Перечитывая Шекспира

Когда на суд безмолвных, тайных дум Я вызываю голоса былого, — Утраты все приходят мне на ум, И старой болью я болею снова. Из глаз, не знавших слез, я слезы лью О тех, кого во тьме таит могила, Ищу любовь погибшую мою И все, что в жизни мне казалось мило. Веду я счет потерянному мной И ужасаюсь вновь потере каждой, И вновь плачу я дорогой ценой За то, за что платил уже однажды! Но прошлое я нахожу в тебе И все готов простить своей судьбе. Bres, радость моя, эту главу я посвящаю тебе…))) *** Стив умер, и это страшно. Джон, находящийся в ступоре вот уже добрую половину дня, не может до конца осознать случившееся, не может поставить рядом два эти слова — «Стив» и «умер». Он произносит их снова и снова, про себя и вслух, меняя интонацию, ритм, но ничего не выходит — слова не складываются в предложение и не хотят приобретать законченный смысл. Внезапно он перестает узнавать давно знакомые улицы, теряясь и пугливо озираясь по сторонам — где он? И как он сюда попал? В пасть этого прожорливого чудовища, заглатывающего бывших солдат быстро и деловито. Огромный мегаполис, в котором маленький человечек Джон Ватсон бежит куда-то, торопится, не зная, что он давно уже съеден. И переварен. И превращен в бесформенное, безликое месиво. Ты месиво, Джон! Не знал? Джону плохо, и думает он о плохом, безжалостно втаптывая себя в пыль и грязь. Стив… Стив… Неужели такое возможно?! Ужасно. Но ужаснее всего то, что Джон узнает об этом только сейчас, год спустя. Триста шестьдесят пять чертовых дней, каждый из которых, как приговор: ты потерял себя, капитан, ты всё забыл. Как же ты мог? Неужели твоя жизнь изменилась настолько, что ты вычеркнул из неё самое главное, что в ней было — дружбу со Стивом, которого больше нет. Целый год уже нет. Есть ты, есть… Не будем сейчас о нем, не стоит… Вы есть. Только вот Стива нет. И того Джона Уотсона, что разрывал зубами пропитанную кровью майку раненого товарища, потому что руки уже одеревенели и потеряли силу от непомерной усталости, потому что этот проклятый конвейер смерти не останавливается даже на миг, — его тоже больше нет. Ничего от него не осталось — ходит за неким уникальным созданием восхищенная тень, разомлевшая от страстной любви, и еле дышит, боясь спугнуть свое обманчивое, непредсказуемое счастье. А спугнуть его так легко. Пожмет плечами строптивый Шерлок, посмотрит брезгливо: а это ещё кто такой? Джон? Джон Уотсон? Какой еще Джон? И исчезнет, растворившись в собственной гениальности и непревзойденности. И это может случиться в любую минуту. Запутался ты, солдат, в смятых простынях и влажных кудрях любовника, которому, да, конечно, нет на земле равных, но рядом с которым ты себя потерял. Потерял. Стив умер, а ты об этом даже не знал, и гореть тебе за это в аду. Голубоглазый коротышка Стив Мейсон, который ржал так громогласно, что все они дружно вздрагивали и так же дружно матерились, хотя знали его оглушительный гогот как свои пять пальцев и давно уже к нему привыкли. — Стив, ты заткнешься когда-нибудь или нет, чертова ты скотина! У меня от испуга из автомата выскакивают патроны! Заткнулся. И это невероятно — трещотка Стив, от болтовни которого можно было сойти с ума быстрее, чем от звука многочасовой канонады, заткнулся. Надежный, выносливый, готовый в любую минуту подставить свое неширокое плечо. Стив, который мог сутки не спать, галлонами поглощая черный несладкий кофе (это благодаря ему Джон пристрастился к черному несладкому кофе), на которого можно было положиться, как на себя самого, которого не поцеловала ни одна пуля, взял и отдал Богу душу. Кривоногий, смуглый, как обуглившаяся головешка, сверкающий белозубой улыбкой Стив, который нравился всем женщинам без исключения, а любил только свою далекую Кэтрин, вот уже ровно год как замолчал навсегда. Верный друг, после демобилизации Джона прослуживший ещё один год и звавший его к себе в прекрасный, неповторимый Абердин, лучше которого не сыскать не только в родной Шотландии, но и во всем этом огромном мире. Джон наотрез отказался, не желая становиться обузой со своим плохо заживающим плечом, внезапно взбесившейся, не желающей повиноваться ногой и полным отсутствием интереса к жизни. Ему очень хотелось тогда затеряться, и он затерялся в Лондоне. Затерялся-потерялся… То, что Стив был болен не слишком долго, но мучительно тяжело, для Джона стало особенно невыносимым известием. Опухоль с аппетитом поедала его мозг, а Джон в это время бегал за своим гением как собака — след в след, только бы не отстать. И таял от каждого его взгляда, и задыхался под тяжестью его тела, сжимая при этом так сильно, что у Шерлока трещали ребра, и он потом недовольно ворчал, потирая бока и поглядывая с изумлением и легкой насмешкой. Конечно же это смешно. Потрепанный жизнью мужик влюбился, словно мальчишка, и с головой окунулся в свою сжигающую душу любовь. А Стив готовился к смерти. Почему его, Джона, не было рядом? Почему он не держал его руку в своей ладони — я здесь, я с тобой, даже если ты уже не можешь меня узнать. Ведь тогда, уезжая в Лондон, он поклялся себе, что ни за что не выпустит Стива из виду, будет знать о нем все, будет звонить, приезжать к нему в гости, любить его детей и дарить им подарки на Рождество. Почему?! Потому что — Шерлок. Потому что он с Шерлоком. Сейчас Джону хочется думать об их отношениях именно так — он с Шерлоком. «Они вместе» для него не звучит никак. Не получается произнести это даже мысленно. И в душе черным-черно. Боль утраты захлестывает соленой волной, не давая дышать в полную силу и связно мыслить. Голова наполняется обрывками фраз, звуков и образов. Прошлое настойчиво вьёт гнездо в его памяти, услужливо подбрасывая все новые и новые картины давних событий. И в каждом из промелькнувших кадров — Стив, живой и здоровый. Чувство вины становится всеобъемлющим, давящим, угнетающим. Таким же, как и чувство собственной ничтожности. *** Домой Джон возвращается поздно. Ему настолько тяжело, что он не может даже напиться. У дверей паба его передёргивает от отвращения — банально и предсказуемо. Ну конечно, на что ещё способна такая серость, как он? Он долго бродит по городу, коченея от холода и тоски. Жалок, жалок, до рвотных позывов жалок! Разве таким он был там? Рядом со Стивом. Он верил в каждый свой прожитый день, в каждое сказанное слово, в каждый жест и взгляд. Он был правильным, настоящим. А что теперь? И что дальше? Кому он нужен в Лондоне? Кому он нужен в жизни? Шерлоку? Надолго ли это? Да, с ним он уже достаточно долго. Вот именно — достаточно. Скоро Шерлоку надоест домашний уют, надоест его преданность. Наиграется в чувства, насладится новизной ощущений и вновь окунется в свою расчетливо-рациональную жизнь, где ему, Джону, уже нечего будет делать. Да он и сейчас уже охладел. Кажется… Дверь квартиры открыть тяжело и почему-то боязно, как будто и там его ожидает известие, услышав которое он перестанет существовать. От Шерлока можно ждать любого подарочка. Да его может там просто не быть. Ушел, уехал, улетел, не оставив даже записки. А свет в гостиной (Джон всегда смотрит на окна, такая уж у него привычка — сентиментальность, граничащая с идиотизмом) просто забыл потушить. — Ты поздно. — Я поздно. И не хочу об этом с тобой говорить. Оторвавшись от микроскопа, Шерлок поворачивает в его сторону настороженное лицо. — Что-то случилось? Конечно, случилось. Я чертов ублюдок, приросший к твоей атласной коже, как жесткий, старый гриб-чага. Так и не ясно, есть ли от него хоть какая-то польза: не каждого вылечит, но и не навредит… — Да. Еще один труп в моей гребаной жизни. Но тебе он не интересен, не вскидывай так восторженно брови. Этот труп давно уже сгнил. — Джон… — Я буду спать в своей комнате. Конечно, Джон чувствует, как замирает Шерлок возле любимой игрушки. Ему даже кажется, что он слышит, как стукнулось о грудную клетку его удивленное сердце. Но внешних проявлений какого-либо волнения, а уж тем более расстройства, Джон в нем не видит. — Как хочешь. Кто бы сомневался. — А почему? О, тебе все-таки интересно? Или ты намерен поддержать разговор из вежливости? Хотя, вежливость и ты… Смешно. — Я обязан отвечать, или ты все-таки обойдешься простым и понятным «потому»? — Обойдусь. Шерлок отворачивается, забывая о его существовании в ту же секунду. Ну вот, все снова на своих местах. Никто и не рассчитывал на заботливые расспросы, которые, вполне вероятно, сейчас были бы вовсе не лишними. Стив бы обязательно расспросил, ни за что бы не отстал — хоть режь. Сказал бы: «Какого черта, Уотсон?! Выкладывай все, не юли». Господи, чем он занят?! В чем было его предназначение все это долгое время? Нянька для великовозрастного мальчишки, к тому же капризного, надутого и спесивого. Да, любимого до самозабвения, но сейчас Джона раздражает даже собственная любовь. Он выпивает стакан воды и уходит к себе. Спальня встречает его пустотой. Как же пусто, господи, как пусто! Что у него есть? Губы, от одного прикосновения к которым отключается сознание, и красная пелена страсти заволакивает все вокруг; руки, бесцеремонно и жадно срывающие с него одежду тогда, когда им заблагорассудится; твердое жаркое нёбо, в которое упирается его член, готовый взорваться и вечно голодный? А душа? А сердце? Как он умеет смотреть — холодно, отстраненно, особенно, когда полон собственных дум. Умеет не замечать, не слышать, не вспоминать о существовании Джона на протяжении целого дня. Далек, как солнце, и так же яростно обжигает. Сидит сейчас в кухне, погруженный в свой недоступный мир, и только это ему и надо. И уж конечно, его не интересует Джон с его плохим настроением и его бесполезной жизнью. Дверь слегка приоткрывается, выпуская тонкую полоску света из ярко освещенной, пустой спальни Джона. — Джон. — Что? — Ты уверен, что хочешь спать… один? — Я уверен, что не хочу с тобой трахаться, если ты явился за этим. Дверь распахивается резко и широко. — Зачем ты так? Если бы вид его был обиженным или хотя бы растерянным, у Джона отлегло бы немного от сердца. Но Шерлок совсем не похож на человека, которому больно. «Зачем ты так?» Зачем ты надел эту кепку? Ты выглядишь в ней очень глупо… Зачем пьешь несладкий кофе? Это не вкусно… Зачем смотришь эту тупую программу? А-а-а, ну конечно, она же и создана для таких законченных идиотов, как ты… — А как надо? — Спокойной ночи, Джон. *** Джон сидит на кровати и ненавидит войну. Эта ненависть возникает внезапно — загорается в сердце крошечным огоньком и вмиг разрастается до размеров бушующего пожара. Противоречиво и странно. Только недавно он вспоминал службу, как самый замечательный, самый достойный период своей жизни, и вдруг появляется этот огонек. Впервые Джон считает время, проведенное на войне, бесповоротно потерянным, свое нахождение на поле боя — дурацким фарсом. Какого черта? Какого, мать твою, черта?! Сколько смертей! Сколько бессмысленно пролитой крови! Драгоценной субстанции, потерявшей свою ценность благодаря ненасытности человека, потерявшего себя, потерявшего смысл своего существования на Земле. А Шерлок? Его упоение всем этим кошмаром — убийства, насилие, кровь, — его воодушевление при известии об очередном преступлении, его азарт и вдохновенно сияющие глаза вызывают сейчас у Джона тупое недоумение. И он сам принимает в этом участие?! И радуется?! Кощунство, дикость, непростительное безразличие к такому хрупкому чуду, как жизнь. Например, жизнь Стива Мейсона. Внезапно Джон до дрожи хочет уехать из Лондона навсегда. Поселиться в маленьком городишке со старомодными старушками и благообразными старичками, с размеренной тихой жизнью без необъяснимых ни с одной нормальной точки зрения смертей. Без Шерлока Холмса, с его опаляющим кожу дыханием, с его распластанным на кровати телом, влажным, горячим, источающим запах пота и семени, с его неуемной жаждой новизны… Разбирая постель, Джон почти принимает решение. Это «почти» он списывает на усталость и головную боль. В принципе, он уже готов поменять в своей жизни всё. *** Утром Шерлок бледен, синева под глазами делает его кожу прозрачной. Венка на лбу обозначена сегодня особенно четко, но непокорный локон старательно прячет ее от Джона и его внимательных глаз. Что ж, ничего нового — сидел до полуночи со своими суперважными экспериментами, не выспался. Какого дьявола так рано вскочил? Видеть его сейчас особенно тяжело. — Доброе утро, Джон. — Привет. — Как ты? — Как всегда. Нормально. Давно здесь торчишь? — Давно. — Мог бы кофе сварить. Говорить не хочется. Джон на удивление крепко спит этой ночью — без сновидений и внезапных пробуждений с колотящимся в горле сердцем. Принятое решение делает его спокойным. Давно уже пора со всем этим покончить. Все равно тупик. — Ты можешь связно сказать, что случилось? По-другому спросить, конечно, нельзя. — Связно? Могу. Умер мой лучший друг. Шерлок сжимает губы в тонкую нить. — Лучший? Когда? Где? — Не важно. Важно, что я узнал об этом только сейчас. Мне было некогда думать о Стиве. Да, ты правильно меня понял — это упрек. Но не тебе, умник. Не надо так холодеть глазами. Это упрек себе самому. Не ты один — главный герой нашей пьесы. — Джон… — Я очень тебя прошу, не начинай. Все бесполезно. И с самого первого дня было бесполезно. Понимаешь? — Не понимаю. — Я уезжаю из Лондона. Навсегда. На мгновение Джону кажется, что Шерлок испуган. Нет, не то… Он сражен наповал. Он в панике. Он на грани. Но это мгновение так коротко, что Джон сразу же с горечью понимает, что, как всегда, принял желаемое за действительное. Шерлок в панике? Из-за чего? — Ты бросаешь меня? Бросаешь?! — Прекрати разыгрывать мелодраму. Я никогда не поверю, что это может иметь для тебя значение. — Да что с тобой, Джон?! — Не ори. *** Мысль о работе и жизни подальше от Шерлока Холмса не дает покоя весь день, обрастая все более приятными перспективами: тишина, маленький домик с садом, вечерняя кружка пива в аккуратном уютном пабе, новые знакомые, все как один уважаемые, степенные люди… Армейская пенсия плюс работа в местной больнице позволят ему безбедно прожить остаток жизни и умереть, как подобает нормальному человеческому существу — в собственной постели, а не в какой-нибудь подворотне, куда их с Шерлоком непременно когда-нибудь занесет, под нестерпимо громкие вопли того, кто будет неистово прижимать его окровавленное тело к своей груди… Так, а вот это уже совершенно лишнее. Шерлок встречает его в гостиной. Сдвинутые брови, решительный взгляд. — Ну? — Что — ну? — Понятно. Он подходит чуть ближе, но Джон делает предупредительный жест — ни шагу за желтую ленту! — Хорошо. Если тебе так приглянулось состояние тихой истерики, если тебе так сильно понравилось видеть себя никчемным и жалким, пожалуйста, дело твое. Подумать только, какая редкая проницательность!  — Возможно, ты и в самом деле считаешь свою жизнь настолько бессмысленной и бесполезной. Этого я тоже не могу исключить. Но для меня… Для меня ты самое лучшее, что есть в этом мире. Ты очень мне нужен. Как воздух. Если тебе недостаточно знать, что кому-то ты нужен, как воздух, что ж… Я бессилен. Молчание длится долго. Так долго, что Джон от него устает. Он вообще настолько устал, что готов прямо здесь, в их гостиной, осесть на пол, вытянув отчего-то задрожавшие ноги и закрыв глаза, и сидеть так целую вечность. Если кто-нибудь при этом вложит в руки кружку с горячим чаем, будет совсем хорошо. Ничего не ответив, он уходит к себе. Раздевается, аккуратно повесив вещи на плечики и убрав их в шкаф. Отправляется в душ, где тщательно, с наслаждением намыливает напряженное тело, потом вытирается насухо, переодевается в домашние джинсы, чистую майку и идет на кухню. Делает сэндвичи, кипятит воду для чая. Ужинает. Шерлока рядом нет. Ночью Джон просыпается от боли. Болит душа. Болит так сильно, что хочется выть в полный голос. Тишина в квартире густая и теплая. Понемногу боль отступает. Шерлок. Он стоит возле окна, повернувшись спиной, и в полумраке гостиной кажется слишком худым. На звук шагов он не оборачивается, лишь прямая спина едва заметно вздрагивает под синим шелком. Джон встает рядом и… замирает. От вновь вернувшейся боли он едва не сгибается пополам — в руках Шерлока скрипка. Он не собирался играть, это очевидно: смычок одиноко покоится на каминной полке. Шерлок просто держит скрипку руками, прижимая ее к себе, как… Как последнее, что у него осталось. Джон ненавидит себя так, что готов убить, вырвать свое идиотское сердце, чтобы навсегда забыть эту картину: Шерлок и его одиночество, спаянные в единое целое. — Джон, я… — Молчи. Он обнимает Шерлока и прижатую к его груди скрипку, сцепив пальцы в неразрывный замок, и, уткнувшись лицом в шелковое тепло спины, жадно трется щекой, лбом, носом, вдыхая до слез родной, удивительный запах, наслаждаясь, оттаивая и вновь обретая смысл. Когда лопатки, расслабленно шевельнувшись, перестают напоминать острые выступы скал, в груди становится тесно от переполняющей нежности. — Шерлок, — шепчет он в согретый собственным дыханием позвоночник, с трудом подавляя страстное желание поцеловать каждый выступающий бугорок. — Шерлок, поверь, мне вполне достаточно этого. Мне вполне достаточно знать, что я… воздух.