного сиротства в полной мере Джон не успел. После демобилизации он был скорее растерян, подавлен, угнетен — все что угодно, только не одинок, и в глубине души даже немного радовался возможности отдохнуть от многочисленности и многоликости армейской жизни. Больше пугала неизвестность: что делать, куда и к чему приклонить свою голову. И угнетала тоска по прошлому. Но и это быстро прошло — появился Шерлок и захватил его в свой неповторимый плен, подарив ощущение полноценности и так недостающей ему уверенности в завтрашнем дне. Рядом с Шерлоком об одиночестве не могло быть и речи. Скорее, наоборот — остаться одному, собраться с мыслями можно было только глубокой ночью, да и то не всегда. * Шерлок ненавидит одиночество как то, с чем знаком не понаслышке, чего нахлебался сполна, чего боится хуже небытия. Даже получив в качестве соседа Джона Уотсона и мгновенно сроднившись с ним, он оставался одиноким и неприкаянным. Ни одна живая душа не смогла бы с уверенностью утверждать, что Шерлок Холмс может быть и таким: потерянным, неуверенным в себе, беззащитным. Это море сарказма, надменности и самодостаточности не замутить ничем: ни бессонными ночами, когда только ночь и он, и никакой надежды, и ни капли тепла; ни хмурыми тягостными рассветами, когда вокруг та же опостылевшая пустота, но сменившая свой цвет с черного на грязно-серый. Это было его тайной, его слабостью, не предназначенной для чьих бы то ни было глаз и ушей. Но только не в случае с Джоном. * Конечно, Джон не сразу во всем разобрался, не сразу все понял. Оказавшись на Бейкер-стрит и окунувшись в водоворот того, что Шерлок уважительно, почти благоговейно называл Работой, он ничего не заметил. Шерлок был деятельным, импульсивным, стремительным. Да что там говорить, он был одержим тем, что делает, и что приносит ему истинное наслаждение. О каком одиночестве могла идти речь? Во всяком случае, в понимании Джона. * Но однажды он услышал это. Первой мыслью, возникшей в одурманенной сном голове, была мысль простая и незамысловатая: «Какого дьявола он творит?!» Часы показывали три ночи — время ведьм и прочей неспящей нечисти, к которой, по мнению раздраженного Джона, насильно выдернутого из здорового, крепкого сна, легко мог бы примкнуть его весьма странный сосед. «Черт бы тебя побрал — нашел время!» Сказать, что Джон разбирается в музыке, в ее тонкостях и нюансах — значит беззастенчиво покривить душой. Он с удовольствием слушал музыку, если она звучала, но вполне мог  и не слушать. Особенно в три часа ночи. Тем более в три часа ночи. Но скрипка пела так, что не понять всего, что она пытается рассказать о самом скрипаче, и что сам он пытается о себе рассказать, было немыслимо. Даже такому не-меломану, как Джон. Окончательно проснувшись, он сел на постели, обхватив руками колени. Скрипка плакала тонко и жалобно, и Джону казалось, что это плачет сам Шерлок. Невозмутимый Шерлок. Шерлок, воспринимающий мир, как копилку загадок и сверхзадач, нужных лишь для оттачивания его непостижимого интеллекта. Шерлок, не нуждающийся ни в ком. Одиночка. Одинокий. Одинокий. Сердце Джона сжималось от жалости, и неожиданно для себя он подумал: «Я никогда его не покину. Даже если меня будет тошнить от его многоумности и занудства. Никогда. Клянусь». Вскоре скрипка умолкла. Гимн одиночеству долго еще отзывался в памяти Джона отголосками нежных, проникновенных нот. Отчаяние было услышано и принято к сведению. Решение было принято тоже. Можно было спокойно уснуть. И Джон уснул. Снилась ему война, но снилась хорошо, без надрывных стонов и боли — как то, что было и прошло. И слава богу, что прошло, потому что впереди у него много хорошего и по-настоящему светлого. Утром не осталось и следа от ночных стенаний и жалоб. Шерлок вновь был самим собой, но Джон не обращал на это внимания. Теперь он точно знал, что его желание поселиться в Лондоне, поначалу вызывающее недоумение и у его родных, и у него самого, оправдано и вполне объяснимо: он нужен Шерлоку. Такая вот важная миссия выпала на его счастливую долю. *** Оказавшись в надежных объятиях, Шерлок мгновенно растаял. Джон был поражен его страстным, каким-то болезненным желанием близости. Даже сквозь багровый туман ошеломившего его вожделения, никогда ранее не сводившего Джона с ума до такой степени (да что там говорить, никогда ничего подобного Джон не испытывал в своей богатой сексуальным опытом жизни, никого не хотел с такой пугающей силой), даже потерявшись в собственных запредельных ощущениях, Джон время от времени замирал от удивления — Шерлок жаждал близости, буквально набросившись на Джона, на его губы, на его тело и опалив своим изголодавшимся, не знающим насыщения жаром. Он покорился сразу же, с радостью подчинился, отдался Джону, и по-другому назвать то, что происходило с Шерлоком в их первую ночь, назвать было нельзя. Шерлок пришел к нему в комнату и отдался. Даже умирая, Джон не забудет мгновения, когда к его рту прижались мягкие, теплые и уже до предательских спазмов в горле родные губы. * Но одиночество никак не хотело выпускать Шерлока из своих властных тисков. Каждый раз, отдыхая от яростных, нескончаемых ласк, прижимая к себе охваченное лихорадочной дрожью тело, Джону приходилось терпеливо заверять Шерлока в том, что он никуда от него не денется, что всегда будет рядом, и что Шерлок ему дороже целого мира. И что этого не изменить. Шерлок, конечно, верил. Он успокаивался и затихал, а потом засыпал. Всегда немного раньше, чем Джон, потому что Джон ни за что на свете не променял бы эти несколько дорогих его сердцу минут, когда Шерлок уже уснул, а он, Джон, словно верный пес, сторожит его сон и радуется этой… привилегии? Нет, этому счастью. *** Джон с трудом отрывается от возбужденных, твердых сосков и прижимает лицо к жарко вздымающейся груди Шерлока. — Так не должно быть, Шерлок. Это невозможно, неправильно. С женщинами я… Ослабленное оргазмом тело застывает, коченеет, покрывается инеем. Нет, нет, нет, Шерлок! Ты все неправильно понимаешь! Господи боже, как ты все неправильно понимаешь! Моя любовь… Она огромна. Она необъятна. Она не помещается в таком маленьком, невзрачном теле. Она так великолепна, что ей требуется другой сосуд — роскошный, идеально слепленный, безупречный. А не этот израненный и опаленный войной кусок мяса, под которым ты… черт побери, я до сих пор не могу понять почему!.. под которым ты так сладко, так умопомрачительно стонешь. В который так жадно впиваешься своими прекрасными пальцами. Который так страстно целуешь. Не понимаю. Не могу понять. Ты же видишь, что со мною творится. Я болен тобой, я схожу с ума. Я вылизываю тебя, как заботливая самка детеныша, и умираю от наслаждения. Я вжимаюсь лицом в твою промежность, в твое потрясающее тепло. Я не могу надышаться и насытиться. Я погружаю язык в  расслабленный, наполненный моим семенем анус и истекаю слюной от сладости и яркости ощущений. Ты и я… мы смешались внутри тебя, и это… безупречно. Мой язык так предательски мал! Я бы проник им в самую твою суть, я бы попробовал на вкус все, что скрыто от меня твоей изумительной глубиной. Но даже то, что ты так щедро мне предоставил, делает меня одержимым. И очень счастливым. Ты мой детеныш, и я вылизываю тебя. И видит бог, я не позавидую тому, кто скажет Джону Уотсону, протоптавшему столько горьких дорог, хоронившему друзей, Джону Уотсону, которому Старая Сука не раз ерошила волосы своей костлявой рукой, оставляя на них серебряные отметины, будто то, что он делает, недостойно. Или грязно. Или омерзительно. Это самое лучшее, что я когда-либо делал. И я не шучу. Но всякий раз я охвачен жгучим стыдом, когда ты собираешься сделать со мной то же самое. Я сжимаюсь в тугой комок, деревенею и покрываюсь яркой краской стеснения, когда понимаю, что ты готовишься к этому: тягуче целуешь мои бедра, вычерчивая влажным языком признания в любви и нежности, постепенно наполняешься нетерпением, настойчиво пытаясь перевернуть меня на живот… Я всегда кажусь себе недостаточно чистым для твоего прекрасного рта, недостаточно молодым, недостаточно сильным. Но ты протестующе стонешь, когда я пытаюсь отстраниться и мягко оттолкнуть твою взлохмаченную голову от своей, черт бы меня побрал, изнывающей в предвкушении блаженства промежности, и я сдаюсь… А потом исчезает все, и остаешься лишь ты и твой горячий язык, проникающий неожиданно глубоко, отправляющий меня в сладострастное путешествие. Ты бесподобен. Я люблю тебя больше жизни. — Шерлок, любовь моя… Ты не понял. Лед моментально тает. Любовь моя — это тебя утешает… И ты льнешь к моей коже, припаиваясь, прикипая, врастая. Женщины? О боже, Шерлок! Какая глупость. Я готов раствориться в тебе без остатка. Отдать тебе свою кровь. Накормить тебя своим сердцем. Для этого я и существую. * — Джон… — Ммм… — Тебе нравится, как я играю? — Конечно. Хотя музыкальный критик из меня еще тот. — Ерунда. Ты понял в моей игре самое главное. Джон открывает глаза и всматривается в дорогое лицо, скрытое ночным полумраком. Он абсолютно точно знает, о чем идет речь. — Ты стал играть значительно реже. Особенно по ночам. Эти твои скрипичные концерты в три часа ночи… — Ты несправедлив, Джон. По ночам я уже совсем не играю. По ночам я сплю рядом с тобой. Разве ты не заметил? — Ты не поверишь, заметил. И очень этому рад. — Неужели я играл так отвратительно? — Ты играл прекрасно. Но ты знаешь, что я имею в виду, и знаешь, чему я рад. Мне нравится, что ты спишь рядом. И нравится тишина в нашем доме. Мне нравится все. Особенно, когда ты стоишь у окна и играешь Баха. Днем, Шерлок, только днем! Видишь, я уже докатился до того, что стал узнавать Баха. — Когда ты корчишь из себя невежу, я возбуждаюсь мгновенно. — Ты очень меня напугал. Но, пожалуйста, не возбуждайся — у меня завтра дежурство, и хотя бы пять часов крепкого сна мне необходимы. — Да-да, конечно. Спи, Джон. Понимаешь, когда я был один… Джон сжимает его в объятиях так крепко, что Шерлок задыхается на полуслове. Поцелуй Джона нескончаем. И Шерлок забывает обо всем на свете. Ты никогда не будешь один, Шерлок. С тобой всегда буду я.