Сад жасмина

Дазай Осаму — странный тип с мутным и неизвестным прошлым, пришедший в класс в середине года. Он был красивым парнем, высоким, с непривычно бледной, будто обескровленной, кожей. К нему липли все девушки класса, считая его идеалом красоты. Парни же не особо его любили, так как собой он закрывал все их достоинства. Хорошие оценки, миловидная внешность, начищенный костюм. Но что-то здесь явно не так. А это что-то было. Перед тем, как попасть к Йоидоре, он сменил два детских дома. И каждый из них сложно было назвать райским местом. Дети были не то, что злыми, скорее озлобленными. Они смотрели на мир за забором приюта с чёрной завистью. Они тоже хотели иметь своих родителей, которые будут забирать их из школы или сада, будут обнимать и целовать. Дазай не сильно отличался, но он старался не показывать своих настоящих эмоций. Когда он открывался и чувства вырывались наружу, начинал агрессировать, и воспитатели заставляли мыть пол ледяной водой или мыть посуду до окоченения пальцев. Первый приют сгорел, когда Дазаю было одиннадцать лет. На кухне произошло короткое замыкание и старый, деревянный дом быстро охватило пламя. Детей расформировали по другим детдомам. Второй был не лучше. Конечно, там к Осаму относились более лояльно. Скорее потому что мальчик нашёл подход к воспитателям и знал, как им угодить. Спустя два года вполне сносной жизни Дазая забрала красивая женщина. Придя к ней домой, мальчик сразу понял, что документы никакие не проверялись, а отдали его за хорошенькую взятку. Дом был грязным, пол и старые обои в разводах от дешёвого алкоголя, которым провоняли все стены. Да, Дазай в свои тринадцать неплохо разбирался в алкоголе. Старшие проносили и либо они и правда делали это незаметно, либо воспитатели просто закрывали глаза, давая ребятам возможность хотя бы немного повеселиться и отвлечься от созерцания своей тюрьмы. На кухне валялись пустые бутылки из-под саке, а плита и сломанная микроволновка проседали под плотным слоем запёкшегося жира и гари. Женщина сняла пальто и бросила его в шкаф, не утруждая себя вешать его даже на вешалку. — Раздевайся. Твоя комната слева по коридору, — и ни "чувствуй себя как дома", ни "хочешь кушать?". Ладно. Дазай уже давно привык к такому наплевательскому отношению к себе, будто он не человек, который тоже заслуживает хоть толики любви, а просто кусок грязи, валяющийся на обочине пыльной дороги. Он прошёл в указанное помещение, таща на худеньких плечиках куцый рюкзак со своими пожитками. В комнате было не лучше, чем в остальном доме. Старый шкаф со скрипящими дверями, пыльный стол, косивший в один бок, стул возле него с обрубком вместо одной ножки и кровать. Только она была новая с мягким матрасом и сносным покрывалом. Что ж, если подумать, могло быть и хуже. Но ему уже тринадцать, а через месяц четырнадцать. Он пойдёт работать и сможет купить дешёвую, но всё же новую мебель и более менее нормальную одежду, а не ходить в обносках, которые пережили уже не одно поколение детей. Как Дазай предполагал с самого начала, внимания на него не обращали. Женщина жила одна, изредка приводя к себе собутыльников, от которых жутко воняло. Осаму же был у них на побегушках. Подай то, принеси это, приготовь, постирай, помой… и так без конца. Когда же Дазай пошёл работать, то нашёл вакансию официанта в ближайшей кофейне. Выходило неплохо. Он бегал по залу, разнося заказы, отвлекаясь от нахождения в одном сидячем положении в школе. Спустя какое-то время, а именно два месяца, Дазаю хватило на новый шкаф, стол, стул и костюм. Так он жил два года. За это время парень отложил себе неплохой капитал, чтобы вдруг что, мог прожить какое-то время на эти деньги. В доме он следил только за своей комнатой, а на Йоидоре не обращал никакого внимания, воспринимая её как просто постоянно пьяную соседку, на пенсию которой они едят. В шестнадцать он как раз перешёл в другую школу. К Чуе. В тот момент он ещё даже не догадывался, какой интересной будет его жизнь. — Дазай. Осаму Дазай. — Он протягивает руку и устремляет свой взгляд в голубые океаны глаз, обрамлённые рыжими прядками, которые собраны в небрежный хвост. — Чуя. — Немного помедлив, новый знакомый протягивает руку и неловко пожимает её. На этом их общение закончилось. Но Дазай не переставал сводить с Чуи заинтересованного взгляда, а когда тот подсел на уроке геометрии на соседний стул, то и вовсе впал в ступор. Надо было поломаться, но только для вида холодного и раздражительного отличника, которого отвлекают от очень важных записей. Общаться с Чу было слишком приятно для непривыкшего к такому отношению Дазая. Он готов был рассказать все секреты, хотел поделиться и сбросить со своих плечей тот груз, что накопился за долгие годы. Но не мог. Он не готов. Пока. — Хэй! Дазай, — к нему подбегает какой-то парень из параллели, русский кажется. — Да, Николай, — скривился Дазай в выражении ну очень отдалённо напоминающем улыбку. Тип был откровенно неприятным. Странный вид фрика, тупые, плоские шутки и противный голос. Хуже и быть не может. — Или правильнее суици-и-и-идник? — издевательски протянул Гоголь. Осаму застыл в ступоре на мгновение, но потом быстро поменялся с блондином местами и прижал его к стене, опасно наклоняясь к нему. — Откуда узнал, сука? — прошипел Дазай не хуже ядовитой змеи. От парня повеяло могильным холодом, а зрачки глаз расширились настолько, что почти полностью перекрывали радужку. — Ч-чуя… — задыхаясь, проговорил Николай и тут же убежал, как только его отпустили. Осаму осел на пол. Благо уже конец дня, и в школе его никто не мог увидеть. Шатен закинул голову к стене и схватился за неё. Из груди вырвалось тихое, почти беззвучное и слишком неуверенное нет. Он не мог поверить, что его единственный друг не только узнал о нём что-то сокровенное, но и рассказал об этом кому-то. Не может такого быть и всё. Пинок дался слишком тяжело. Но сейчас, ведомый эмоциями и чувством отвращения к Чуе, к себе, Николаю и всему миру, Дазай не мог поступить иначе. Он сокрушался эти долгие две недели и уже было хотел подойти к Накахаре и объясниться, но на первом уроке его не было. И на втором тоже. А на третьем Огай известил их о том, что рыжий в больнице. Осаму сорвался с места как только прозвенел звонок. Он предчувствовал что-то плохое. И он оказался прав. В коридоре больницы его встретила хмурая мать Чуи, а через несколько часов, проведённых в тяжёлом молчании, пришёл Акутагава. К тому моменту Дазай уже потерялся в счёте того, сколько раз он обошёл узенький зал ожиданий и сейчас просто сидел и не мог остановить слёзы, которые острыми кристалликами текли по щекам, обжигая и будто царапая кожу. Из операционной вышел хирург и сообщил, что они смогли восстановить состояние горе-суицидника, но ему нужна реабилитация. Также врач сказал, что Чуя Накахара вряд ли отойдёт сегодня от наркоза. К тому времени остались только Рюноске и Осаму. Первый сразу ушёл, спросив у Дазая, долго ли он тут ещё будет. На что парень невнятно ответил, что скоро пойдёт. Дни в ожидании тянулись долго. За двое суток Дазай ни ел, ни спал. В горло ничего не лезло, а сон был бы слишком беспокойным и выматывающим. Медсестра вышла из палаты и сказала единственному ожидавшему: — Он очнулся. Этих двух слов хватило, чтобы на лице Осаму расцвела широкая, радостная, но измученная улыбка. Он тихонько открыл дверь и зашёл в стерильное помещение. Разговор дался тяжело. Рубашка же лёгким пёрышком слетела с тела, обнажая тело и душу. Она будто унесла с собой все недосказанности и ужасающие подробности его прошлого. Внезапно стало так хорошо и свободно на сердце. Дазай решил, что раз начал, то уже нет смысла останавливаться и пригласил Чую к себе. Дома было ещё тяжелее. Накахара смотрел на его шрамы с отвращением, но на самого же Дазая с грустью. — Сколько? Он ждал этого вопроса и боялся давать на него ответ. Каждая клеточка тела буквально верещала, что это уже слишком. Но Чуя ждал ответа. С ужасом, но ждал. — Шестнадцать… Перед глазами пролетели все года, когда он так отчаянно пытался умереть и только знакомство с рыжим коротышкой вернуло ему хоть какой-то смысл жизни. Он всё ещё хотел умереть, но уже не так рьяно пытался это сделать. Первая попытка после того, как пьяная мачеха впервые ударила его. К ней присоединились её товарищи, уже нещадно избивая мальчика. Горло саднило от крика, а глаза болели от слёз. Тело пронзала жуткая, тупая боль, которая с каждым ударом становилась только сильнее. Когда Дазай превратился в безвольную куклу, которая уже не могла кричать и просить о помощи, а только хрипеть, эти нелюди отстали и ушли на кухню. Осаму молча поднялся и, еле переставляя ноги, ушёл в ванную. Он закрылся и включил душ. Он плакал. Безостановочно плакал. В ящике нашёл верёвку для белья и закрепил на люстре, подставив табуретку, встал на неё, накинув петлю на шею. Послышался хлопок двери и тяжёлые шаги по направлению к ванной. Он опрокинул табуретку, повисая на одной верёвке. Шею тут же сдавливает, а руки тянутся к петле, пытаясь её ослабить. Сознание медленно утекает в мерзкую, липкую темноту. На периферии он слышит звук двери, ударившейся о стену и чувствует, как его грубо вытаскивают буквально с того света. Не получилось, но на шее осталась узкая, глубокая странгуляционная борозда… Вторая была спустя пару недель. Выгнали с работы, мачеха обозвала никчёмным и сказала самые страшные по его мнению слова, которые сейчас ему совершенно не нужны, и подкосившие его окончательно. Шаткая психика, держащаяся на добром слове сказала "до свидания" и радостно помахала ручкой в тот самый момент, когда в пальцах оказалось лезвие. Один порез, второй, третий. И каждый из них глубокий, прорезающий вены и разрывающий душу на части. Дазай почти не чувствует боли на предплечье, только сердце отдаёт глухим стуком в ушах. Он облокачивается на бортик ванной, опуская руку в воду, чтобы кровь не сворачивалась. Спустя какое-то время, показавшееся Осаму вечностью, он уже не видит дно за кровью. Сознание уплывает, забирая с собой все оставшиеся сомнения в неправильности своего поступка. Он очнулся в стерильно чистой палате реанимационного отделения городской больницы. Что ж. Он ведь надеялся, что на этот раз всё пройдёт удачно. Но нет. Парень опрокинулся на подушку, с которой встал буквально минуту назад, задев катетер капельницы. Ещё незажившую руку неприятно кольнуло. Но Дазаю не привыкать к боли. Она уже давно сопровождает его, следуя по пятам словно тёмная тень. И давит, давит, не давая сделать ни одного глотка живительного воздуха. Но без неё, постоянной своей спутницы, Осаму уже не может и намеренно берёт в руки лезвия, как только оказывается дома… Дазай обратил внимание на рыжика, выходя из своих воспоминаний. Он стоит перед ним без рубашки, приложив руку ко рту. А из кожи растёт бутончик, медленно распускаясь. Осаму настигает понимание. И почему Чуя так кашлял в последнее время, и почему решил покончить с собой. Дазай не обращал на него никакого внимания, думая только о своём горе, совсем позабыв про Накахару, к которому успел привязаться. И это доставляло его коротышке невыносимую боль. При чём не только душевную, но и физическую. Даже очень и очень сильную. — У тебя цветы, — констатировал Дазай, всё ещё опасаясь своих предположений. — Да, — отрешённо подтвердил Чуя. — Ханахаки? — продолжил неуверенные попытки Осаму. — Да, — повисло неловкое молчание. Шатен боролся с собой. Вообще это не его дело, но всё слишком подозрительно хорошо, а лучше сказать плохо, складывалось. — Кто? — осторожно продолжил прощупывать почву Дазай. Он почувствовал, как Чуя сильнее прижался и всхлипнул, мотнув головой. Внутри что-то разбилось со звонким треском. Накахара будто извинялся перед высоким за что-то. Только вот за что? Дазай не знал и знать не мог. Но надо как-то успокоить парня, медленно впадающего в истерику. — Чу, я не буду тебя осуждать… — Осаму не успел договорить. — Ты, — рыжий ещё больше вжался в тело рядом, хотя куда уж сильнее. То, что разбилось в Дазае до этого, стало медленно собираться обратно, шкрябая внутренности и завязываясь тугим узлом в груди. Неужели правда? Это… странно. Странно любить кого-то. Странно знать, что ты любим кем-то. Осаму отнял Чую от себя и вытер дорожки слёз. С маленького, милого личика на него смотрели ярко-голубые глаза, мокрые от слёз и полные страха где-то в глубине. Шатен будто не помня и не чувствуя себя поддался волне чувств, накрывшей его с головой, и мягко коснулся его губ своими. Накахара явно не ожидал такого, но решил не заморачиваться и просто отдаться в неумелые руки и раствориться в коротком поцелуе, полном нежности. Внутри обоих бушевало непонимание. Это было… необычно, странно и будто нереально. Каждый думал, что сейчас проснётся и всё это растворится, оставляя на губах след от чужих. Но ничего не исчезло, а прекрасное, короткое мгновение длилось целую вечность.