Враги Друзей

— Давно так сильно закурить не хотелось, — призналась Козетта. Грантер крепче обнял её, и ей очень захотелось плакать — но как-то не выходило. Не плакалось. Глаза у неё были такие сухие, что это почти больно. Только истерика накрывала с головой, ещё с прошлого дня причём, с момента, как она прочла в газетах об аресте Гавроша. Понятно, что это было решено давно, понятно, что она ждала заметки — если честно, только ради неё газеты и покупала последнее время. И всё равно, увидеть своими глазами было… Словно внутри на спусковой крючок нажали. И — ужасающая тишина после этой заметки, тишина, полная крикливыми афишами, объявлениями о выставках, концертах, о жизни; о какой-то шевелящейся, ползущей, летящей, мать бы её, жизни, о жизни мелкой, спешащей на сверхсветовых — мимо, мимо, мимо; о жизни, от которой сама Козетта будто была отгорожена стеклянным куполом, словно в лёгких вместо воздуха у неё был вакуум, или хорошо, не вакуум — гексафторид серы тяжестью заполнил лёгкие, и тот шарик, в котором прежде Козетта парила, теперь лежал на полу, словно якорем привязанный. Хочешь кричать — кричи, хоть до кровавого кашля раздирай горло, говори о всеобщей несправедливости, да только кто же тебя услышит, девочка? Козетта именно так себя и чувствовала — девочкой. Маленькой, неумелой, и очень-очень испуганной. Вот только плакать не выходило, хоть убей — слёзы просто не текли, словно и они были в каком-то странном ступоре от всего произошедшего за эти дни, и от заметки в газете, и от молчащих телефонов товарищей, и от полного бессилия, сковывающего руки похуже настоящих наручников. Козетта боялась себе в этом признаться, но почему-то ей всё думалось — лучше бы она была на месте Гавроша, так было бы гораздо легче — не Гаврошу, конечно, а лично ей. Она за эту мысль била себя по рукам даже в воображении, не то что опасалась её вслух высказать, но чем больше времени проходило в этой крикливой пустоте и тишине, тем громче и настойчивее становилась эта мысль. И вот, на кухне своих друзей, совсем потерянная, испуганная, уставшая и вымотанная необходимостью нести в себе знание об ужасах жизни и о своей к ним причастности, Козетта тщетно пыталась понять, как от чего-то подобного можно взять отпуск и отдохнуть? Как избавиться от выгорания, если выгораешь не на работе, а просто по факту своего существования? На кухне тоже было тихо, но иначе, чем в газетных заголовках — то была родная, понятная и вполне естественная тишина. Здесь молчали не потому что игнорировали, а потому что не нашлось в языке человеческом слов, которые могли бы передать в полной мере всё, что передать хотелось. Нашлись зато объятия и крепкий горячий чай, даже сама возможность приехать, чтобы в эту правильную, нормальную тишину упасть вместе — всё это было тем языком, который Козетте теперь казался куда более понятным и простым. Грантер молчал, время от времени начинал гладить её по спине, иногда отодвигал от края стола кружку, чтобы они её не сшибли. Парнас сидел в углу, хмурился, обнимал своими изящными пальцами кружку с горячим чаем, тоже молчал. И можно было бы выговориться, выплеснуть вакуум из лёгких и из головы, выплакаться, наконец, зарыдать в голос, но ни слёзы на глаза, ни слова на ум не шли. Козетта рассеянно ловила за хвосты разбегающиеся мысли. Они прыгали на канатиках извилин, непослушные обезьянки, тихо пищали и то хихикали, то явственно-хулигански показывали языки. Наконец Козетте удалось схватить одну из них, встряхнуть, рассмотреть внимательно и додумать до конца. — Это ведь всё так вам знакомо, да? — тихо спросила она. От звука собственного голоса стало, как ни странно, гораздо легче, кухня словно ожила, и Грантер зашевелился… — История циклична, — вдруг криво улыбнулся Парнас, — да, знакомо. Как я этого придурка ждал с протестов… — Ну ты меня с Гаврошем не ровняй, — фыркнул Грантер, — я-то там пьянствовал, а он… — Идиот, — безапелляционно ответил Парнас. — Знаешь, в чём проблема всех этих идеалистов? В том, что рядом с ними живут вполне себе живые люди. Которым, мать вашу, больно. Совсем как было тебе. И в том, что никакой идеал не стоит того, чтобы вот она плакала. Или чтобы ты, придурок, умирал. Козетта прикусила губу. Едва ли она могла себя назвать идеалисткой — в делении Парнаса на тех, кто ждёт, и тех, кто умирает на баррикадах она действительно была скорее на стороне ждущих. Но ей не нравилась мысль о том, что всё, что она теперь могла — это бесконечно вчитываться в заголовки газет, надеясь, что в какой-то момент там мелькнёт что-то нужное, что-то, в чём она сможет отыскать хоть крупицу — о судьбе Гавроша. Быть может, из этой крупицы она ненароком, нечаянно, вырастит сад домыслов, и всё же так будет гораздо, гораздо легче и лучше, чем бессмысленно ждать непонятно чего, надеясь на смутное, выращивая всё тот же сад — но из призрачных деревьев, то и дело меняющих направление роста ветвей. Волнение — лучшее из возможных удобрений для таких вот посадок, а любовь и привязанность — лучшая система полива. Как бы большая часть Друзей Азбуки к нему не относилась, для самой Козетты Гаврош был не как сын — слишком уж взрослым мальчиком он казался с самого начала. Тонкий, шустрый, весёлый и решительный — он не производил впечатление человека, который будет благодарен кому-то за покровительство. Скорее он был ей как младший брат — а то и старший, плевать на разницу в возрасте; может, ровесник — одним словом, кто-то совершенно точно почти что равный и очень свой. Она не чувствовала себя из одного с Анжольрасом и Эпониной поколения, может быть, потому что тогда, когда они взрослели на баррикаде, она сидела в золочёной отцовской клетке и ничего не знала о мире вокруг? Но теперь вот пора было тоже почувствовать себя взрослой, а она… Не могла. Она была маленьким, уставшим ребёнком, которому столько раз говорили «а что если завтра война» — и вот война пришла, аресты, несправедливость, время петь Марсельезу и что там ещё человечеством на такие вот случаи понаписано, а она лежит на коленях Грантера и жалеет о том, что видите ли поплакать не может. Призраки и невидимые оковы ей мешают, видите ли, в центре событий она хотела бы быть, понимаете ли, потому что волнуется и от волнения какие-то там деревья, сады… Тьфу ты! Нет, Гаврош был ей старшим братом, определённо. Пусть она и привыкла заботиться о нём в смешных мелочах, вроде обеда в лоточек или помощи по дому на правах бывшей старшей сестры… То есть не бывшей сестры, а бывшей… Да чёрт возьми, как собрать мысли в кучку?! На правах бывшей девушки старшей сестры Гавроша, вот! Чёрт возьми, как же запутано и сложно всё было в их искалеченных, поломанных жизнях. Впрочем, злость на мысли, которые никак не хотели приходить в чувство, помогла Козетте прийти в себя. Она даже смогла наконец понять, что её очень нежно и осторожно усадили на своё место, а Грантер и Парнас тихо препираются, едва ли не перекидываясь в шутку сладким. «Ну хоть у них всё стабильно,» — хмыкнула Козетта и улыбнулась. — Да не собирался я умирать за этот сраный идеал, я просто был влюблён до чёртиков и пришёл посмотреть, я с чисто художественной, может быть, целью собирался растрепать в клочья своё глупое, ничего не понимающее в таких делах сердце! — восклицал Грантер. — Ты сам себя, дегенерата кусок, послушай, — огрызался в ответ Парнас, — ты же сам себе противоретишь через слово! — Суть спора вообще не в этом! — Конечно, было бы о чём спорить! То, что ты идиот — уже все поняли… — Ты мешаешь нашей дочери плакать! Видимо это была попытка поставить точку в споре, но Козетта нервно хихикнула — слова Грантера оказались неожиданно в точку. — Потрясающее семейство, — прокомментировала она, и вдруг, неожиданно для себя, разразилась громким смехом. Грантер и Парнас умолкли и обернулись к ней, а она всё продолжала хохотать и никак не могла остановиться. Может, это было даже лучше, чем поплакать — по крайней мере смех отчасти возвращал ощущение силы и контроля, сбрасывал немного ощущение парализующего страха, и на его месте, словно мышцы, растущие вместо жира, появлялась злость. А злость — это уже нечто куда более грозное, чем страх. — Я тебе скажу, что важно, — сказал вдруг Парнас совсем близко, и Козетта, подняв голову и продолжая мелко трястись от истерического смеха, увидела, что он обнимает своего мужа, — важно — это семья и личное, эгоистичное счастье. А все эти гордые песни протеста… Чтоб их в гробу увидеть! Грантер согласно хмыкнул. — Ага, — бессильно согласилась Козетта вслед за ним, — слушайте, никакого желания уходить домой. Могу у вас переночевать? — Во славу Республике, — тихо фыркнул Грантер и тут же вскрикнул, потому что Парнас от души врезал ему по шее: — ну хорошо, хорошо, оставайся просто так, без имён. Теперь доволен, абъюзивная ты свинья? — Доволен, — отрезал Парнас и отошёл куда-то, загремел посудой. Грантер подмигнул Козетте и та ещё чуть-чуть посмеялась, уже куда более спокойно обдумывая всё, что ей было известно — благо, не так уж много фактов надо было запечатлеть в голове. Итак, Гавроша арестовали. Их маленькой подпольной организации понадобится её помощь — конечно, в основном помощь Софи, но где Софи — там и она… Может, конечно, и лично её помощь пригодиться — чего только не бывает в жизни. Увидеться бы с Эпониной что ли. Как она после ареста родного брата? Вряд ли так уж прекрасно, как пытается выглядеть на фотографиях рядом со своим ледяным мужем. Последнее время Козетта рассматривала эти фотографии с официальных мероприятий куда более тщательно, чем раньше, пыталась поймать в выражениях лиц главы государства и его жены хоть какой-то намёк на судьбу их, между прочим, родственника… И почему-то разве что ловила себя на неуместных уже уколах ревности и ехидных замечаниях по поводу внешности и душевных качеств Анжольраса. — Интересно, как Эпс пережила всё это, — сказал Грантер, будто подслушал, о чём думает его маленькая подруга. Парнас хмыкнул, неожиданно возникая в проходе со стопкой постельного белья. — Небось и не подавилась, сколько лет живёт со своей ледяной скульптурой, — буркнул он, — почему все вокруг меня, мать вашу, влюблены в Анжольраса?! Козетта и Грантер переглянулись и вдруг, совершенно неожиданно, расхохотались. — У меня кстати и твоя старая ночная футболка лежит, — весело сказал Грантер, и Козетта улыбнулась ему: — Отлично, пап, приятно, что ты хранишь такие мелочи. Тебя, кстати, не смущает, что моя бывшая — жена твоего бывшего? Они расхохотались, глядя на то, как Парнас при этом напоказ и явно их громкого смеха ради закатил глаза. На старой, полупрогнившей кухонке стало гораздо теплее и уютнее от их общего смеха. Может быть, шарик, в котором Козетта была изолирована от всего остального мира, не лопнул окончательно, но наверное стал больше, растянулся на забитую художественным хламом двушку с перепачканной чем только не кухней и отданными во славу хаоса комнатами. На стол рядом с Козеттой грохнули ещё одну кружку с чаем. — Спасибо, Парнас, — сказала она, вытирая слезящиеся глаза, — извини, я больше не буду издеваться над своими родителями. — Ага, пришла в себя? — почти что довольно буркнул Парнас вместо «пожалуйста». Козетта кивнула. — Ой блять, две девушки солдата нашли общий язык, теперь против меня объединиться сможете, — неожиданно нежно улыбнулся Грантер, — Гаврошу-то мы сообразим, как помочь, правда? Он посмотрел на своего мужа. Парнас пожал плечами, покосился на сложенное на небольшую стремянку у плиты постельное бельё для Козетты. Оно было даже слишком чистым для всего этого дома, покрытым нежными голубыми розочками — похоже, здесь оно хранилось действительно специально для редких визитов Козетты. Осознавать тот факт, что где-то её ждут было удивительно приятно, и Козетта снова расплылась в совершенно умилённой улыбке. — Лично я собираюсь помогать Козетте, — вынес вердикт Парнас после недолгих раздумий, — и портить кровь своей бывшей. И её бывшей. И твоему бывшему, кстати, тоже. «Боже мой, — подумала Козетта, — да у нас весь Париж спал друг с другом или что?»