Перечитывая Шекспира

Ты утоляешь мой голодный взор, Как землю освежительная влага. С тобой веду я бесконечный спор, Как со своей сокровищницей скряга. То счастлив он, то мечется во сне, Боясь шагов, звучащих за стеною, То хочет быть с ларцом наедине, То рад блеснуть сверкающей казною. Так я, вкусив блаженство на пиру, Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда. Живу я тем, что у тебя беру, Моя надежда, мука и награда. В томительном чередованье дней То я богаче всех, то всех бедней. Дорогой Владе, Миледи V, вдохновившей меня своими «Черновиками» на этот сонет. И на эту любовь. Текст и сонет, конечно, не совсем совпадают идеей и смыслом, и в другом настроении я написала бы по этому сонету душераздирающий ангст с последующим сладким ХЭ. Но сейчас не хочу. Пусть таким он и будет) И пусть Шерлок и Джон вечно любят друг друга, с чего бы это у них ни начиналось) * Шерлок Холмс — подарочек ещё тот. Весьма сомнительный, надо сказать. Делить с ним кров — испытание не для слабонервных. И хотя нервы Джона мало похожи на нежное кружево, на титановый сплав они тоже не тянут: рвутся порой с жесточайшим треском. Это же надо — быть непредсказуемым до таких пределов. Более того, беспредельно непредсказуемым. Сегодня Шерлок сама любезность. Джон, надеюсь, я могу на тебя рассчитывать? Наш чудо-инспектор снова зашел в тупик, и только мы с тобой в силах помочь Скотланд-Ярду. Конечно, Шерлок. О чем разговор? Всегда готов. И они едут в Скотланд-Ярд помогать чудо-инспектору. Плечом к плечу. Шерлок вопросительно смотрит. Шерлок слушает только Джона, раздраженно отмахиваясь от остальных, бесцеремонно затыкая рот даже Лестрейду. Джон испытывает неловкость, старается осадить (незаметно, чаще одним лишь взглядом) не на шутку разошедшегося детектива, но втайне наслаждается, купаясь в его неподдельном внимании, в своей необходимости этому потрясающему человеку, этому гению во плоти. А завтра? Джон, тебя разбил паралич? Или ты штаны надевать разучился? А может быть, макияж перед зеркалом подправлял? Вряд ли тебе это поможет… Я жду уже четыре с половиной минуты. И дольше ждать не намерен. Мудак, твою мать. Хлопнув дверью, Шерлок уходит, а Джон остается, рывком стягивая куртку и со злостью запуская её в угол гостиной — напялил, идиот, да ещё с такой подобострастной готовностью. Но Шерлок вновь перед ним, и молнии в яростно побелевших глазах способны спалить дотла весь Лондон и его окрестности. — Какого черта ты здесь торчишь?! Где твоя куртка?! Перчатки и шарф не забудь — ветер дьявольский. Джон бесится, Джон проклинает свою бесхребетность, но тащится следом, прожигая надменную спину синим напалмом. А Шерлоку хоть бы хны — только плечами поводит. Напалм, не напалм, а идет за ним Джон послушно, как телок на веревочке. Нет, конечно же с Шерлоком хорошо, и убийственно-багровые мысли посещают Джона не каждый день. Чаще мысли имеют совершенно иной оттенок, но Джон никак не может разобраться какой. Приятный. Ласкающий внутренний взор. Будь Шерлок женщиной, Джон с уверенностью бы заявил: это его половинка. А половинки не выбирают, они сами к тебе пристраиваются, отыскав местечко поудобнее и потеплее. А потом врастают. Шерлок врос Джону не куда-нибудь, а в самую душу. Так уж случилось. А потому нет смысла роптать. Будь любезен радоваться всему, что посылает мудрый Господь. И постарайся не придушить. Большую часть времени Джон радуется. Джон доволен. Шерлок дает ему всё, о чем только может мечтать одинокий, полный сил и боевого духа мужчина: сопричастность, бешеный интерес к жизни и возможность тряхнуть стариной. Только Джон знает, какие неуемные, свежие токи несутся по крови, когда его обдает ветром по имени Шерлок Холмс. Как жадно вдыхает он благоухание этого ветра. Как трепещут от предвкушения ноздри. И сердце издает громкий, победный клич: я живо, я молодо, я бьюсь во всю мощь. Но бывает, Шерлок превращается в песчаную бурю: сухо, колко, безжизненно. Каждое слово — раскаленный прут в самое сердце, каждый взгляд — ледяное сверло. Уничтожить одним еле слышным звуком — фрр, одним презрительным взлетом бровей может только он, причем безо всяких усилий. Джон поневоле сжимается, становясь ещё меньше ростом. Пусть на короткий миг, потому что тут же распрямляется, напомнив себе, что в руках его пела жестокая, бескомпромиссная сталь, что руки эти знают не только уютную шероховатость подлокотников любимого кресла и фаянсовую гладь не менее любимой кофейной кружки… Но этого короткого мига вполне достаточно, чтобы потом изводить себя мучительным, терзающим душу стыдом. И хотя, понимая, что перегнул палку, Шерлок на время становится шелковым — виновато заглядывает в глаза, рта не по делу не раскрывает и даже пытается петь в его адрес скупые хвалебные оды, — Джона день и ночь гложет досада. Что за странная зависимость от этого человека-загадки? Что за необъяснимая зацикленность на его стихийной персоне? Но так или иначе Джон к переменам настроения друга давно привык. И, если честно, прекрасно осознает тот факт, что и сам порой бывает не сахарным. Особенно когда ни с того ни с сего разболится плечо, и боль почему-то вольется прямиком в сердце, и в сердце тут же становится горячо и муторно. Или внутри вдруг заворочается что-то удушающе огромное, темное, мучительно распирающее грудную клетку. В такие дни Джон и сам может превратиться в обжигающий суховей. А пригвоздить взглядом на месте у него получается куда как лучше, чем у взбалмошного соседа. И тот сидит смирно, посматривает настороженно и даже повышенной гениальностью не достает. Одним словом, оба по-своему хороши. И обоим хорошо вместе. То Шерлок взбрыкнет, то Джон, а в целом — полная гармония и взаимопонимание. * Но то, что случается этим вечером, выходит за рамки всех размолвок и взбрыкиваний. Вечер холодный, сырой. И дождя вроде нет, но лучше бы уж он был, а то плывет по улицам какое-то разбухшее туманное облако, оседая на стеклах потеками слезливой тоски. Но в гостиной уютно и ничуть не тоскливо. Камин полыхает вовсю, и двое, припозднившись, устраиваются возле него, придвинув кресла поближе к огню. И поближе друг к другу. Разговор негромкий, неспешный. Бу-бу-бу — ни о чем, а все равно интересно. И пора бы по комнатам разойтись, да очень уж бойко и весело суетятся язычки пламени, очень уж дружелюбны объятия кресел, да и спать совершенно не хочется. Джон улыбается — настолько ему тепло и рядом с камином, и рядом с Шерлоком. Преимущественно рядом с Шерлоком. Но и камин весьма недурен: пышет жаром, прогревает каждую косточку. И плевать, что за окнами клубится какая-то мокрая дрянь. Шерлок улыбается тоже. Во всяком случае, легкое подрагивание уголков рта и довольно симпатичное искривление губ явно напоминает улыбку. Они друг на друга смотрят. Почему бы не посмотреть? Почему бы не поделиться тем потрясающим чувством, что переполняет сердца? Хотя бы взглядом. Шерлок, мне так приятно сейчас. Уж так приятно. Приятнее и быть не может. О да. О боже. О дорогой Джон. Мне тоже очень приятно. Подобный диалог между ними смешон. Чудно ведь, ей-богу. Сентиментальное чириканье не для суровых мужчин. И поэтому они смотрят друг на друга молча. С улыбкой. Смотрят. Смотрят. Смотрят. Смотрят чуть дольше дозволенного. Нет, не чуть. Гораздо дольше. Зависают. Впадают в странное, тягучее оцепенение. Что касается Джона, то он точно впадает. Грудь заполняет крутящийся огненный шар, и почему-то становится трудно дышать. Чересчур распалился домашний очаг? Улыбки медленно гаснут. Джон приоткрывает губы и, прижав к сердцу ладонь, делает длинный, глубокий вдох. Выдыхает шумно, горячо. Взгляд Шерлока стекленеет. В нем беснуется ярко-оранжевый смерч. А потом глаза заполняет тревожная ночь — так широки и бездонны зрачки. Он вскакивает, своей ураганной внезапностью напугав Джона до полусмерти, и, не издав ни единого звука, покидает гостиную. И с этого странного вечера перестает его замечать. Он рядом. Иногда очень близко. Настолько близко, что Джон в состоянии распознать все оттенки запахов на его одежде, коже и волосах. (Запах сигарет, между прочим, тоже органично вплетается в симфонию ароматов. Шерлок снова курит? С чего бы?) Но Джона он замечать категорически не желает, а на короткие, недоуменные вопросы лишь что-то невнятно бормочет и быстро пропадает из поля зрения. Что, мать твою, с ним такое? — Шерлок, ты белены объелся? Какого хрена?! Но Шерлок смотрит поверх его головы, скользит по квартире безмолвной тенью, перекладывая с места на место предметы (создает привычный и милый сердцу бардак). Шипит сквозь зубы, зацепившись за ножку стола. И исчезает из дому, не удосужившись сообщить, куда и зачем. Студеный ветер сбивает с ног, опрокидывает в кресло и заставляет Джона растерянно ежиться, озадаченно и немного испуганно оглядывая родной интерьер: что, блять, я сделал не так? Мучительное отчуждение тем и мучительно, что не имеет видимой Джону причины. Почему всё так резко переменилось? Куда подевались теплые взгляды, от которых волнительно ёкало сердце? Беседы? Да споры в конце концов? Чем провинился Джон Ватсон перед Шерлоком Холмсом? Пересолил рагу? Дать бы ему пинка, чтобы растянулся длинной, нелепой тушкой и ткнулся носом в ковер. О своем неожиданном зависании и жарком сердечном томлении, о громадных зрачках Шерлока и о мгновении оранжевого безумия в его застывших глазах Джон старается не вспоминать, потому как совсем уж будет невмоготу. Самое печальное, что тяга к Шерлоку становится всё сильнее. Их жизни так тесно переплетены, что отсутствие взаимодействия вызывает духовную жажду: оторвалась половинка, и из растерзанной раны хлынули соки. И каналы души пересохли. Да что там душа — Джону физически плохо: всё внутри ноет и скручивается, едкая муть растекается по телу болезненным жжением, и будь он проклят, если это не ломка. Он страшно скучает по Шерлоку — тому Шерлоку, с которым все было понятно и просто. Знаешь, Джон, Чезаре Ломброзо меня совершенно не впечатлил. Более того, разочаровал. Ну что это за чушь, скажи, бога ради? «Во всем, что представляется действительно новым в области эксперимента, наибольший вред приносит логика; так называемый здравый смысл — самый страшный враг великих истин». Как он мог ляпнуть подобную дикость? Надеюсь, ты согласен со мною? Или ты на стороне Чезаре? Что ты, Шерлок, как можно? Я всегда на твоей стороне. А этот… как его… Ну, в общем, этот Чезаре настоящий осел*. Понятно и просто. * Джон принимает философское решение: да пошел он! Никуда не денется, перебесится. Станет прежним. Ну и получит, конечно. Ох, как получит. Но философия не спасает. От принятого решения почему-то становится только хуже, и Джон окончательно киснет. Чтобы не травить душу и не мучиться неразрешимой загадкой, он держится от Шерлока на расстоянии: с газетой возле камина не заседает, завтракает и ужинает наскоро, торопливо заглатывая куски. И сердитых вопросов больше не задает. На исходе пятого дня полнейшего идиотизма и дури Грег приглашает их в паб — посидеть, поболтать, «потому что если сегодня не надерусь, завтра обязательно кого-нибудь загрызу». Джон с радостью соглашается — его желание загрызть по силе не уступает желанию Лестрейда. Он очень надеется, что Шерлок состроит ехидную мину, презрительно фыркнет и никуда не пойдет. Выпить и потолковать с Грегом, бесхитростным и открытым человеком — спасение для его иссохшей души. К сожалению, Шерлок не фырчит, мины не строит. Он пожимает плечами и уверенно топает следом. Чтоб его черти взяли… В такси они глазеют каждый в свое окно и молчат так оглушительно и так тяжело, что водитель несколько раз оборачивается — с любопытством и, кажется, немалой долей опаски. В пабе Шерлок преображается: трещит как сорока, не закрывая рта. И вся его трескотня по большей части предназначена Джону, с которого Шерлок не сводит глаз, и который растерянно хлопает ресницами, от изумления не находя подходящих, и уж тем более умных слов. А потому отвечает односложно: да, нет, ну-у, м-м-м, ага. Инспектора это вполне устраивает — пусть Шерлок болтает, а они с Джоном распрекрасно и расчудесно напьются. Но Джон трезв и угрюм. Он смотрит на Шерлока исподлобья, и злость закипает в груди нешуточная. Очень, между прочим, серьезная злость. Клокочет и пенится. Ищет выхода. Что за комедию ломает этот домашний деспот? Этот чертов самодур? Кого он из себя возомнил? Хочу — разговариваю, не хочу — не разговариваю. Встал, ушел, вернулся, ни слова не сказал. Глаза опускает, губы поджимает. И всё демонстративно, всё напоказ. А теперь, вы только на него посмотрите, молотит языком и рисуется как на сцене. Сара Бернар, прости господи. Будто и не вышагивал по квартире надутым индюком — словечка не вытянешь. Не заигрался ли, друг мой? Зритель может и освистать. — Заткнись. Голова от тебя болит. И Шерлок затыкается ещё на несколько дней. Он проходит мимо не глядя. Иногда Джону кажется, что недалек тот день, когда Шерлок пройдет сквозь него, благополучно разметав бывшего друга на атомы и молекулы. И успокоится наконец, достигнув только ему понятной и нужной цели. Джону так плохо, что жизнь не мила. Какого лешего он его осадил? Пусть бы трепался, дьявол кудрявый, коли язык без костей. * Чувствовать себя невидимкой до такой степени унизительно, что злые слёзы подступают порой в самый неподходящий момент. К примеру, сейчас, когда выпив приготовленный Джоном чай и с аппетитом умяв им же приготовленный сэндвич (такой огромный, что как-только-не-лопнул-неблагодарный-мерзавец), Шерлок небрежно отодвигает кружку в сторону Джона (мол, кружки мыть не моя забота, а забота жалких, непрезентабельных невидимок) и молча выходит из кухни. Всё вокруг покрывается коркой изморози — того и гляди повалит пар изо рта. Джон сидит как оплеванный. Джону тошно и в этой кухне, и в этой квартире, и в этом мире. Джон устал, он на пределе, и предел этот давит на горло, перекрывая воздух. «Свинья. Ну какая же он свинья. А я червяк, на которого даже наступить противно», — думает он. Шерлок возвращается и замирает в дверях. «Что?! — отчаянно кричат глаза Джона и горят вновь закипающей солью. — Что ещё?! Давай, посмотри так, чтобы я улетучился, растворился, как твой биуретовый реактив**». — У тебя нитка, — говорит Шерлок. — Нитка? — Ошеломление не вписывается в заготовленные Джоном эмоции. Но он ошеломлен. — Какая нитка? Где? — На манжете торчит. Второй день её наблюдаю. Она тебя не раздражает? Джон не видит никакой нитки, хотя каждый манжет сует себе едва ли не в нос. А Шерлок — видит. Шерлок, для которого Джон вот уже больше недели пустое место. — Да вот же она. — Шерлок подходит и тычет пальцем. — Ты что, ослеп? Да, вот она. Такая тоненькая и такая коротенькая, что и ниткой-то не назовешь — огрызок какой-то. Джон не знает, что делать и что говорить. Смотрит на нитку во все глаза. Из самых недр его измочаленной в клочья души, надорванной необъяснимым заскоком Шерлока, подкрадывается смутное осознание: что-то он упустил, недопонял, недоглядел… — Я бы поцеловал тебя, — произносит между тем Шерлок, вновь отступая к дверному проему. — Я так сильно хочу поцеловать тебя, Джон, что схожу с ума. Но ведь ты не позволишь, да? — И тяжко вздыхает. Джон продолжает рассматривать нитку, а грудь его в это время вздымается едва ли не к подбородку. Надо её оторвать. Неопрятно торчит. Некрасиво. И как это я не заметил? Ниточка… Ниточка… Ниточка… Держи себя в руках, идиот! — Если я прикоснусь к тебе так… так, как мечтаю уже давно, сколько времени я проведу в больнице? Джон, скажи сразу — мне необходимо распланировать дела наилучшим образом, а их у меня, как ты знаешь, немало. — Распланировать дела? — Джон не понимает собственных слов, но продолжает говорить, причем весьма деловитым тоном: — Наилучшим образом? Хм… Даже не знаю. Дня три, я полагаю. Где у нас ножницы? Эта нитка и в самом деле… нитка. А ты что, намерен ко мне прикоснуться? — Намерен. Как можно скорее. И поцеловать. Даже если убьешь. Джон поднимает глаза, а в них… черт возьми, всё-таки это случилось… в них ярко сияют соленые капли: облегчения, радости, невозможности и чего-то ещё, о чем страшно даже подумать. Но оно есть, оно так глубоко и прочно, что вырвать его можно только вместе со всем существом Джона Ватсона. — Убью. Если не поцелуешь. И голова идет кругом от собственных слов. Шерлок переводит дыхание и движется в сторону Джона — неуверенно, медленно, шаг за шагом. Как будто боится: всё это не может быть правдой, Джон приготовил какую-то западню, а влага и блеск его взгляда ничего хорошего не сулят. Он садится за стол и недовольно ворчит: — Что за чай ты купил? Воняет сеном и пылью. — Шерлок, ты такой придурок, — улыбается Джон. — Я знаю. * …Он давно уже спит — лежит рядом, тяжело навалившись на плечо, грудь и живот. Жарко и влажно опаляет ухо и время от времени удовлетворенно вздыхает. А ещё он постанывает. От этих тихих стонов сердце Джона падает прямо в пах — виноват, виноват, не сдержался. Господи, но кто же знал, что его так необузданно, так страшно сорвет? Да черт возьми, кто ж знал, что снесет крышу, что откажут тормоза и… чего там ещё?.. Короче, кто ж знал, что Джон Ватсон захочет Шерлока Холмса так сильно? Он сказал себе: «Я только его поцелую. Раз уж ему приспичило. Нацелуюсь досыта, и всё». А потом задохнулся от страсти. В такое пекло угодил, что не спастись. Шерлок разделся догола и обнял. Боже… Прижался животом к животу. И это вырвалось на свободу. И начался настоящий Бедлам: дикие выкрики, подвывания и где-то даже скрежет зубовный, кусания-лизания, сосание члена (голодное заглатывание, мать твою) — стоны, всхлипы, мольбы. И десятибалльное кроватотрясение. Джон Шерлока трахнул. Господи, спаси его душу, — трахнул. И это не шутка. Вошел, проник, протолкнулся. Языком, пальцами, членом. Он только что трахнул Шерлока Холмса. Да так, что тот, кажется, еле жив. Да нет, жив. Жив, конечно. И даже вполне доволен: льнет, обхватывает руками, дышит. Шерлок-надменная бровь, Шерлок-колючий взгляд, Шерлок-сарказм-желчь-безразличие дрожал, вскрикивал жалобно, тонко, и в поисках защиты от сокрушительного желания зарывался лицом Джону в подмышку. А сейчас он спит. И в паху у него горячо-горячо. Джон его любит. Джона это не удивляет. К этому всё и шло. С самого первого дня. Слава богу, дошло. Не затерялось в пути. Он обнимает Шерлока (тот вздрагивает, бессвязно бормочет и тянется губами к губам), прижимает к себе и крепко целует. Хватит спать… * Счастье — необъяснимая штука. Кто-то бледной, неприкаянной тенью бродит по комнатам сказочного дворца. В царстве роскоши и успеха. Бродит, вздыхает. И всё-то ему не в радость, и всё-то — сплошная тоска. И гулкое эхо шагов нестерпимой болью отдает в затылок. Тускло солнце и мутна вода. Холодно, холодно, холодно. Не согреться… А у кого-то манжет дешевенькой домашней рубашки выпускает однажды едва заметный росток — тонкую ниточку, которую так легко уничтожить, дернув крепким белым резцом. И это становится бесценным залогом всего, и это прекрасный повод с уверенностью заявить: жизнь, черт возьми, удалась. *Ч. Ломброзо (1835—1909) вошел в историю прежде всего как автор теории о биологической предрасположенности ряда людей к совершению преступлений. Ни в коем случае не хотела обидеть его светлую память. Это всё Джон))) **Реактив Бенедикта