Перечитывая Шекспира

Трудами изнурен, хочу уснуть, Блаженный отдых обрести в постели. Но только лягу, вновь пускаюсь в путь — В своих мечтах — к одной и той же цели. Мои мечты и чувства в сотый раз Идут к тебе дорогой пилигрима, И, не смыкая утомленных глаз, Я вижу тьму, что и слепому зрима. Усердным взором сердца и ума Во тьме тебя ищу, лишенный зренья. И кажется великолепной тьма, Когда в нее ты входишь светлой тенью. Мне от любви покоя не найти. И днем и ночью — я всегда в пути. Он бодро соскакивает с постели и потягивается — всем телом, каждой мышцей, каждым суставом. Я заворожен его энергичными, отточенными движениями, чистотой его смуглой кожи, пропорциональной статью его невысокой фигуры. Он идеален. Во всяком случае, для меня. Я откровенно любуюсь его упругим, небольшим задом (тем более что он, повернувшись ко мне спиной, не может этого видеть, предоставив тем самым мне возможность сделать из своего любования тайну) и ненавижу его трусы. Ненавижу люто. Но это сейчас. Ночью я их ненавижу томно и сладко, упиваясь своею ненавистью, лелея ее, как драгоценный цветок. Я все могу объяснить. Меня до дрожи возмущает эта его идиотская причуда ложиться в трусах… — Шерлок, не пялься. Черт, у него что, глаза на затылке?! Или на… В общем, не на лице. — Я не пялюсь. Просто лежу и пытаюсь проснуться. — Я так и понял. И все же не пялься. Никогда. Не люблю этого. Ушел. Врет, конечно. Он млеет от удовольствия, когда я пялюсь. Поэтому и потягивается так долго, поэтому и стоит ко мне зад… спиной, исполняя ритуальный танец гуляющих под кожей мышц. …Итак. Меня до дрожи возмущает его идиотская причуда ложиться в трусах. Сам-то я давно уже сплю абсолютно голым, даже в самую лютую стужу. А он настойчиво продолжает натягивать на себя эту трикотажную броню! Настойчиво и упрямо, как и все, что он делает, если на этом зациклен. Слава Богу, я отвоевал его у пижамы, в которую он влезал, словно в спальный мешок. Вот ее я ненавидел без всякой сладости. Готов был порвать в клочья прямо на нем. Но, справедливости ради стоит сказать, пижама процарствовала в нашей постели только две ночи. Она жива, я не спалил ее в камине, не разрезал ножницами на лоскутки. Нет. Она мирно покоится на третьей полке платяного шкафа. Моего платяного шкафа. Он отдал мне ее на хранение, смирившись с тем, что о ней придется забыть. Ночью. Прохладными вечерами я против пижамы не возражаю — ее очень любопытно с него снимать. Я делаю это достаточно медленно, и когда дело доходит до брюк, они топорщатся в паху самым недвусмысленным образом… Но трусы по-прежнему с нами. Каждую ночь. Мы успокаиваемся, насытившись ласками и любовью, утомленные и полусонные, уже готовые отключиться. И тут он вскакивает, идет к шкафу, достает чистое белье, и я удрученно вздыхаю — ну вот, опять… Но все-таки я детектив. Разгадать этот фокус несложно. Потому-то ненависть моя к небольшой детали его гардероба имеет неоднозначный характер. Весьма неоднозначный… Я подозреваю, что он делает это нарочно. И вот почему я пришел к подобному выводу. Когда, просыпаясь посреди ночи, тесно прижатый животом к его спине, я протискиваю руку в тепло этих ненавистных (томно и сладко) трусов, лаская, трогая, изучая, от удовольствия он буквально сходит с ума и так набрасывается на меня потом, так дрожит и стонет, что сомнений не остается — мои логические умозаключения, как всегда, справедливы. Но бывает и по-другому. Просыпаясь посреди ночи тесно прижатый к его спине животом, я обвиваю рукой его талию, через пару секунд спускаюсь пониже, кладу руку на мягкую ткань и слегка вдавливаю пальцы в пока еще спящую плоть. Слегка. Едва ощутимо. Едва заметно. Но он замечает даже во сне. Его тело мгновенно откликается на прикосновение: он подается навстречу моей руке и прижимается пахом, сонно, но уже возбужденно вздыхая. Я улыбаюсь. Это неосознанное, почти рефлекторное движение кружит мне голову, заводит до сладких спазмов внизу живота, до вмиг пересохших губ, до пылающих щек… Я легонько глажу его, и ткань под моею рукой заполняется горячо и быстро — член его наливается кровью. Я уже не могу улыбаться, потому что по моему телу проходят волны такого жара, что, не в силах его удержать, я выдыхаю в мягкий затылок свое провокационное «Джо-о-он»… Бог мой, как он начинает дрожать! Его колотит. Сотрясает. И это невозможно прекрасно. Он разрывается между охватившими его желаниями: прижать мою руку сильнее и потереться о нее вставшим членом; повернуться ко мне и поцеловать в губы; стащить с себя эти чертовы трусы и, накрыв мое тело своим, вдавить меня в нашу кровать, а потом, приподняв и широко раздвинув мне бедра, протолкнуться поглубже, одним сумасшедшим рывком, вскрикнув утробно и громко (он хорошо знает, как я это люблю, и всегда готов принять его, даже если в первое мгновенье проникновение будет болезненно неприятным) и начать очередное покорение Шерлока Холмса, который давно уже покорен… Но если ему нравится думать именно так — что ж, я ему подыграю: слегка сжимаюсь, немного сопротивляюсь и делаю прочие глупости, которые его так возбуждают, что он начинает гореть и источать невероятный мускусный запах. Я крепко сжимаю свой член и кончаю быстрее, чем он, одурев и от запаха, и от нашей игры. Но бывает и по-другому. Я легонько глажу его, и ткань под моею рукой быстро и горячо заполняется — член его наливается кровью. Я продолжаю поглаживания, упиваясь тихими вздохами, дрожью и жаром, а потом, перевернув его на спину, делаю то, чего так сильно хочет он сам — целую в губы. Он стонет, обхватывает мой затылок ладонями, и я уже не понимаю, кто из нас кого целует. Мне все равно. Мысленно я улыбаюсь. Я люблю его. Это странно. Для меня. Для такого, как я. Но я его люблю. Я чувствую давление его члена, и на одну минуту понимаю, что умру, если не прижмусь лицом к этой проклятой белой ткани, что как флаг пожизненной капитуляции ярко сияет в полумраке нашей с ним спальни. Я отрываюсь от его губ (чего мне это стоит!) и медленно (чего стоит мне это!) опускаюсь вниз, туда, где жар уже невыносим, где все огромно и влажно, где счет идет уже на минуты: еще чуть-чуть и сил терпеть не останется… Но он терпит. Вздрагивает пылающей кожей и терпит, потому что знает, что терпение его будет вознаграждено сполна. Я прижимаюсь лицом к набухшей плоти и чувствую себя абсолютно счастливым. Видел бы меня сейчас Майкрофт! «Секс меня не волнует…» «Откуда ты знаешь?» Не знал, Майк, честное слово, не знал. Радуйся, ты оказался прав стопроцентно. Секс волнует меня бесконтрольно, животно, неуправляемо. Секс с Джоном. И только с ним. Я продолжаю прижиматься к нему лицом, втягивая ноздрями запах его желания, ощущая кожей влагу его желания, и мои губы целуют (господи, кто бы мог такое подумать!) тонкую ткань белья почти благоговейно. Он вскрикивает. Его тело подбрасывает невидимый мощный разряд, и я наслаждаюсь собственной силой: это мои губы творят с ним такое, мои вполне обычные, ничем не примечательные губы — такие, как у миллиона людей на земле.* Мои поцелуи становятся жадными, лихорадочными. Я и сам как в лихорадке. Внутри меня происходят бурные реакции: кипит огненная лава, вспенивается и бурлит. Я быстрым движением освобождаю его от тесного трикотажного плена и впиваюсь ртом в натянутую до предела кожу — сладко-соленую, мокрую от прозрачных выделений, горячую. Я сосу его член упоительно-долго, насыщаясь богатым вкусом, и от мысли, с каким трудом он сдерживает рвущееся наружу семя, чтобы хотя бы на миг продлить это жгучее удовольствие, сам готов кончить в любую минуту. Он кончает, заливая мне горло, выгибаясь смуглым мостом, и притягивая меня к себе, страстно целует — настолько он благодарен за счастье оплодотворить мой рот. А потом, стремительно метнувшись к моему паху, заглатывает готовый взорваться член, и стонет… я это совершенно точно знаю… стонет от нежности. Я очень быстро кончаю, но он еще долго остается внизу — целует, облизывает головку, жарко дышит… Наслаждается моим телом. Я всегда радуюсь, что не имею его дурацкой привычки спать в нижнем белье. Так происходит практически каждую ночь. Мы не высыпаемся. Полдня я потом зеваю и пью очень много кофе. Он тоже выглядит вялым, ругает меня за кофе и ворчит, что по ночам я его атакую. В чем, собственно, я виноват? Спи голым, Джон, и все будет хорошо… *** Это прекрасно. Мне повезло, и это неоспоримый факт. Но самое прекрасное, самое потрясающее и непостижимое, это его ладонь. Утром я открываю глаза и вижу ее на моей груди. Она небольшая и аккуратная, очень теплая и всегда смещена влево, туда, где размеренно (пока еще) бьется сердце. Оно сразу же делает резкий рывок, и он беспокойно шевелится, прижимая ладонь плотнее. Если он поднимается раньше меня — осторожно встает и незаметно уходит, оставляя меня одного в теплой постели, — проснувшись, я чувствую ее недавнее присутствие и с удовольствием провожу рукой по своей коже там, где она, я в этом абсолютно уверен, только что находилась, и где оставила свой незримый след. Я смущаюсь от собственной сентиментальности, неведомо как занявшей в моей жизни вполне законное место, и тут же перестаю глупо гладить себя, будто разнеженного кота. Даже в дни, когда на меня, по его словам, «находит», и я становлюсь опасным для окружающих (тоже его слова), одевая себя в непроницаемый панцирь сарказма и презрения ко всему живому, когда отстраненно молчу и лишь раздраженно фыркаю в ответ на любой заданный мне вопрос, когда жить на одной территории со мной не то что неуютно, а откровенно плохо, тяжело, невыносимо, его ладонь не покидает свой пост. В такие дни я люблю его больше, чем когда бы то ни было. Я не знаю, зачем он это делает, и что означает его неизменный жест. Он слушает стук моего сердца? Успокаивает его? Оберегает? В любом случае, это не вопрос удобства. Вряд ли ему удобно сторожить до утра такого беспокойного соседа, как мое строптивое сердце. Но я не трачу время на глубокий анализ: почему происходит именно так. Да и зачем? Что изменится, если я докопаюсь до истины? Ладонь не перестанет быть такой же потрясающе теплой и сильной, а ее необременительная тяжесть — такой же надежной и верной. И зачем искать какую-то иллюзорную истину, если есть настоящий Джон, наполненный сонным теплом? Его тесно прижатое бедро, умиротворяющий запах чистого тела и ладонь на моем сердце… Мне вполне достаточно того факта, что я в хороших руках. *** — Джон… Джон… — А?! Что?! — Тшш… — О господи, Шерлок… Ты меня напугал. — Джон… — Ммм… — Джон… Джон… — Спи, спи, Шерлок… Спи. Завтра рано вставать. — Зачем? — Идти. — Куда? — Куда-нибудь… С тобой. * : -)