Перечитывая Шекспира

Скажи, что я уплатой пренебрег За все добро, каким тебе обязан, Что я забыл заветный твой порог, С которым всеми узами я связан, Что я не знал цены твоим часам, Безжалостно чужим их отдавая, Что позволял безвестным парусам Себя нести от милого мне края. Все преступленья вольности моей Ты положи с моей любовью рядом, Представь на строгий суд твоих очей, Но не казни меня смертельным взглядом. Я виноват. Но вся моя вина Покажет, как любовь твоя верна. Эту главу я с удовольствием посвящаю прекрасной и солнечной manyfaced, присутствию которой в своей жизни я очень рада, и чудесному, доброму человечку, дорогой Миледи V, которая хотела увидеть 117 сонет моими глазами)) — Ты ему даже не позвонил?! Мать твою, Шерлок! — Я написал СМС… Когда было звонить? До поезда оставались считанные минуты! — Но в поезде… — В поезде я обдумывал ситуацию. В чем дело, инспектор? Не вы ли умоляли меня… — Я не умолял. — Ну хорошо, не умоляли. Просили. Не велика разница. Я выполнил вашу просьбу, я нашел неопровержимые доказательства, а значит — практически раскрыл дело. Какие у вас ко мне вопросы? — У меня — никаких. Я очень тебе благодарен. Но Джон… Тебя нет в Лондоне четыре дня. Четыре! И кстати, мне ты звонишь регулярно. — И что же в этом удивительного, инспектор? Или вам совсем не интересен ход расследования? — Шерлок, я не об этом. Джон… — Что — Джон? Джон не маленький мальчик. И потом, он уже привык. — Да уж… Он пережил твою смерть. Ты не забыл? — Я не забыл. И он её  пережил. И вообще, Лестрейд, мы разберемся сами, без вас. Тем более что я уже на вокзале. А Джон… — Джон очень болен. Он… Алло, Шерлок! Алло! Проклятая связь… Алло! Ты меня слышишь? — Джон… Ватсон? — Да, да, Джон Ватсон. А какой ещё может быть Джон? Сегодня я заходил к нему. Это ужасно, Шерлок. — Джон болен? Он… умирает? — Да бог с тобой! Что ты несёшь? У него очень сильная простуда. Кажется. Не знаю уж, где он умудрился подхватить её таким теплым летом. Ничего опасного, но выглядит он, скажу я тебе, не очень. Да что с тобой, Шерлок? Алло! Алло! — Лестрейд, я вас убью. *** Два часа в поезде и обвал сжигающих сердце мыслей стоят Шерлоку нескольких, пусть пока и невидимых, седых волос. Джон так и не ответил ни на один звонок… Миссис Хадсон, в отличие от него, ответила сразу: очень сдержанно поздоровалась и доложила, что Джон наверху, и ей «совершенно не понятно, почему он не берет телефон…» И холодность тона, и отрывистость фраз говорят о многом, и то, что уж ей-то всё более чем понятно, не требует доказательств. Колеса стучат чуть слышно, словно под их натруженным годами бессменной службы металлом находятся не привычные, отполированные временем рельсы, а густое сливочное масло, в котором они вязнут, тормозя на каждом изгибе и повороте. Поезд еле-еле тащится, выматывая душу Шерлока этой кажущейся медлительностью и заставляя то и дело вскакивать и прохаживаться по вагону. «Джон… Джон… Джон…» — колотя по нервам, выскакивает из-под колес. «Джон Ватсон болен…» — беспечно насвистывает за окном ветер. «Болен… Болен… Болен…» — выстукивают капли начинающего моросить дождя. Понимая, как странно выглядит его беготня по вагону, Шерлок заставляет себя занять своё место и наконец успокоиться. Во всяком случае, внешне. Он нервно кусает костяшки пальцев; время от времени как горячий норовистый скакун встряхивает головой и нетерпеливо ёрзает на мягком сидении, но всё же удерживается в рамках приличия, не позволяя себе снова вскочить и начать очередную полубезумную гонку со временем. Дождь набирает силу, покрывая стекло прозрачными тонкими струями, и Шерлок, заворожено всматриваясь в фантастические водяные узоры, медленно погружается в воспоминания. В памяти всплывает последнее Рождество, Рождество до Джона, и надрывный плач измученной скрипки. Было ветрено и промозгло. О снеге, преображающем всё вокруг и так или иначе радующем самый тусклый, самый унылый взор, не приходилось даже мечтать… Он стоял тогда у окна, и расцвеченный рождественскими красками мир выглядел незнакомым, инопланетным. А сам себе Шерлок казался кем-то случайным, заброшенным в этот беспечный, любящий мир по ошибке и своей неуместностью портящим чудную картину всеобщей радости и единения. Как фурункул на чистой розовой коже красавицы. Это было кошмарное Рождество, полное тщательно скрываемой и оттого ещё более невыносимой тоски. А потом появился Джон. И было первое Рождество с ним, в его дружеской и невероятно теплой компании. Было ветрено и промозгло. О снеге, преображающем всё вокруг… Было так хорошо, что воспоминания об этом вечере долго ещё согревали далекую от романтизма душу Шерлока, трогая губы невольной улыбкой. Они пили вино, расположившись у пылающего камина, и ели приготовленный миссис Хадсон рождественский пудинг; Джон много рассказывал о себе, о своей семье, о войне… Помнится, он подарил Шерлоку какой-то сверхпопулярный в те времена детектив, с улыбкой выразив надежду, что у Шерлока хватит ума наслаждаться прекрасно написанной книгой, а не заниматься анализом придуманного автором преступления (бестселлер и в самом деле стоил внимания, только на шестьдесят пятой странице Шерлок разоблачил убийцу). О подарке для Джона он конечно же не подумал, и был этим немало смущен. Но Джон лишь махнул рукой, заверив соседа, что получение подарков всегда было для него ужасной проблемой — никогда не умел правильно их принимать. Утешение было слабым, и Шерлока достаточно сильно грызло чувство вины. Но даже оно не смазало общей картины светлого домашнего праздника. Прекрасное получилось Рождество. Настоящее. Сейчас каждый прожитый рядом с Джоном день кажется Шерлоку маленьким Рождеством — тепло, уютно, радостно. Почему он никогда не задумывался о том, что так очевидно? Подвергая анализу всех и вся, он даже не попытался найти ответ на жизненно важный вопрос: как могло случиться, что его и Джона пути пересеклись настолько удачно, луч какой счастливой звезды коснулся их одиноких душ и направил навстречу друг другу? Джон, его уютная близость, его повседневная ненавязчивая забота вплелись в его жизнь так гармонично, будто были всегда, изначально. И он с присущим ему эгоизмом как должное принял этот драгоценный подарок, получить который удается не каждому. Ежедневное присутствие Джона было настолько естественным, что его, как собственное дыхание, как биение сердца Шерлок попросту не замечал. Какая расточительность! Ведь исчезни сейчас Джон, и бестолковая суета, кажущаяся ему столь важной и необходимой — нескончаемая погоня за острыми ощущениями, павлинье желание в очередной раз блеснуть яркими перьями своей гениальности, ликование от очередной победы над ограниченностью человеческой мысли, ещё одно бесспорное подтверждение собственной значимости и распирающая грудь детская гордость, — вся эта искусственная мишура мгновенно растворится в горечи одиночества и тоски. А ведь он хорошо знает, что это такое — одиночество и тоска. Он совершил немыслимое, рискнул так, как не рисковал ещё никогда, чтобы уберечь Джона Ватсона, чтобы сохранить для себя, да-да, именно для себя, его ни с чем не сравнимое тепло, его фантастический свет. А теперь по собственной глупости (потому что это именно глупость!) может легко потерять то, за что готов был сражаться насмерть, броситься в пекло, не раздумывая ни секунды, и выцарапать глаза самому дьяволу. И возможно, уже потерял. Почему он допускает эти нелепейшие просчеты?! Зачем ему надо снова и снова балансировать на грани, стоять на самом краю и трястись от страха, что впереди — ничего? Пустота и холод. Поезд тащится, как немощный старец. От нетерпения у Шерлока пылают подошвы ног, от желания увидеть Джона, удостовериться, что он существует, и его можно даже коснуться, подрагивают пальцы, а от тягостного предчувствия катастрофы ноет и жжет в груди. И так невыносимо стыдно за свою подростковую неблагодарность и черствость. И так страшно, что Джон посмотрит с тщательно скрываемой болью и отвернется… *** А чего, собственно, он ожидал от Шерлока? Ежедневных подробных отчетов? Смешно, ей-богу… Но позвонить и сказать об отъезде он мог бы. Не так уж это и трудно. И не сбрасывать раздраженно вызов… Мог бы, будь это для него хоть немного важно. Однако подобного рода усилия не по плечу Шерлоку Холмсу. Особенно, когда он одержим. И когда по каким-то неясным причинам Джон вдруг перестает быть ему нужным. Совсем. Но кто виноват, что в один прекрасный день он по собственной воле вменил себе в обязанность заботиться о соседе? Надо ли это Шерлоку? Похоже, это надо только самому Джону. (А если, Джон, тебе это надо — терпи). И то, что видеть его каждую минуту стало насущной необходимостью, что без Шерлока не наступает рассвет, останавливается Земля, чернеет небо, и вообще, происходят разные необъяснимые вещи — всё это только тайные и немного постыдные страницы личной истории Джона Ватсона. Однажды он принял свою любовь. С радостью или нет, не имеет значения. Принял же… Бережно спрятал в сердце, млея от непривычной нежности, удивляясь собственному постоянству и верности тому, до кого не имел шанса даже дотронуться. Хотя бы раз. Хотя бы в бог знает каком необозримом будущем. Дотронуться, коснуться, прильнуть… Джон никогда не был трепетным и нежным любовником. Страстным, нетерпеливым — да. Его до искр из глаз заводила скорость: резко опрокинуть на спину, вжаться разгоряченным пахом, сорвать с губ громкий, чувственный стон. Если бы в его руках оказался Шерлок… Он ласкал бы его бесконечно. Всего. Мать твою, это невозможно даже представить — языком. Вылизывая каждую складочку, каждый изгиб и впадинку, каждый бугорок. Тонкие волоски на животе и бедрах. И… Ну, да… те самые — тоже. Посасывая упругие колечки, втягивая ноздрями пряный аромат. И целовал… Господи, целовать Шерлока… Всего! С головы до ног, не пропустив ни дюйма до боли желанного тела. Однажды он принял свою любовь. Что уж теперь… С Шерлоком немыслимо трудно. С таким вот, очень любимым. И не любящим. Но если уж он, Джон Ватсон, не лишился рассудка, коснувшись пальцами холодного мрамора, заклейменного сияющими золотом буквами, складывающимися в невозможное: «Шерлок Холмс»; если выстоял даже тогда, когда уже не держали ноги, когда мерк в глазах свет и нещадно ломило челюсть, потому что каждую ночь он впивался зубами в подушку, чтобы не завыть на весь, опустевший без Шерлока, мир, то все остальные, связанные с ним проблемы, — сущие пустяки. Игрушечная война, деревянные пистолетики. Вот только плечо… Оно заболело сразу, стоило Лестрейду, от потрясения путающему слоги и запинающемуся на каждой букве, сказать, что «Шелрок в Нофролке*. Неужели этот засранец тебя не предупредил?» В первую минуту Джона накрыло жаркой волной — как же так? Почему? За что? Голова гудела от переизбытка обидных вопросов и самоуничижительных мыслей. Так вот что означает его «Не жди к ужину»… И большего он, жалкий недотепа Джон, конечно же, не достоин. Но он быстро взял себя в руки и даже попробовал засмеяться. — Грег, успокойся. Это же Шерлок. — Ну уж нет. По-моему, Джон, ты излишне к нему снисходителен. Я бы на твоем месте разозлился на полном серьёзе. — А смысл? Грег помолчал — смысла и в самом деле нет никакого. Злиться на Шерлока бесполезно, вряд ли он это даже заметит. — Мм… — протянул он наконец. — Хотя бы для собственного успокоения. Просто знать: я страшно злюсь на Шерлока Холмса. Джон натянуто хохотнул. — Ты забыл добавить «на самого». Не слишком ли высокий статус ты ему придаешь? Я не собираюсь на него злиться. Пусть катится ко всем чертям! Надеюсь, там… не очень опасно… Грег? — Да нет. С пушкой не побегаешь. А вот поскрипеть мозгами… — Ну, пусть скрипит. Без меня. Пока, Грег. — Будь здоров. Плечо нервно дернулось и заломило. Джон крепко зажмурился, отгоняя от себя всё: давно забытую боль в заштопанном теле и образ Шерлока, уехавшего без предупреждения, бросившего его в очередной раз… * Утром боль становится резче, но Джон решает игнорировать и её, и неотвязно преследующие мысли о Шерлоке, который так и не вышел на связь. Позавтракав, он звонит Лестрейду, получив смущенный ответ, что с Шерлоком всё в порядке, «роет носом землю». — Неужели так и не объявился?! — Грег не выдерживает, наплевав на условности и деликатность. — Уму непостижимо! Друг называется… Как только ты терпишь все его выходки? — Он мне ничем не обязан, Грег. — Он обязан быть человеком! Прости. Надеюсь, сегодня его совесть проснется. Но почему-то Джон на это уже не надеется. День ветреный, но теплый и ясный, и Джон решает провести его в городе. Оставаться один на один с удручающими мыслями и ноющим сердцем? Сидеть у телевизора, зажав в руке телефон? Ну уж нет! В последнее время он редко предоставлен себе самому, так почему бы не воспользоваться ситуацией. А на прострелы под кажущейся острой, как бритва, ключицей можно не обращать внимания. Пройдет. Прогулка получилась невозможно тоскливой. И пугающей. Джон понимает, насколько привык видеть рядом изящный, стремительный силуэт. Настолько, что время от времени растерянно озирается, чувствуя себя так, словно, попав в незнакомое место, не знает, в какую сторону повернуть. «Я словно собака, оставшаяся на поводке, но потерявшая своего хозяина». В какой-то момент он ловит себя на том, что почти бежит — взмокший, тяжело дышащий, несчастный. Усилившийся ветер немного освежает кожу, и лишь эта маленькая деталь выглядит относительно приятной во всем бесповоротно провальном дне. Жарко, влажно, томно, и очень болит плечо. Джон забегает в первую же попавшуюся аптеку, и прямо там, трясясь как заправский наркоман, кидает в рот анальгетик, с наслаждением запивая его ледяной водой. В такси ему совсем худо. Анальгетик почему-то не действует, голова кружится, и клонит в сон. До Бейкер-стрит Джон добирается уже полной развалиной, матеря себя за столь неожиданную уязвимость. Он принимает душ, вздрагивая от пронзающей боли, варит кофе, наполняет им большую кружку и падает в кресло, тщетно пытаясь найти положение, при котором получится хоть как-то приноровиться к некстати возрожденной маете в плече. Кофе кажется ядовито-горьким, и Джон, недовольно морщась, долго и старательно вспоминает, какое количество зерен засыпал в кофеварку. «Черт знает что! Какой глупостью я занимаюсь!» Он поднимается, идет на кухню, ставит недопитую кружку в мойку, и, окинув взглядом привычные стены, с трудом сдерживает стон — что бы ни говорил он Грегу, как бы ни хорохорился, факт остается фактом: Шерлок плюнул в его душу достаточно смачно. Возникает мстительное желание отключить телефон, забросить его куда подальше, но это так по-детски беспомощно, так глупо, что Джон сразу же приказывает себе не дурить, и, проклиная свою неодолимую тягу, снова нажимает на кнопку вызова. Шерлок не отвечает. Ночью Джон всерьез страдает от боли. Он не понимает, что происходит, и с чего вдруг так осатанела давно зажившая рана. Просквозило? Но где? Во время его идиотской прогулки? Но ощущение образовавшегося нарыва возникло гораздо раньше. После того, как он поговорил с Грегом и узнал… Да нет… Не может этого быть… Он же не псих… Или все-таки псих? А кто же ещё… Полюбить Шерлока, отдать ему свое сердце можно только повредившись рассудком. Зная наперед, что никогда не дождешься ответа. Да что ответ, он и вопроса-то ему не задаст… Так и будет торчать поблизости, радуясь возможности видеть и слышать. Хорошенькая перспектива… Но другие почему-то не вписываются в его жизнь. Узнав, что это такое — потерять Шерлока, он по-новому научился ценить каждый проведенный с ним час. И все-таки очень обидно. Обида сосредоточилась под воспаленным, охваченным пламенем шрамом, ворочаясь своими колючими боками, остро впиваясь в мышцы и доводя Джона до зубовного скрежета. Он бродит по квартире неприкаянной тенью и время от времени поглаживает плечо, словно пытается вразумить разбушевавшегося скандалиста. Засыпает он только под утро, прикорнув на диване в гостиной. А может быть, просто впадает в короткое, близкое к обмороку забытье. Во всяком случае, открыв глаза, он чувствует себя совершенно больным и с трудом поднимается на ноги. В ванной он рассматривает плечо — шрам не выглядит воспаленными: ни отечности, ни покраснения. Боль чуть-чуть отпустила, но, возможно, это действие анальгетиков. Наконец-то. О Шерлоке он старается не думать. Перекусив и выпив горячего чаю, Джон едет в клинику, где своим измученным видом и посеревшим лицом пугает коллег. Его отправляют домой — выздоравливать, приходить в себя, отсыпаться… Джон очень хочет остаться (снова метаться от стены к стене в пустой гостиной — не самая лучшая перспектива), но понимает, что бессонная ночь и вновь пробуждающаяся боль делают его желание невыполнимым. Он возвращается на Бейкер-стрит, захватив быстродействующее снотворное, которое принимает, едва переступив порог — боль нарастает молниеносно. Встретившая его в дверях миссис Хадсон в ужасе: — Джон, боже мой, что с вами происходит? И где Шерлок? — Всё в порядке, — Джона слегка потряхивает, и отвечать на вопросы встревоженной женщины он не в состоянии. — Шерлок уехал. А я иду спать. — Уехал?! Но как же… Господи… Вы точно восставший мертвец! Сделать вам чаю? — Спасибо, нет. Не волнуйтесь, миссис Хадсон, я отосплюсь и вновь оживу. — Надеюсь. Где же Шерлок… Она продолжает говорить что-то ещё, но Джон не слушает. Он больше не может слышать о Шерлоке Холмсе. Это его убивает. Он не погиб на войне, он выжил, похоронив лучшего друга, но готов загнуться только лишь от того, что ему не сообщили о своём отъезде и не соизволили взять с собой. «Странные приоритеты у вас, доктор Ватсон». Джон погружается в сон мгновенно, едва его тело опускается на постель, и спит до утра, не слыша собственных горестных стонов и всхлипов, не подозревая, что как взбесившийся маятник лихорадочно мечется из стороны в сторону, сбивая простыни в неопрятный ком. Просыпается он рано — распахивает глаза и резко садится в кровати, пронзенный пугающей мыслью, что забыл самое главное, упустил самое важное. Затуманенное снотворным сознание рождает смутные образы и воспоминания, в которых Джон путается и оттого теряется ещё больше. Часы показывают пять утра, и Джон приходит в отчаяние от того, что не предвещающий ничего хорошего день начался так рано. Он тяжело валится на спину и прислушивается к себе — пульсирующая боль медленно нарастает, и это уже не на шутку тревожит. Что за наваждение?! Квартира погружена в тишину — значит, Шерлока дома нет. Его присутствие обозначено всегда, и даже тишина становится какой-то… не тихой. Нет и не надо. Меньше всего Джону хочется, чтобы тот застал его в состоянии полного опустошения. Показать свою слабость человеку, которому слабости чужды, который далек от всякого рода чувствительности и циничен чаще, чем добр… Ни за что! Душ, кофе, анальгетики… Может быть, через пару часов станет лучше, и он отправится в клинику, где на фоне реальных человеческих страданий его психосоматический заскок покажется постыдным и глупым. Но его боль на удивление настойчива. Она как оголодавшая псина вгрызается уже не только в нежное сочное мясо, но и в упругую твердую кость — ломит уже всю руку, от плеча до кисти. И это черт знает что! Джон злится, но злится исключительно на себя. Распустил нюни, солдат. Что за непростительная блажь — прийти в отчаяние из-за пустяка! О работе приходится забыть, и Джон звонит в клинику с просьбой предоставить ему ещё один день на «приход в себя». Он сдержан, немногословен и отчаянно зол. И видит бог, ещё никогда он так не рвался из дому. Ближе к обеду раздается звонок, от резкого звука которого Джона пронзает невидимое копьё — насквозь, от макушки до голых ступней, разбрызгивая по телу огненные искры, наполняя его смертельной слабостью. Но это не Шерлок. — Привет, Джон. — Привет, Грег. — Как дела? — Если ты о Шерлоке, то он не звонил. Горло сдавливают спазмы — обида захлестывает, и совершенно по-идиотски хочется плакать. Джон до боли закусывает нижнюю губу, чтобы даже вздохом не выдать своего отчаяния. Как же невыносимо он устал ждать! — Мать твою, вот сволочь. Ты на работе? — Нет. Немного простужен. Я дома, Грег. Об адской боли в простреленном плече говорить не хочется. Почему-то Джон уверен, что, услышав об этом, Лестрейд сразу же догадается, что друг его подыхает от неразделенной любви. Не дай бог такого позора. * Вечером Грег приезжает — растерянный, смущенно прячущий перебегающие с предмета на предмет глаза. Измученный вид Джона очень его пугает. — Что с тобой?! — Пустяки. — Ты уверен, что это простуда? — Уверен. — Я чем-то могу помочь? Джон усмехается, не в силах скрыть горечи своей усмешки, и Грег понимает его без слов: научи Шерлока Холмса пользоваться собственной душой. Хоть иногда… — Я справлюсь. — Думаю, завтра он вернется. — Я уйду от него. Решение приходит прямо сейчас, неожиданное и твердое, и плечо взрывается новой болью — безвозвратностью, необратимостью, тоской. — Брось, Джон. Куда ты пойдешь? — Я видеть его не могу, Грег. Понимаешь? Всё. Не будем уделять ему времени больше, чем он того заслуживает. Чаю? — Д… давай. * Убойную дозу снотворного Джон принимает сразу же после ухода Грега и тащится в спальню — то ли спать, то ли умирать. * Из тяжелого, сходного с наркотическим, сна он выбирается с огромным трудом, и будит его ощущение пресса, сдавившего грудную клетку. Мысль об инфаркте проносится в голове победно сияющей молнией — дождался, придурок, допереживался! Он делает медленный вдох и открывает глаза. В спальне темно, и Джон понимает, что проспал не особенно долго. Он осторожно шевелится и с изумлением понимает, что теплая тяжесть, сковавшая его грудь, не инфаркт. Это гораздо хуже… Он обхватывает ладонями примостившуюся на его плече голову и слегка тряхнув, бесцеремонно приподнимает, поневоле сладко замирая и мгновенно покрываясь мурашками от ощущения скользнувших по коже волос… Шерлок недовольно бормочет, пытаясь вернуться на свою не очень мягкую, но явно понравившуюся ему «подушку», и ловко вырвавшись из ослабленных сном ладоней, возится рядом, как видно намереваясь устроиться поудобнее. Всё это так фантастично, так похоже на яркое сновидение — притулившееся рядом, тихо дышащее тело, рука, очень узнаваемо перекинутая поперёк живота, шелковистые пряди, разметавшиеся по груди, — что Джон, невольно придвинувшись ближе, постепенно погружается в блаженную дрему. И вздрагивает так сильно, что Шерлок резко приподнимает голову и смотрит, поблескивая в полумраке глазами. — Шерлок, — Джон почему-то шепчет, пытаясь выбраться из-под плотно прижатого к нему туловища и отцепить от себя как лиана обвившую его руку, — что ты здесь делаешь? — Странный вопрос, — ответ сопровождает продолжительный вкусный зевок, — сплю, конечно. — Почему здесь и почему… на мне? — А где же ещё? На полу сидеть неудобно и холодно. — Зачем тебе сидеть на полу? — Вечером я приехал. Не мог тебя разбудить. Не мог уйти и оставить тебя одного. Не мог… И почему ты шепчешь? Я же уже не сплю. Джон растерянно замолкает. Ситуация настолько нелепа, что кажется почти нормальной. И Шерлок так убедителен, что собственные вопросы и в самом деле кажутся Джону странными. — Шерлок, — мямлит он неуверенно. — Какого хрена надо было меня будить? — Надо было. Джон, дай поспать. Я смертельно устал. — И Шерлок вновь опускает голову на плечо. То самое, измотавшее Джона до состояния невменяемости, то самое, которое… … уже совершенно, абсолютно, категорически не болит. Словно Шерлок, угнездившийся именно там, где и было нужно, забрал всю боль, которой, казалось, не будет конца. Джон потрясенно прислушивается к себе, и кроме тихо разгорающегося внутри пожара, кроме легкой ломоты в мышцах и совсем нелегкого жжения внизу живота, не чувствует ничего. Как будто четыре дня дьявольской боли, сводящей с ума и лишающей сил, были одним из ночных кошмаров, тех самых, что при свете дня кажутся немножко смешными детскими страхами. Тем не менее он начинает злиться. Как бы ни было желанно тепло Шерлока, его прикосновения и звук его голоса, мысль о том, что он, пропадая где-то несколько дней, без единого звонка или хотя бы самого лаконичного в мире сообщения, как ни в чём не бывало заявился ночью в его спальню и улегся рядом, вызывает отнюдь не лирические порывы. Джон готов зарычать, но произносит относительно спокойно и мирно: — Шерлок, проваливай. — Нет. Спокойствие улетучивается мгновенно. — Слезь с меня, мать твою, или я тебя сейчас скину! — Нет. Джону хочется сделать массу совершенно противоречивых вещей: встать и уйти, хлопнув дверью, и лежать так целую вечность, греясь в растекающемся тепле дорогого тела, вдыхая аромат его кожи; вцепиться в нечесаные вихры, дернув так, чтобы Шерлок завыл от боли, и погрузить в них лицо, чувствуя, как щекочут нос и щеки беспокойные завитки; скинуть этого наглеца с кровати, и прижать его со всей силы к себе, поглаживая мятую ткань рубашки, под которой бьется его идиотское сердце, настолько любимое, что перехватывает дыхание. — Ну и черт с тобой! Валяйся. Он все-таки выпутывается из рук и волос, и поднимается, неуклюже переваливаясь через Шерлока и еле сдерживая желание сгрести его в охапку и зацеловать — так давно он мечтал об этом, так страстно этого хотел. Даже думать об этом невыносимо. Надо просто дойти до двери, открыть её, а потом закрыть за своей спиной. Без единой мысли, без единой эмоции и по возможности без сожаления. Но, поражаясь собственной бесхребетности и тому, как стремительно он сдаёт позиции, Джон понимает, что физически не может злиться на Шерлока по-настоящему, что называется, от души. Все страдания утратили яркость и значимость, стоило только ему попасть в зону беспощадного притяжения, поплыть в волнах неповторимого голоса, и уж тем более оказаться так неожиданно близко. Спасовать сейчас недопустимо и оскорбительно для и без того пошатнувшейся гордости, и Джон как может распаляет себя, всеми силами пытаясь ухватиться за ускользающую обиду, удержать в душе щемящее чувство тоски и потери, которым был поглощен все эти дни, и заглушить в себе бьющую разноцветным фонтаном радость.  Он, конечно, всё понимает — Шерлок существо уникальное и живет по своим законам, нимало не беспокоясь, насколько удобоваримы они для рода людского, но с него, обыкновенного и не хватающего звезд с небес человечка, довольно. Он больше не будет терпеть надругательства над собственным достоинством, даже если оно ничтожно мало по сравнению с величием неповторимого мистера-мать-его-Холмса. Конечно, это очень удобно — иметь рядом такого мягкотелого и всё прощающего простачка, который двинулся от своей любви и готов забыть любое унижение. Достаточно с него этого интеллектуального издевательства! Давно надо было… — Джон. Не уходи. Пожалуйста. И Джон останавливается. * …Он целует его уже целую вечность — всего, с головы до ног. Но, господи, как же этого мало. И мало не только самому Джону. Этого мало и Шерлоку, судя по тому, как настойчиво прижимает он к себе его пылающее лицо, как обнимает, как жарко дышит. Откуда в нём столько страсти? В этом, казалось бы, запрограммированном на иного рода эмоции человеке. Откуда эти бегущие скупым ручейком слёзы, это голодное бесстыдство и несвязный, прерывистый шепот, от которого Джона трясет, и голова идет кругом? Они уже кончили, давясь хриплыми криками, глотая горячее дыхание друг друга, яростно друг друга лаская, крепко сжимая твердую плоть, нетерпеливо и оттого немного неловко двигая сомкнутыми в жадном обхвате ладонями, останавливаясь, поглаживая и успокаивая, а потом снова срываясь в бешеный темп, не очень хорошо соображая, что происходит. Джон касается щекой тех самых тугих колечек, закрывает глаза и улыбается, завороженно вслушиваясь, как внизу мерно поднимающегося и опускающегося живота тихо перекатывается воздух, как едва заметно подрагивает тело в такт учащенному сердцебиению — Шерлок очень близок к новому витку возбуждения. Он вздыхает, и дрожащий вздох его наполнен предвкушением. Это самое прекрасное, что Джон когда-либо слышал. Наверное… …потому что, проведя ладонью по его взъерошенному затылку, Шерлок произносит: — Я тебя люблю. И это тоже один из личных законов Шерлока Холмса: вот так легко и просто присвоить себе то, что долго и трудно зарождалось, бережно вынашивалось, росло и крепло в измученном сердце Джона. Черт бы тебя побрал, Шерлок Холмс! Всегда и во всем ты первый. Но почему-то Джона это не огорчает. Да и когда ему огорчаться, если сильные руки уже обнимают — ненасытно, требовательно, властно — и тянут, тянут к себе. Поближе к губам. *** Что такое любовь? Может быть, ожидание? Может быть. A ждать надо верно. *Норфолк