Перечитывая Шекспира

Итак, он твой. Теперь судьба моя Окажется заложенным именьем, Чтоб только он — мое второе «я» — По-прежнему служил мне утешеньем. Но он не хочет, и не хочешь ты. Ты не отдашь его корысти ради. А он из бесконечной доброты Готов остаться у тебя в закладе. Он поручитель мой и твой должник. Ты властью красоты своей жестокой Преследуешь его, как ростовщик, И мне грозишь судьбою одинокой. Свою свободу отдал он в залог, Но мне свободу возвратить не мог. Джонлок, такой, каким я его вижу… Глава сумбурная, но так задумано автором, у которого в душе сумбура не меньше. Я смешон в своей браваде, как престарелый клоун. Всё было когда-то у клоуна: молодость, талант, изящество отточенных жестов, дерзкий задор и власть. Власть над публикой, которая хохотала, надрывая животы и глотки, радуясь возможности освободиться от застарелых болячек и гнойно выплеснуть их вместе с вызывающим колики смехом. Это замечательно. Это именно то, ради чего клоун кривлялся. Он всё понимал. У него самого болячек — полна душа. Так что было много причин стараться и смело растрачивать свою жизнь. Растратил. Теперь он стар. Он опух от прогрессирующего алкоголизма, охрип от дешевого курева. Одинок, как уличный пёс, что кидается в ноги прохожим, своим грозным видом, своими истершимися клыками давая понять, что он хозяин собственной жизни, и мечтая лишь об одном: чтобы хотя бы одна пара ног вдруг остановилась, и теплая ладонь опустилась на его лысеющий лоб… Клоун стар, но продолжает кривляться, потому что не кривляться не может. Потому что если он выйдет и скажет: люди, я умираю от приступа острой тоски, он в самом деле умрет. Рухнет лицом вниз, захлебнувшись вонью до дыр истоптанного манежа. А к этому старый клоун ещё не готов, и поэтому упрямо продолжает свою изнурительную подтанцовку жизни, никому не принося радости, и вызывая не смех, а стон… Я смешон так же, как старый клоун. Только наряд мой богат и свеж, и молодость моя прекрасна, как утренний свет. Мне некуда деться, некуда преклонить свою голову, готовую взорваться от переполняющего её отчаяния, некому сказать: я умираю от приступа острой тоски. Впрочем, о чем это я? У меня же есть он. Но у него есть она, его истинная половина, его второе крыло. Поэтому я никогда не положу голову на его плечо и не скажу: боже, как я тебя… Но, нет. Это великая тайна. Он. Он — моя тайна. Мой трепет. Мой грех. Моё наполненное жгучим соком желание. Мой… Но, нет. Это тайна. На самом деле он никогда не был моим. Выдумка одиночки. Он всегда находился рядом, называл себя моим другом и конечно им был. Что бы мы ни делали, куда бы ни шли, в какой бы ни оказывались клоаке. Бывало, я ошибался и от этого становился совершенно несносен; порою злился и почти всегда злил окружающих; нёсся вперёд, таща его за собой, нещадно заламывая ему руки, не давая передохнуть. А он оставался… «… твой… лучший… друг?» «Ну разумеется… А кто же? ..» А кто же… …моим другом. И всегда ждал её, ту самую, единственную, отраду всей своей жизни. Как оказалось. А я был его любовником. В своих опустошающих снах, в своих откровенно-грязных мечтах. И ждал его. Господи, как же я его ждал! Я сегодня немного зол. Ну что же, это вполне допустимо. Черт возьми, он своего дождался! Воспользовался тем, что я надолго выпустил его из рук, и взял… первое попавшееся. Плохо? Плохо. Я не совсем справедлив. Я предвзято отношусь к происходящему. К произошедшему. Во всем вижу подвох. Угрозу. Опасность. Глупо. Он не выбрал бы  что-то плохое. Надеюсь, что это так. Но она мне не нравится, и я ничего не могу с этим поделать. Она чудная. Добрая. Всё понимающая. Она мне сочувствует, как никто другой. Искренне? Возможно. Но она мне не нравится. Потому что взяла моё. И она этого не стоит. Я, наверное, тоже не стою… Но это моё. И всегда было моим! Разве? Я противоречу себе самому. В последнее время это происходит всё чаще. Моя жизнь напоминает тяжелый бред. Вот уже целых проклятых два года вся моя жизнь напоминает тяжелый бред. Я тоже ей не понравился, что бы она ни говорила, как бы ни улыбалась, как бы ни старалась стать мне… своей. Она видит во мне соперника, и это решает всё. Никогда соперники не станут друзьями. И я знаю — скоро она спрячет его от меня. Я готов это принять. Готов? Нет, не готов. Но куда мне деваться? Мне некуда деться, некуда преклонить свою голову, готовую взорваться от переполняющего её отчаяния, некому сказать: я умираю от приступа острой тоски. Два года, не переставая, я думал о нем. Даже когда не думал. Два года я продирался сквозь дебри всепоглощающих чувств. Мне было не до того. Я снова несся вперед, хлестко подгоняя себя: быстрее, быстрее, быстрее. Но чувствам неведом кнут. Я думал о нем ПОСТОЯННО. Черт побери, все неправильно! Я проиграл в первую же минуту. Наша встреча... Как я мог это допустить?! Игра не стоила свеч. Она сразу же стала ангелом, а я — исчадием ада. Да и потом… Всё, что происходило потом, до этой минуты, до этой сердечной исповеди себе самому…  Всё, от начало и до конца, мне противно. Я старый спившийся клоун. Жалкий в своей бездарности. Все эти бесконечные месяцы содрогающийся в изящных конвульсиях. А надо было только одно: подойти, посмотреть в глаза и сказать: «Я жить без тебя не могу. Я умру в твоем опустевшем кресле». …О чем я? Ах, да… Кажется, я немного отвлекся. Итак, я дождался. Мы оба дождались. Он — своего счастья. Я — своего несчастья. Каждому — свое*… Suum cuique… И теперь я бравирую своим несчастьем при виде его счастья с той, которая тоже счастлива… Полная ахинея! По-моему, я схожу с ума. Я корчусь в припадке безумия, а он улыбается, наблюдая мою погибель. И даже не видит, как хлещет кровавая ложь из моего разорванного этой ложью горла. Он уже ничего не видит. А раньше было достаточно взмаха ресниц… Но я тоже вижу не всё. Почему, Джон? Ответь, почему? Почему я не вижу твоей огромной любви? Почему? Честное слово, я был бы рад. Хоть на мгновение. За тебя. Твои пылающие страстью глаза, твои влажные губы и яркий румянец могли бы стать оправданием моего кошмара. Но так ты смотрел только на меня. И пусть это была не та страсть, о которой я так долго и так трудно мечтал, но она была. А здесь, в этом красиво убранном зале, среди цветов и блеска, среди вина и шоколада, среди улыбающихся, радостных лиц… Успокоенность, стабильность, желание, чтобы жизнь, наконец, стала нормальной, правильной, человеческой. И никакого другого желания! Да, это не та сфера, где я имею право быть даже самым некомпетентным экспертом. Видимо, я ничего не смыслю в любви. Но я бы схватил твое небольшое, крепкое тело в охапку и закружил по комнате, впиваясь пальцами, пожирая глазами. Ладно. Не буду. Тяжело. Сейчас о другом. То, как быстро он простил меня… Это было очень быстро! Я смирился с долгими месяцами привыкания и осознания, что потеряно далеко не все. Но ему хватило нескольких дней. Поразительно. Он самый невероятный человек на Земле. И за её пределами. Его доброта и душевная щедрость не знают границ. Но, кажется, я уже говорил об этом в своем блестящем, затянувшемся спиче. Тебе понравился мой спектакль? Spectaculum. По-моему, это было великолепно. И я был неотразим в своем многословии. Я вижу — понравился, потому что ты выглядишь непривычно счастливым. Всем было хорошо под обстрелом моего красноречия. Растроганные вздохи, горошины слёз умиления, перемежающиеся взрывами добродушного смеха. Felicita! Боже, я чертов полиглот. Но ей spectaculum не понравился, хотя, отдать должное её несомненному уму, она подыграла, и подыграла весьма талантливо. Никто ничего не заметил, даже он. И только мы с ней понимали, что происходит. Заговор обреченных. По большому счету, я её уважаю. Как равный равного. Но если честно, мне бы хотелось видеть рядом с ним… Нет, не сентиментальную дурочку, боже упаси!.. Нежную женщину, растаявшую от любви и ничего не соображающую, в хорошем смысле этого слова. И чего бы мне хотелось видеть рядом с ним меньше всего, так это ухудшенную копию себя самого. Я несправедлив? Возможно. Ну и пусть. Самое главное, что он счастлив. Видимо, ему и в самом деле очень меня не хватало. Она многое тебе дала, и многое ещё даст. У неё получится, я это понял. И потом, ты никогда не видел во мне возможную пару. Ты так упорно сопротивлялся исходившему от меня зною, так яростно от него защищался! О, Джон… Я пронесу по жизни свой белый флаг поражения. Он оттягивает мои руки, его деревянное древко ядовитыми занозами впивается мне в ладони, и плечи мои пылают от пронзающей боли. Но я не брошу его. Нет. Потому что это делает Джона счастливым. Да и ей спокойнее… Он все время рядом. Очень близко. И это невыносимо. И поэтому я ухожу. Я сказал долгую, наверное, не слишком умную речь. Поделился болью, умудрившись не переложить эту боль на его надежные плечи. Я даже сыграл на скрипке. Боже, как я старался! Моя беда так нежно и страстно звучала. Упоительно. Теперь я могу уйти. Ничто меня больше не держит. Я ухожу налегке — свободный, пустой, умирающий от жажды и голода. Но это уже только моя история. Мне холодно. Мне очень, очень холодно. Холод сжигает мои чертовы потроха, среди которых затерялось сжавшееся в комок, истекающее ужасом сердце. Такое живое, такое горячее, такое твоё — до последнего своего сокращения. Давно надо было отдать его тебе на хранение. Но я не успел. Я ухожу, но идти мне некуда, потому что нигде нет тебя. Но кому это интересно? Никому. И уж конечно, не тебе… — Шерлок! Меня накрывает ударной волной. Господи, неужели взорвался мир, а я не обратил на это внимания? — Шерлок, постой. Куда ты? Спокойно. Где эта чертова улыбка, которая все последнее время раздирает на части моё лицо? Я истерзан этой улыбкой. Я проклятый Гуимплен**, и мой разорванный рот уже никогда не перестанет кровить. Но я холоден, как арктический лед. — Джон? — Почему ты ушел? Что случилось? И… Шерлок, что такое с твоим лицом? ЧТО. ТАКОЕ. С МОИМ. ЛИЦОМ. Неужели разорвалось по швам? Неужели лопнули свежие шрамы? — В чем дело, Джон? — Боже… Шерлок… Ну зачем, зачем ты так близко? Какого дьявола ты делаешь это со мной, Джон Хэмиш Ватсон, муж и почти отец?! И почему твое лицо тоже изрезано шрамами? Джон? Джон! Ты мечешься возле меня, беспорядочно ероша тщательно уложенные волосы, нарушая старательно созданную гармонию, закрываешь ладонью глаза, и от этого ВЕЧНОГО жеста мне хочется закричать. Что происходит? Что, черт возьми, происходит?! Я же не выдумал эту боль, что застилает сейчас синеву твоих до смерти любимых глаз?! — Господи, Шерлок, как мы могли зайти так далеко?! Как мы допустили всё это? Как мы ... Что же мы будем делать... теперь? Мы... мы... мы... Мы. Неужели я ошибался? * надпись на воротах Бухенвальда ** Виктор Гюго, «Человек, который смеётся»