Перечитывая Шекспира

В том внешнем, что в тебе находит взор, Нет ничего, что хочется исправить. Вражды и дружбы общий приговор Не может к правде черточки прибавить. За внешний облик — внешний и почет. Но голос тех же судей неподкупных Звучит иначе, если речь зайдет О свойствах сердца, глазу недоступных. Толкует о душе твоей молва. А зеркало души — ее деянья. И заглушает сорная трава Твоих сладчайших роз благоуханье. Твой нежный сад запущен потому, Что он доступен всем и никому… *** *** *** *** В этом доме горестей не будет. В этом доме теплится камин. В этом доме все друг друга любят. «Выпьем чаю?»… Значит — не один… Посвящается всем нам ))) *** *** *** *** — И ты в одном ряду с этими недоумками? Самое печальное — он искренне верит в то, что говорит, во всяком случае, в данный момент. Засилие недоумков, в мутной жиже которых вынужден барахтаться исключительный, сверхмощный ум. Вуалехвост среди головастиков. — Кого ты называешь недоумками, позволь уточнить? Лестрейда, поседевшего на службе и повидавшего куда больше твоего?! Андерсона? Да, конечно, Андерсон не усыпан звездами непревзойденности, как ты. Но Фил исправно делает своё дело уже не первый год, и только твой великий гений не хочет признать, что он достаточно компетентен. Достаточно! Конечно, для тебя этого «достаточно» недостаточно, но, поверь мне, Андерсон вполне профпригоден и способен на правильные умозаключения. Не морщись, пожалуйста. Нравится тебе это или нет, но он профессионал. И если бы ты не забивал его постоянно… — Джон, — перебивает Шерлок, изумленно порхая ресницами, — ты долго готовил свою пламенную речь в защиту непроходимых тупиц? Джон тяжело вздыхает. — У тебя никогда не будет друзей. И не надейся. — А ты? — А я… — на минуту Джон растерянно умолкает, не зная, как сформулировать всё то, что давно уже бушует в сердце, истомив до предела, до слёз. — Я — это я. — Как будто этого мне недостаточно! — фырчит Шерлок. Но замолкает. *** — Как в нем это сочетается, не пойму. — Лестрейд барабанит пальцами по столу. — Посмотришь: ангел. Светлый, красивый… А злой иной раз, как цепной кобель! Джон пожимает плечами. Он и сам не может понять. —  Ты находишь его красивым? — осторожно интересуется Лестрейд, и Джон замирает, уловив в вопросе двусмысленность и намек. Но сразу успокаивается — это же Грег. На интриги, грязненькие подтексты и прочие гадости он не способен. Просто спросил… — Я живу с ним в одной квартире, не забывай. Что скрывается за этим туманным ответом, Лестрейду невдомек. Но тем не менее он многозначительно кивает, говорит «да-да», делая вид, что оценил глубину мысли. Сам Джон прекрасно знает, о чем говорит. Но красота Шерлока — его личное дело. И его личная проблема. Проблема вкуса. А заодно — обоняния. И осязания, потому что, находясь так близко, невозможно хотя бы раз в день не столкнуться нос к носу. И тогда обрушивается всё сразу: и обоняние, и осязание, и красота… — Да-да, — повторяет Грег и добавляет: — И как только ты это терпишь? Как можно выжить на одной территории с этим… Шерлоком! — Жив, как видишь, — улыбается Джон. А про себя думает: «Но уже едва-едва. Можно сказать, в одном шаге от… Благослови Господь мою армейскую выдержку!» — Хороший же мужик, а ведет себя, как отъявленная скотина! — Грег несильно ударяет по столу кулаком. — Ты бы поласковее с ним, что ли, — ворчит он и принимается стряхивать со своих рукавов пылинки. Тонны пылинок, судя по тщательности и длительности процедуры. — То есть? — Руки чешутся тоже заняться рукавами — на них наверняка отыщется хотя бы парочка микрочастиц, да и глазам работа: найти, рассмотреть… Не пялиться же на Грега в ожидании пояснений этого загоняющего в угол «поласковее». Поласковее… Приласкай… Приласкай Шерлока, Джон… — Да это я так, шучу, — криво и неестественно улыбается Грег и вдруг подмигивает — пошловато и даже немного скабрезно. Тьфу ты! Пригрезится же такое! Просто мигнул. Устал инспектор. Или глаз у него зачесался. — Шуточки у тебя… — Джон сконфужено мямлит и густо краснеет лицом, шеей и, как ему кажется, всем взволновавшимся телом. — Могу посоветовать тебе то же самое. В шутку. — Мне некогда, — деловито качает головой инспектор. — Я на службе. *** Шерлок делает рукой весьма характерный взмах: то ли Королевским симфоническим оркестром дирижирует, то ли мух отгоняет. Понимайте, как вам заблагорассудится. — Андерсон, не сотрясайте воздух. Это бессмысленно, и к тому же выставляет вас в невыгодном свете. А говоря проще… — …я выгляжу дураком, — заключает Андерсон. — Ну как-то так. Поэтому советую вам помолчать. — С какой стати я должен молчать? Я высказываю своё мнение. Мнение эксперта. — Что?! — Шерлок резко поворачивается к стоящему неподалеку Джону. — Ты слышал? — Слышал. — У него своё мнение! Да ещё мнение эксперта! Подумать только. — И что тебя в этом удивляет? — невозмутимо спрашивает Джон. — Да, что? — подключается к вопросу Андерсон. Оба неосознанно делают шаг в сторону друг друга… — Это заговор? — В голосе Шерлока гулко вибрирует зарождающийся шторм. — Успокойся. — Джон не готов к шторму, как, впрочем, и к обычному холодному ливню из сарказма и едких насмешек. — Твоя теория заговоров… Но Шерлок его не слушает — Джон перестаёт для Шерлока существовать. Джон, который не понимает, не видит и даже не хочет понять и увидеть, насколько тот неопровержимо прав. — Андерсон, ваше участие в этом деле как эксперта — непоправимый урон всему расследованию. Передайте это инспектору Лестрейду. Я ухожу… Джон, ты со мной, или продолжишь затаптывать улики на пару с экспертом? — Иди. А я потопчусь здесь ещё немного. Изумлению Шерлока нет предела. Джон с долгой тоской смотрит в удаляющуюся прямую спину. Но догонять ни за что не будет. Заговор так заговор. — Невыносимый человек! — сердито шипит Андерсон. — Серная кислота самой высокой концентрации! Удивляюсь твоей выносливости. Твоей? Вот мы и друзья. По несчастью. — Да брось, Фил. Он не такой. Он… хороший. — Хороший? — Андерсон оглядывает осиротевшее место преступления и повторяет. — Хороший… Просто ты в него влюблён. — Я?! — Джон с ужасом чувствует, как стремительно падает его сердце. Прямо в пятки. — Что за глупости? — Ты, ты, — усмехается Андерсон и, присаживаясь на корточки, пристально всматривается в пыльные, облезлые доски, волей-неволей копируя действия Шерлока. — И это не глупости. Он выпрямляется во весь рост. — Ничего не вижу… А этот мерзавец нарыл бы уже кучу улик. Я и в самом деле рядом с ним выгляжу полным кретином. — Рядом с ним любой выглядит полным кретином, — утешает Джон, радуясь, что тема разговора сменилась и перестала утрамбовывать его сердце в нижние конечности. Но, оказывается, Андерсон не успокоился. — Да нет, я же понимаю… — бормочет он. — И если бы я сам… не дай Бог!.. был влюблен в него, тоже, наверное… В общем… Иногда он даже… ослепляет. Но сволочь всё-таки порядочная. Сочувствую… И Джон явственно слышит продолжение: «… твоему горю. Влюбиться в стихийное бедствие — это какие же надо нервы иметь!» *** День начинается ссорой, и затевает её Шерлок. Сегодня он невыносим сверх меры: колкости сыплются из него дождём, и Джон догадывается, почему. А если быть совершенно точным, знает… Так уж случилось. Джон и сам не рад собственным знаниям и своему неожиданно открывшемуся таланту сопоставлять факты и делать выводы. Какого дьявола он потащился к дверям его спальни?! Мало ему проблем! Но Джон был пьян если не в стельку, то вполне достаточно для того, чтобы быть способным на безумства и необъяснимые (на первый взгляд) порывы. Голова не успела подумать, а ноги уже несли его, распаленного алкоголем, дерзкого и отважного, в сторону комнаты Шерлока. Несли на удивление бесшумно и мягко, учитывая клубящиеся в черепной коробке туманы, благодаря которым он, поднимаясь в квартиру, умудрился четыре раза споткнуться на лестнице. У дверей он остановился, тупо глядя перед собой — ну и что дальше? А что могло быть дальше? Ничего. Постоит-постоит, переминаясь с ноги на ногу, посмотрит на дверную ручку и отправится восвояси. Так же бесшумно и мягко. Не врываться же к соседу посреди… почти ночи с пожеланиями сладких снов. Да и спит он уже, наверное. Джон прислушался. В спальне Шерлока было тихо. Так тихо, что Джон почему-то испугался и припал вмиг отяжелевшим телом к заветным вратам, совершенно по-идиотски вжавшись ухом в прохладную гладкую поверхность. Он слушал тишину, припечатав вспотевшие ладони к двери и незаметно для себя нежно поглаживая её подушечками пальцев. Тяжесть внутри него нарастала, плавно перетекая из головы в руки, из рук в поясницу и наконец-то нашла место окончательного сосредоточения: заполнила пах каменно и горячо. Тишина в комнате Шерлока была непонятной и… возбуждающей. Что в ней было возбуждающего и непонятного, объяснить Джон не смог бы даже в трезвом виде, но она просачивалась сквозь атомы и молекулы дерева такой убийственно жаркой субстанцией, что член Джона выпирал из брюк уже пугающе сильно, и он вжимал его в дверь ещё настойчивее, чем своё любопытное, пламенеющее ухо. Кульминацией этой сводящей с ума тишины был долгий тихий выдох. Один-единственный, едва уловимый, но Джон уловил и как ошпаренный отскочил от двери. На цыпочках, будто являлся не серьезным врачем-хирургом, а легкокрылым солистом балетной труппы, он заметался по гостиной, потерявшись в привычной, родной обстановке словно в дремучем лесу. Хмель выдуло из него моментально, и к себе он крался уже совершенно осмысленно, по стеночке, боясь скрипнуть ступенькой, боясь оглянуться — вдруг Шерлок стоит за спиной и укоризненно смотрит вслед, уличив его в грязном, недостойном подслушивании. Утром за кухонным столом сидел хмуро молчавший, взъерошенный злыдень, раз пятьдесят взглянувший на него, как на говорящую букашку. А Джона (видимо от смущения) словно прорвало: он болтал и болтал, сам не понимая, о чем. Какие-то неоплаченные счета, какая-то политическая обстановка, скандальный развод какого-то популярного актера и много чего ещё, столь же бестолкового и утомительного. — Джон, что за трескотня с утра пораньше? Ты не до конца протрезвел? Щеки Джона вспыхнули, и он замолчал, плотно захлопнув рот. А потом снова его открыл: — А хамить обязательно? — Разве я хамлю? Подумать только, он и в самом деле считает это приятной беседой! С какой стати он решил, что ему позволительно вести себя подобным… — Если я обидел тебя, извини, — нехотя буркнул Шерлок. — Наверное, просто не выспался. Не выспался… И Джон «услышал» ночной выдох, услышал всей кожей. Щеки обожгло ещё сильнее, и он быстро поднялся из-за стола, занявшись поисками чего-то в глубине навесного шкафа. — Аптечка в ванной комнате, если тебе вдруг понадобился аспирин. И прополощи рот Листерином, от тебя перегаром несет. * Весь день Джон думал, размышлял… И пришел к единственно верному выводу: виной всему «ночной выдох». Шерлок никогда не церемонился с ближними, это факт. Так мог «отбрить», что жить не хотелось, а уж жить в радиусе действия его токсичных паров и подавно. Но по утрам он обычно бывал настроен весьма благожелательно: пил кофе, болтал и даже улыбался. Конечно, дурное настроение Шерлока утром — явление не из ряда вон выходящее. Время от времени он приходил на кухню чернее тучи, не без этого: критиковал Джона, приготовленный им завтрак, погоду и весь мир. Не часто, но такое случалось. Случалось… А вдруг это и происходило как раз после… этого? А-ах… Вот оно значит что… Догадка если и не потрясла Джона, то встряхнула изрядно. Нечеловечески прекрасный Шерлок, обладающий вполне человеческими инстинктами, сильно пошатнул его устоявшееся представление о мире. *** У Салли Донован с Шерлоком свои счеты. Иногда Джону кажется, что каждый человек если не на планете, то уж в Лондоне точно, может Шерлоку хоть что-то, да предъявить… И как только его на всех хватает? Салли и сама не эталон доброты и сердечности, и шпилек в её арсенале более чем достаточно, не занимать, но перед Шерлоком она то и дело пасует, и в присутствии детектива к шоколаду её матовой кожи нередко примешивается кипучая молодая кровь. — Я бы на твоем месте его отравила! — говорит она, с ненавистью глядя на четкий профиль Шерлока, жарко доказывающего что-то упрямо набычившемуся инспектору. Джон её понимает. Утро сегодня было «то самое», и несчастная Донован тоже успела получить сполна. — Знаешь, Салли, — произносит он задумчиво, — так я и сделаю. Девушка ошарашено хлопает затемненными обидой глазами. — Как — так? То есть… — Отравлю. Осточертел он мне, не сказать, как! Жить с ним хуже, чем в вольере с крокодилами. Хоть беги! А почему, собственно, я должен бежать? Почему должен лишаться прекрасной квартиры и не менее прекрасной квартирной хозяйки? Меня лично всё устраивает. И метро недалеко, и работа. Ты права — надо его отравить. Сегодня же и начну. — Чем? — ещё более ошарашено хлопает ресницами Салли. — Надо подумать… — Джон деловито чешет затылок. — Можно подсыпать ему в овощное рагу… — и доверительно сообщает: — Я буду готовить сегодня на ужин овощное рагу… Можно подсыпать толченого стекла. Загнется обязательно. Или накормить жареными поганками. — Где ты возьмешь поганки? — по инерции уточняет сержант полиции. — Госссподи! — отмахивается Джон. — Было бы желание отравить. Если тебе, Салли, так этого хочется, представляешь мне каково? Салли снова смотрит на Шерлока, но уже как-то иначе… А тот, будто намагниченный силой потрясенного взгляда, поворачивает в её сторону голову. Может быть, вид у сержанта слишком забавный, может быть, кровь с шоколадом дают какой-то особый эффект, может быть, опьяненный азартом Шерлок вообще не понимает, кто перед ним стоит, но губы его расцветают самой милой, самой очаровательной из всех существующих в мире улыбок — улыбкой задорного, озорного мальчишки. И Салли Донован глухо рычит: — Я тебе отравлю! *** — Почему ты не уважаешь людей? Сегодня Джон перенасыщен Шерлоком. Они провели вместе этот бесконечный день, и к его завершению у Джона стойкое ощущение бега с препятствиями. Барьеры, барьеры, барьеры… Слава Богу, финиш недалеко, да и старт (опять-таки слава богу) взят им не слишком рано. Суббота началась для Джона частым стаккато по подоконнику, а говоря проще — дождем. Торопиться некуда, и почему бы не поваляться в постели чуть дольше обычного. Видимо, дождь убаюкал и Шерлока — в гостиной тот появляется ближе к обеду, бросив «привет» так, будто обругал, и Джон вспыхивает до корней: похоже, Шерлока дождь не только баюкал… Всё его дальнейшее поведение подтверждает догадку: сосед так переполнен желчью, что Джон диву дается — и как только он ею ещё не захлебнулся… Почти весь день Шерлок проводит на диване, свернувшись серым клубком. Ничего не ест и с головы до ног окидывает приглашающего к столу Джона уничижительным взглядом; изредка вытягиваясь в полный рост, долго таращится в потолок (несчастный потолок!), бубня под нос что-то особо ехидное. При всей своей слабости к этой зверюге, Джон устает от него до чертиков. И ведь не уйдешь никуда: дождь и не думает прекращаться, и сырость за окном такая тоскливая, что от одной только мысли о погружении в неё поскрипывают суставы. Камин жарко пылает, и в гостиной могло бы быть очень уютно, но где уж там, когда рядом взведенный и направленный прямо в твой лоб курок. И ведь не уйдешь… — С чего ты взял? Я уважаю людей. Тебя, например. — Спасибо, конечно. Боюсь даже представить, что было бы со мной без твоего уважения. — Джон, ты сегодня язвителен сверх всякой меры. Это не делает тебе чести. — Что?! Никакая слабость не мешает Джону буквально взбелениться. Каков наглец! Весь день плюется ядом как черношейная кобра, причем с поразительной меткостью (интересно, где у него этот чертов ядовитый зуб?), а мировая язва, оказывается, он, Джон Ватсон! И всё из-за чего?! Из-за вполне естественного физиологического процесса, которому грош цена. Всё человечество не делает из этого проблемы, а Шерлок Холмс делает. Нервничает, злится, считая самоудовлетворение недостойным своей знаменитой, непогрешимой асексуальности. А самому хочется. И хочется очень сильно, судя по участившимся приступам раздражения. Пристрастился, мать его! А все вокруг от этого страдают! Почему его тайные оргазмы должны становиться причиной неврозов ни в чем не повинных людей?! — Джон, что с тобой? Такое впечатление, что ты сейчас щелкнешь зубами. Он наконец-то принимает сидячее положение и томно потягивается. Чертов Шерлок Холмс! Чтоб тебе провалиться! — Ты онемел? Сделай чаю, я немного замерз. — В камин залезь — там тепло. Джон уходит к себе и ложится спать, голодный и злой. А на кухне, в глиняном горшочке стынет только что приготовленное жаркое… Ну что за жизнь! *** Небо нависает низко и грозно — темное, мрачное, готовое в любой момент посыпаться снежной крошкой. В воздухе пахнет надвигающимся морозом и бесконечно долгой зимой. Утром они снова поссорились, и уставшему, продрогшему на холодном ветру Джону очень не хочется в этот стылый вечер встретить не менее стылый взгляд. Он отпирает входную дверь как можно бесшумнее, затравленно вскидывает глаза (уф-ф, никого…) и тихо скребется к домовладелице. — Джон, дорогой… — Тссс… — Джон приставляет палец к губам и закрывает за собой дверь — так невесомо, словно она пластилиновая. — Что случилось? — беспокоится миссис Хадсон. — Не хочу к нему. Чаю дадите? — Поссорились, — огорченно качает головой добрая женщина и торопливо бормочет: — Проходите, проходите… Сейчас я буду вас отпаивать… — Не обижайтесь на него, Джон. Он замечательный. — Да, — говорит Джон, жмурясь от удовольствия: тепло, тихо, вкусно. — С тех пор, как вы у нас поселились, Шерлок выглядит таким счастливым. — Счастливым? — удивляется Джон. Ему даже сложно представить, как может выглядеть несчастный Шерлок. — Конечно! — горячо уверяет его миссис Хадсон. — Он светится. Он меняется на глазах. Насчет перемен Джон спорить не собирается. Эти перемены достали его до печенок. Он уже устал анализировать прогрессирующую депрессию Шерлока и устал возбуждаться, представляя её причину. С ума он, что ли, сошел? Половая неврастения на фоне частого онанизма, не иначе. С чего это его так… растащило? На кого он так бесконтрольно реагирует? Естественно, думать о себе, как о раздражающем (возбуждающем) факторе Джон не смеет. Куда ему… Шерлок, яркий и невероятный, его глаза, его волосы, руки, губы, плечи, поясница… Рядом с таким богатством должно находится что-то столь же великолепное. Высокое, белозубое, покрытое бриллиантовым блеском. А он? Лучше не думать. Это было бы слишком хорошо. И сказочно. А в сказки Джон перестал верить лет двадцать назад. Подойди к зеркалу, Джон, и убедись, какой из тебя соблазнитель. Разве кто-то шерлокоподобный сможет запасть на представителя семейства обыкновенных? От громкого хлопка двери оба вздрагивают и испуганно переглядываются, будто застигнутые за чем-то неприличным, запретным. — Шерлок, — шепчет миссис Хадсон. — Он, — шепчет Джон. Шерлок возникает в дверях кухни, окидывая тяжелым, подозрительным взглядом стол, заставленный красивыми чашками, молочником и масленкой, вазочкой со свежим печеньем, десертными тарелками с надкушенным кексом и притаившуюся за всем этим изобилием парочку. — Шерлок… — лепечет миссис Хадсон. — А мы с Джоном сплет… беседуем. Очень холодная погода, ты не находишь? Я подогрею чайник… Она поднимается и шмыгает к плите, запоздало хватая фартук. Джон с сожалением смотрит на недоеденный кекс. — Пошли домой. Нечего тут рассиживаться. Поздно уже… *** На улице по-прежнему холодно. Дома по-прежнему странно, но ставшая уже привычной утренняя хмарь исчезла. Теперь Шерлок выходит к завтраку спокойным, можно сказать, умиротворенным, и Джон догадывается, что его истерия прошла. Взял себя в руки. Вернее, выпустил себя из рук. И радоваться бы, но почему-то нерадостно. Как будто потеряно что-то совсем не нужное, но отчего-то очень, очень важное. Был хоть и злющий как черт, но человек. А теперь — идеал. Джон понимает, что давно уже любит Шерлока и понимает, что это ужасно, так как целиком и полностью безнадежно и, как бы сказал сам Шерлок, бесперспективно. Шерлок по горло занят новым расследованием, и если он и злится порой, то только по этому поводу. Правда, злится сразу на всех: на Грега, на Салли, на Андерсона и на весь Скотланд-Ярд. Джона он не обижает. Напротив, с ним он вежлив, предупредителен, мягок. Но Джону от этого неспокойно, в душе свербит, в сердце ноет. Он чувствует себя выпавшим из команды, уволенным в запас, списанным на берег. Одним словом, чужим этому недосягаемому человеку, внезапно разделившему их чем-то невидимым, призрачным, но непреодолимым. Он был бы до смерти рад снова увидеть хмуро сведенные брови, поджатый рот и стыдливо отведенный в сторону взгляд… Но, судя по всему, он это никогда уже не увидит. Шерлок окончательно излечился от своей недолгой зависимости. А может быть, это вообще было плодом разгулявшейся фантазии Джона? Шерлок как Шерлок: недовольный, сердитый… И что в этом удивительного? Подумаешь — разочек выдохнул. Скорее всего, у захмелевшего Джона разыгралось воображение. Потянуло на лирику истомленное тело. *** И вдруг… — Где ты шляешься?! Шерлок сидит в своём кресле, и его расслабленная, где-то даже вальяжная поза никак не сочетается с лицом, искаженным яростью, и этим плебейским допросом. Только скалки в руках не хватает. — Снова мыли мне кости со своим дорогим дружком? Жаловались на невыносимую жизнь рядом с таким чудовищем? — При чем тут Грег? — Джон настолько ошарашен внезапным наездом, что по инерции начинает оправдываться. — Я его даже не видел. Шерлок поднимается и, приблизившись почти вплотную, многозначительно подносит к носу Джона часы. — Ну и что? Я, кажется, свободный человек и не обязан тебе отчётом… И вообще, я гулял. — Врешь! Подло и нагло врешь! — Он на мгновение замолкает, а потом презрительно прыскает: — А-а-а… Понятно! Очередная кандидатка на вечную любовь Джона Ватсона. Болтливая, истеричная… — З-замолчи. — С чего бы это? С каких пор такому правдолюбу, как ты, стала неприятна правда? Бегаешь на свидания, суетишься. Гладко выбрит, надушен… Ванную занимаешь на три часа, попасть невозможно! И кто на этот раз? Кого ты осчастливил своей неиссякаемой страстью? Кого зажал в темном углу вашей развратной клиники? Это не больница, это конвейер претенденток на плоть доктора Ватсона! Черненькие, беленькие… Где ты занимаешься с ними сексом? В ординаторской на столе? Или в кладовой на тюках с постельным бельем? Гулял он… О! Ну конечно! Как же я не додумался сразу! Ты потащил её в кинотеатр и лапал в полутемном зале. Лез ей под юбку. Джон открывает и закрывает рот, не имея возможности ни ответить, ни горло прочистить. Что это с ним? Под какую, мать его, юбку?!  — Как марал в брачный период бьешь копытом и раздуваешь ноздри. Слава богу, не ревешь* на весь дом! — Ты помешался? — Джон наконец-то переводит дыхание. Он не находит в себе силы даже обидеться, настолько странно выглядит сейчас его… кто? Кто ему это бесценное сокровище, пылающее непонятным, но определённо праведным гневом? — Я нормален, в отличие от тебя. — Голос Шерлока неожиданно стихает, теряя напор и краски. По лицу пробегает смутная тень… чего? — Джон, тебе не надоело? — Что? — Не скажу. Почему-то становится очень страшно и очень весело. Шерлок по-прежнему стоит близко, не отступая даже на дюйм. Жаркое предвкушение охватывает грудь, и сердце несмело торкается в рёбра — неужели? Да нет… Нет… Не может быть… Это было бы слишком, слишком, слишком прекрасно. — Что? — повторяет Джон так же тихо, но настойчиво. — Что мне «не надоело»? — Всё… — Глаза влажно блестят отчаянной просьбой: помоги мне, пожалуйста… Да! Да! Это слишком прекрасно, но, господи, — да. Неужели дождался? Джон готов протолкнуть в глотку кулак, только бы не заорать, не зареветь от счастья, как тот чёртов марал, прах его побери. Он так бесконечно устал, что, кажется, не выдержит и минуты. — Зачем искать-то… — выдавливает он, едва ворочая сухим языком, скребя им по такому же сухому нёбу. — Есть она у меня… Давно уже есть… — Кто? — кажется, у Шерлока во рту такая же огненная пустыня. — Вечная любовь. Болтливая и истеричная. И если ты, дурак, ничего сейчас не поймешь, твоя гениальность под большим вопросом. Испуганно отпрянув, Шерлок кидается в кухню, заплетаясь ногами, теряя равновесие. Чем-то загромыхав, бормочет ругательства… Что-то роняет… Обо что-то чем-то ударяется и тихо ойкает… Снова роняет. Грохочет. Ойкает. Истеричка. Конечно же, истеричка. Выходит и застывает в дверях, прямой как палка, и такой же занозистый. В глазах — целая вселенная недоверия: я, кажется, ничего не понял, Джон. Но почему? Я же не «непроходимый тупица». Получается, что тупица. А потом разворачивается и шепчет, уткнувшись: — Мне так плохо. Плохо? Ну так сейчас будет хорошо. Джон подходит и обнимает. …Почему не звучит музыка небесных сфер? Или она звучит, но Джон не слышит её? Ничего удивительного. Потому что все существующие в мире звуки заглушает дыхание Шерлока. Ох уж это его дыхание! Вдох-выдох… Оно повсюду и даже внутри Джона. В его горящем адским огнем паху. Разве такое возможно? Человек жарко и твердо трется о ваше бедро молнией своих ладно скроенных брюк, опаляет вашу шею и волосы чем-то дурманяще-мятным, а это дурманяще-мятное вдруг оказывается внизу вашего живота, заполняет его, вызывая ураганы и бури, тайфуны и смерчи. Дрожащий от страсти Шерлок и в самом деле природная катастрофа. — Пойдем… куда-нибудь. Я до смерти хочу затащить тебя в постель. И кто из них это произносит, одному богу известно. * Как он стонет, как мечется… Потный, красный, перепачканный семенем. Невероятный. Он только что кончил. Боже… Я же ничего такого не делал! Целовал… Да, признаюсь, целовал, как сумасшедший, впивался губами в его тело… Но это же такая малость… И несколько нежных прикосновений в гладкой, горячей коже… там… Всего несколько. Нежных… ласковых… скользящих… движений и… О господи! Просто погладил, даже не обхватил… А он кончил… Забился, прижал к себе, и уже не просто выдохнул — выкрикнул. Да так, что у меня подкосились колени, хоть я и лежал… На нём. Господи боже… Не могу больше это терпеть. Мой дорогой, мой измученный Шерлок. Ты так долго возвышал эту стену, так старательно. Ты выстрадал своё одиночество в пустой, забрызганной спермой постели. Как же, наверное, ты ненавидел себя в те минуты, когда лежал на ней, обессиленный, готовый отрубить свои осквернённые руки, тяжело выдыхая свой стыд, боясь увидеть следы своего очередного падения, своего позорного проигрыша Природе, насквозь пропитанной Великолепной, Животворящей Страстью. И Любовью. Почему? Зачем была нужна эта пытка? Ну ничего, ничего… Я вытрахаю из тебя всю эту дурь. Осторожно, сильно, нежно, страстно — как смогу, как сумею. А потом залью, осеменю твои пылающие, взрыхленные мною недра, и ты навеки станешь моим. Ты и так уже мой. С первой минуты. С той самой минуты, когда я взглянул на тебя, и моё сердце решило: я остановлюсь, если он не захочет меня услышать. И забилось часто-часто: тук-тук-тук…