СЛОЖНАЯ СУДЬБА ОСМАНСКОГО ШЕХЗАДЕ.

А между тем, Махидевран Султан душевно беседовала с единственным сыном во время их совместного ужина, проходящего в роскошных покоях Шехзаде Мустафы, заботливо окутанные лёгким медным мерцанием, исходящим от пламени свечей и огня в камине. Мать и сын сидели за круглым низким столом с различными яствами на, разбросанных по полу, мягких подушках с тёмными бархатными наволочками, окантованными по краям золотой бахромой. --И всё-таки я не понимаю того, зачем вы взяли с собой эту девчонку, Мустафа! Вдруг, она ещё навлечёт на нас всех массу проблем. Конечно, я хорошо понимаю то, что вам с Шехзаде Селимом стало скучно общаться с бесконечно покорными и зачастую глупыми наложницами из ваших гаремов, в чём я, в какой-то мере, с вами полностью согласна, так как здоровые и умные дети рождаются у таких же матерей, как ваши Баш Хасеки Румейса или Нурбану, да и, как я понимаю, эта Михрибану является такой же как они.—с явной настороженностью проговорила Махидевран Султан, которая сегодня была облачена в шикарное атласное изумрудное платье, обшитое серебристым гипюром, что оказалось хорошо понятно Шехзаде Мустафе, погружённому в глубокую мрачную задумчивость о том, что его средний брат Шехзаде Селим напрасно решил сделать из своей новоиспечённой гёзде служанку для Баш Хасеки Нурбану, ведь девушки ни за что не уживутся вместе и их склокам не будет конца, но матери с тяжёлым вздохом сказал: --Михрибану Хатун, отныне является новой гёзде Шехзаде Селима. Так он сам захотел. Да и, я не вижу в этом ничего плохого, мама. Пусть живут, как хотят. Мне же надо беспокоиться о том, как бы мои возлюбленные ни передрались между собой. Между матерью с сыном воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого Махидевран Султан так и не отказалась от, принятого ею решения о том, чтобы утром встретиться с Михрибану Хатун и вразумительно поговорить с ней, поверхностно рассказав ей о правилах и иерархии гарема, смутно надеясь на взаимопонимание с девушкой, которой предстояло начать жизнь с чистого листа, а это, зачастую после пленения с лишением вольной жизни было сделать, крайне сложно. Вся надежда была на благоразумие с желанием обучаться девушки. --Хорошо, Мустафа! Пока твой брат находится у нас, я лично возьму под пристальное наблюдение обучение Михрибану Хатун, которым займутся Федан с Гюльшах-калфы.—наконец, нарушив их мрачное молчание, заключила мудрая Махидевран Султан, что оказалось встречено вздохом огромного облегчения Шехзаде Мустафы: --Хорошо, Валиде! Селим будет Вам искренне благодарен, ведь, как я понял ещё вчера, девушка ему очень сильно небезразлична, иначе он ни провёл бы с ней бурные сутки в шатре, предаваясь жарким любовным утехам. Последнее было сказано с оттенком доброго юмора, что сопровождалось раскатистым звонким смехом, что напрягло его мудрую Валиде ещё сильнее, натолкнув на мысль о том, что, вполне себе возможно, что новая наложница уже зачала её с Шехзаде Селимом первенца, а уж, если девушка родит Шехзаде, Баш Хасеки Нурбану взбесится очень сильно, осознав то, что теперь её власть над юным Шехзаде пошатнулась, так как им теперь владеет не только она одна, но и юная Михрибану. --Я уже распорядилась о том, чтобы девушку поселили в покои для фавориток, где сейчас живёт твоя гёзде Эфсун Хатун, Мустафа. Завтра Федан ей выделит верных служанок и кого-нибудь из калф, как то велят наши обычаи, да и главная дворцовая акушерка возьмёт обеих девушек под своё наблюдение для того, чтобы не упустить наличие или отсутствие беременности.—отчиталась перед сыном Махидевран Султан, что оказалось им одобрено в виде плавного кивка головы с вразумительными словами: --А ещё лучше, пусть Михрибану Хатун держится подальше от Баш Хасеки моего брата. Так будет намного спокойнее, да и не резон ей становиться служанкой в то время, как она уже гёзде, да и возможно уже икбаль. Служанками могут быть лишь обычные джерие и гедиклис. Махидевран Султан поняла сына и одобрительно кивнула, но, а, затем они оба, не говоря больше ни единого слова продолжили ужинать. Но, а рано утром, когда яркие солнечные лучи озарили всё вокруг золотисто-медным светом, а все дворцовые обитатели совершив утренний намаз, завтракали, Михрибану Хатун предстала перед, одетой в шикарное атласное красное платье Махидевран Султан, царственно восседающей на тёмно-зелёной тахте, выставленной на балконе её великолепных покоев, окутанная приятной прохладой, на которую Султанша не обращала никакого внимания. --Откуда ты взялась и что тебя побудило встать на путь разбоя, Хатун?—проявляя к новоиспечённой фаворитке Шехзаде Селима, искреннее внимание, расспрашивала юную золотоволосую новую наложницу, стоявшую перед ней в почтительном поклоне, Махидевран Султан. --Моя, ныне покойная матушка была русской царицей. Её звали Ангелина Фёдоровна Езерская, которую вероломно похитили коварные бояре и продали татарам, а уж они перепродали несчастную молодую женщину османским пиратам, которые привезли её в Стамбул и продали на рынке. Только к своему новому хозяину она так и не попала, а всё из-за того, что её выкрали местные разбойники, отважный предводитель которых пламенно влюбился в свою прекрасную, но беременную мной, пленницу. Она постепенно полюбила в ответ, но, а спустя полгода благополучно родилась я. Родители любили меня и воспитывали, как самую настоящую Султаншу и отважную амазонку-воительницу. Только их счастье продлилось не долго. Вскоре, на наш лагерь напали правительственные войска под командованием падкого до власти Великого визиря Ибрагима Паши и убили моих родителей, успевших спрятать меня в пещере, где я просидела до самого окончания кровопролитной беспощадной бойни. Тогда мне только исполнилось одиннадцать лет. Но, а, когда я поняла, что осталась сиротой, поклялась над изуродованными телами родителей и соплеменников в том, что обязательно отомщу жестокому Паше, став его кошмаром. Только спустя год до меня с моими соратниками-разбойниками дошло известие о том, что Паша оказался казнён по приказу Повелителя, что заставило нас всех вздохнуть с огромным облегчением, хотя мы и продолжали нападать и грабить, проезжающих мимо нашей территории ремесленников и богатых путников, что продлилось до моей встречи с Шехзаде Селимом и Мустафой, первый из которых, хитростью одолев меня в состязании, взял в плен.—ничего не скрывая, откровенно поделилась с достопочтенной Махидевран Султан юная Михрибану Хатун, не смеющая взглянуть на неё ни разу, что оказалось хорошо понятно мудрой Султаншей, которая в знак искренней поддержки тяжело вздохнула: --Я искренне сочувствую тебе, Хатун, ведь потерять горячо любимых родителей, невыносимо больно!—и, выдержав короткую паузу, доброжелательно улыбаясь подопечной, продолжила их душевную беседу.—Ну, раз твои родители отомщены, значит, тебе больше нет нужды продолжать искать повода для осуществления мести, а пора вспомнить о том, что ты являешься царской дочерью и воспитанной по гаремным правилам девушкой, хотя и непримиримой воительницей, что заинтересовало в тебе юного семнадцатилетнего Шехзаде Селима. Сама судьба благоволит тебе. Забудь прошлое и уверенно иди в ваше совместное будущее. Возможно, ты спросишь меня о том, почему я благоволю твоему Шехзаде, хотя он и сын моей самой ненавистной соперницы? И будешь абсолютно права. Только Шехзаде Селим безгранично предан моему сыну Шехзаде Мустафе. Трон с безграничной властью Шехзаде Селиму совершенно не нужны. Он не создан для правления. Единственное, чего он желает—спокойно жить в кругу заботливой любящей семьи с детьми, что похвально и делает ему честь. Между собеседницами воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого Махидевран Султан подала очаровательной юной подопечной повелительный знак о том, что она может быть свободна. Михрибану Хатун всё поняла и, почтительно откланявшись, вернулась в общую гаремную комнату, провожаемая одобрительным взглядом мудрой Султанши, из соблазнительной груди которой вырвался тяжёлый вздох. Но, а, когда юная Михрибану Хатун вернулась в просторную общую гаремную комнату и, удобно расположившись на одном из бархатных диванов, её мгновенно окружили другие наложницы, с которыми она беззаботно принялась беседовать, о чём свидетельствовал их весёлый звонкий смех, что ни укрылось от внимания, находящейся немного в стороне от них, Эфсун Хатун, погружённой в глубокую мрачную задумчивость о том, почему её дражайший Шехзаде Мустафа так и не позвал её к себе вчера. Пусть даже ответ находился на поверхности. Шехзаде Мустафа устал, поэтому и захотел побыть в одиночестве. Вполне возможно, да и это его право. Надо набраться терпения. Придёт время, и Шехзаде обязательно призовёт к себе свою любимицу, но не сегодня, так как эту ночь Шехзаде Мустафа проведёт с Баш Хасеки Румейсой Султан, так как сегодня «священный четверг», значит и его брат Шехзаде Селим будет ночью с Баш Хасеки Нурбану Султан, которую, как говорят наложницы, он уже полностью простил, значит, все их с Михрибану планы по борьбе с коварной ревнивицей Нурбану пошли прахом, из-за чего юная девушка печально вздохнула и продолжила внимательно наблюдать за беззаботным разговором других девушек, что продолжалось лишь до тех пор, пока её присутствия не заметила новоиспечённая подруга Михрибану, которая понимающе тяжело вздохнула и, покинув своих собеседниц, мягко подошла к Эфсун и, плавно сев рядом, шутливо произнесла: --Ну, раз нашим Шехзаде сегодня будет не до нас, значит нам же легче! Хоть отоспимся.—и, не говоря больше ни единого слова, звонко рассмеялась, чем ввела Эфсун в лёгкое ошеломление, с которым та уставилась на подругу, не понимая одного, почему Михрибану так яро не желает становиться дражайшей фавориткой Шехзаде Селиму, который любит её трепетно и с неистовой страстью. --На твоём бы месте, я не радовалась бы так, а наоборот огорчалась, Михрибану!—тяжело вздыхая, с невыносимой печалью и искренним укором проговорила Эфсун, наконец, нарушив их чрезмерно затяжное мрачное молчание, чем вызвала добродушную ухмылку у подруги, продолжающей беззаботно улыбаться ей. --Кому как, Эфсун! Только жизнь рабыни-наложницы не для меня.—небрежно отмахнувшись, легкомысленно проговорила Михрибану Хатун и снова беззаботно рассмеялась. Эфсун решила больше не докучать подруге с расспросами и советами, из страха вызвать в ней раздражение и, погрузившись в романтические мечтания о дражайшем возлюбленном Шехзаде Мустафе, совершенно не заметила того, как в общую комнату вошла Федан-калфа, которая кого-то искала взглядом, что очень сильно заинтересовало Михрибану Хатун, иначе бы они ни встала со своего места и, ни подойдя к ункяр-калфе, почтительно поклонилась и участливо спросила: --Вы кого-то ищите, Федан-калфа? Чем я могу быть вам полезна? Та вздохнула с огромным облегчением: --Ну, наконец-то, я тебя нашла, Михрибану Хатун! --А что случилось?—снова поинтересовалась у главной калфы юная золотоволосая наложница, пристально всматриваясь в задумчивое лицо собеседницы, небрежно обронившей: --Шехзаде Селим ждёт тебя в хаммаме, Хатун!—благодаря чему бархатистые щёки юной девушки залились румянцем смущения, но ослушаться приказа она не посмела из-за чего, вновь почтительно откланялась и убежала выполнять приказание, хорошо ощущая то, как бешено колотится в упругой пышной соблазнительной груди её трепетное сердце. Федан-калфа не обманула Михрибану Хатун. Шехзаде Селим действительно находился в хаммаме. Он сидел на тёплой мраморной плите абсолютно голый, что парня совершенно не смущало, ведь здесь он был один, не говоря уже о том, что затерялся в густых клубах сизого пара и лениво потягивал из серебряного кубка прохладительный ягодный шербет, закусывая его свежими спелыми фруктами из фарфоровой вазы, погружённый в глубокую мрачную задумчивость о том, почему он сегодня не обнаружил среди рабынь свою гёзде по имени Джемиле. Почему она не пришла встречать его? Куда пропала? --Как?! Ты разве ничего не знаешь о том, что с Джемиле Хатун случилось страшное несчастье, Селим?!—словно угадав мысли юного Шехзаде, изумлённо воскликнула Михрибану Хатун, крайне бесшумно приблизившись к нему и, встав за его мужественной мускулистой спиной, принялась заботливо натирать мочалкой с увлажняющим мылом из лепестков роз ему плечи, спину, сильные руки и плоский подтянутый стройный живот, одновременно массируя их парню, что вызывало в нём приятную дрожь, благодаря чему, он инстинктивно закрыл глаза и чуть слышно выдохнул вопрос: --Откуда тебе об этом стало известно? Девушка загадочно улыбнулась, но, ничего от него не скрывая, ответила: --Девушки в гареме только и говорят о том, что это было сделано прихвостнями коварной Баш Хасеки Нурбану Султан. Дескать, Джемиле Хатун выказала ей что-то дерзкое, а госпоже это не понравилось, вот Султанша и приказала убить несчастную девушку. Паленья оказались заброшены в топку успешно, иначе Шехзаде Селим ни погрузился бы сейчас в глубокую мрачную задумчивость, что позволило Михрибану осторожно сесть рядом с Шехзаде и приняться пристально всматриваться в его очаровательное мужественное лицо, не произнося ни единого слова. --Она не меняется!—измождённо вздыхая, печально констатировал светловолосый юноша, так и не смотря на свою Гёзде, но мысленно признаваясь себе в том, что поторопился с вынесением прощения для Нурбану, благодаря чему, решительно встал и, ополоснувшись приятной тёплой водой, обмотал вокруг мускулистых стройных бёдер широкое полотенце и, выйдя из хаммама, подозвал к себе верного слугу Газанфера-агу и приказал ему больше не пропускать к нему в покои ни под каким предлогом Нурбану Султан и, не говоря больше ни единого слова, вернулся в хаммам, где его смиренно ждала Михрибану Хатун, сидящая на тёплой мраморной плите, стройное нагое тело которой было обмотано широким полотенцем, а шикарные золотистые длинные волосы распущены, делая её очень соблазнительной и пробуждающей порочные желания. Девушка была погружена в глубокую мрачную задумчивость. --Если хотите, то мы больше не будем говорить о Султанше!—понимающе тяжело вздыхая, вразумительно предложила Шехзаде Селиму Михрибану Хатун, отважно смотря на него, что пришлось парню по душе, благодаря чему, он даже одобрительно кивнул и бесстрастно заключил: --Пожалуй, мы так и поступим, Михрибану!—и, не говоря больше ни единого слова, сел обратно на мраморную плиту и ласково принялся поглаживать юную девушку по румяным бархатистым щекам, плавно и медленно завладевая её чувственными губами. Михрибану не сопротивлялась, а наоборот с огромной нежностью обвила мужественную шею господина и с трепетным волнением воссоединилась с ним в долгом, очень пламенном поцелуе, за которым последовали неистовые головокружительные ласки, которыми услаждали друг друга любовники, постепенно заполняя просторный зал дворцового хаммама сладострастными стонами, плавно переходящими в крик огромного удовольствия, но, понимая, что им будет намного удобнее продолжить приятное общение, парочка перешла в роскошные покои Шехзаде Селима, а точнее в его постель. Вот только они даже не догадывались о том, что, в эту самую минуту, к покоям Шехзаде Селима с царственной грацией подошла Баш Хасеки Нурбану Султан, одетая в шикарное бархатное платье тёмного кирпичного оттенка с золотой растительной вышивкой. Султаншу сопровождали молодые калфы с евнухами, возглавляемые старшей калфой по имени Гюльшах, но пройти во внутрь им не удалось по той лишь простой причине, что путь им преградил Газанфер-ага. --Простите, Султанша, только, отныне вам запрещено посещать покои Шехзаде Селима. Таков его приказ.—почтительно поклонившись и принеся свои искренние извинения, доложил он, не поднимая на неё заискивающего взгляда, что очень сильно потрясло Султаншу излучающую свет, больно ударив по оскорблённому самолюбию, из-за чего она мгновенно накинулась на верного слугу с яростными высказываниями: --Да, что ты такое говоришь, Газанфер?! Как Шехзаде мог отдать подобное распоряжение?! Сегодня «священный четверг»! Превратник тяжело вздохнул и попытался осторожно объяснить: --Вероятно, он узнал о том, что его гёзде Джемиле Хатун оказалась казнена по вашему приказанию, вот и осерчал. Баш Хасеки Нурбану Султан погрузилась в глубокую мрачную задумчивость, из который её вырвал беззаботный звонкий девичий смех, донёсшийся до её музыкального слуха из просторных покоев Шехзаде Селима, что мгновенно привело Султаншу в чувства и заставило незамедлительно спросить: --Кто находится в покоях Шехзаде Селима, Газанфер? Только вместо него ей небрежно ответила, крайне бесшумно приблизившаяся к ним, Махидевран Султан: --Твоё то какое дело, Нурбану! Шехзаде Селим сам волен решать о том, кого ему из гарема приглашать к себе в покои! Ты ему запретить этого не можешь!—чем очень сильно возмутила честолюбивую венецианку, которая не в силах больше сдерживать в себе, переполняющие её всю возмущения, проглотила их, словно очень горькую пилюлю, сдержано вздохнула и с наигранной доброжелательной улыбкой произнесла: --С вашего позволения, Валиде Султан, я, пожалуй, вернусь к моим детям.—почтительно откланялась и отправилась обратно в гарем, провожаемая одобрительным взглядом Махидевран Султан, которая вздохнула с огромным облегчением: --Так-то лучше! Надо знать своё место!—и, выдержав короткую паузу, решительно подошла к преданному слуге-помощнику юного Шехзаде Селима и вразумительно посоветовала.—Если тебе дорога твоя жизнь, то даже не вздумай потакать и выполнять коварные распоряжения, справедливо находящейся в опале у своего Шехзаде, коварной и безрассудной венецианки Нурбану Хатун, не понимающей одного, что своей необузданной ревностью с жаждой влияния над несчастным Шехзаде Селимом, она топит не только себя, но и всех тех, кто ей предан. Это привело к тому, что молодой помощник семнадцатилетнего Шехзаде Селима впал в глубокую мрачную задумчивость, тщательно анализируя в голове мудрые слова справедливой госпожи, что той пришлось, очень сильно по душе, благодаря чему, она одарила его приветливой улыбкой, с которой царственно развернулась и ушла в гарем. И вот, ворвавшись в свои покои, Баш Хасеки Нурбану Султан, разъярённая до предела, принялась всё крушить, не обращая никакого внимания на перепуганных рабынь, забившихся в угол и со смутной надеждой смотрящих на, находящуюся возле Султанши старшей калфы по имени Гюльшах, смиренно ожидающую подходящего момента для того, чтобы попытаться, хоть немного успокоить госпожу, которая продолжала яростно всё крушить, что продлилось до тех пор, пока она, измождённая морально и физически, с мучительным вздохом: --Ну, за что они так все со мной, Гюльшах! Мне же очень больно!—ни опустилась на парчовое покрывало широкого ложа, что позволило внимательной старшей калфе, незамедлительно подойти к прикроватной тумбочке и, взяв с неё медный кувшин с прохладной водой и аккуратно налив её в небольшой кубок, поставить кувшин обратно на тумбочку и, мягко подойдя к Султанше, заботливо подать ей кубок с понимающим тяжёлым вздохом: --Султанша, вы же прекрасно знаете о том, что всё тайное, рано или поздно становится явным. Так и ваша причастность к трагической смерти Джемиле Хатун. Нурбану молча взяла его из рук калфы и, залпом выпив его содержимое, вернула обратно с воинственными словами: --Это всё проклятущие Михрибану с Нелюфер Хатун, Гюльшах! Это они донесли моему Шехзаде о моей ссоре с этой глупой девчонкой Джемиле! А ведь Шехзаде уже простил меня во всём. Между нами снова воцарилось счастье с душевным доверием! Вот же неугомонные!—и, совершенно не обратив никакого внимания на то, как Гюльшах-калфа, пребывая в глубоком мрачном молчании, вернулась к прикроватной тумбочке и поставила кубок обратно на поднос рядом с кувшином в тот самый момент, пока Баш Хасеки Шехзаде Селима продолжала сыпаться яростными словами в адрес его новоиспечённой фаворитки с Нелюфер Хатун, при этом внутренне Нурбану всю трясло от праведного гнева с негодованием, а из ясных изумрудных глаз тонкими прозрачными ручьями по пунцовым бархатистым щекам текли горькие слёзы, что нельзя было сказать о душе, жаждущей справедливой расправы над ненавистными двумя рабынями, посмевшими разрушить её семейное счастье. --Что случилось, то случилось, Госпожа! Смиритесь и уповайте на то, чтобы гнев Шехзаде Селима на Вас скорее прошёл. Не стоит устраивать его гёзде репрессий. Так вы хуже сделаете лишь себе одной.—мудро рассудила молодая светловолосая калфа, чем вызвала в Баш Хасеки лишь яростную ухмылку с воинственными словами: --Ну, это мы ещё посмотрим, Гюльшах! Меня опасно иметь во врагах!—и, подозвав к себе рабынь, встала с постели и принялась переодеваться в простое домашнее платье, что встретилось вздохом огромного облегчения Гюльшах-калфы, решившей больше не докучать Султанше излучающей свет, который успел померкнуть, благодаря её бесконечной фанатичной ревности с жаждой власти над юным Шехзаде Селимом, вырвавшимся из-под её влияния. А между тем, что же касается, измождённых головокружительными любовными утехами, Шехзаде Селима с его дражайшей фавориткой Михрибану Хатун, то они находились в постели и полу дремали в жарких объятиях друг друга, что продлилось лишь до тех пор, пока, внезапно и крайне осторожно высвободившаяся из объятий юного Шехзаде, Михрибану Хатун ни села на мягкой перине, заворожённо наблюдая за, крепко спавшим, парнем, мысленно признаваясь себе в том, что сегодня она одержала над коварной венецианкой победу, а всё из-за того, что Шехзаде Селим захотел приятно провести время со своей гёзде, а не с Баш Хасеки, благодаря чему, её хорошенькое личико озарилось довольной улыбкой, а бархатистые щёки зарделись румянцем, не говоря уже о том, что из соблазнительной упругой груди вырвался тихий вздох облегчения, что ни укрылось от внимания, внезапно проснувшегося и нехотя разомкнувшего голубые глаза, Шехзаде Селима, с огромным негодованием уставившегося на возлюбленную. --Что случилось, Михрибану? Неужели ты радуешься тому, что забрала у моей опальной Баш Хасеки «священный четверг»?—осторожно и с лёгкой шутливостью попытался выяснить у девушки Шехзаде, чем заставил её невольно инстинктивно вздрогнуть от неожиданности, но, постепенно собравшись с мыслями, наложница пленительно улыбнулась парню и, ничего не скрывая, ответила: --А почему бы мне и ни порадоваться тому, что Султанша получила по заслугам, Шехзаде?! Пусть знает о том, что любое зло должно быть справедливо наказано.—что заставило Селима понимающе хмыкнуть: --Понятно, стервочка ты моя воинственная и справедливая! Михрибану изумлённо уставилась на парня, не зная, что и сказать, а всё из-за того, что он случайно сбил её с толку, введя в состояние лёгкого ступора, что продлилось лишь до тех пор, пока она, наконец-то, ни собралась с мыслями и смеясь ни поправила: --Нет, Шехзаде! Я, вовсе не стервочка. Наоборот, я очень хорошая девочка, конечно, до тех пор, пока кто-нибудь ни заденет мои интересы. Тогда ко мне лучше никому не подходить.—что получилось так очаровательно, что Селим не устоял и инстинктивно принялся ласково поглаживать её по румяным бархатистым щекам, добровольно утопая в её ласковой голубизне глаз, хорошо ощущая то, как бешено колотится в мужественной мускулистой груди разгорячённое сердце. Михрибану перестала веселиться беззаботно и теперь, тоже выглядела очень серьёзной, сама не понимая почему. Между парой воцарилось длительное, очень мрачное молчание, во время которого они пристально смотрели друг на друга, не в силах отвести взгляд, что продлилось ровно до тех пор, пока Шехзаде Селим без всяких объяснений, внезапно ни уложив юную девушку обратно на мягкие подушки, ни обрушил на неё шквал из жарких поцелуев с новыми головокружительными ласками, что сопровождалось их беззаботным звонким весёлым смехом. Возлюбленная пара так сильно увлеклась собственными пламенными чувствами, что даже не заметила того, как за окном стали сгущаться тёмные синие сумерки, ознаменуя вступление вечера в законные права, до чего им не было никакого дела, но лишь до того, пока в дверь громко ни постучали. --Кажется, принесли наш ужин!—с искренним недовольством, нехотя отстраняясь от возлюбленной, проговорил Шехзаде Селим и, подобрав с пола шёлковую свободного покроя пижаму тёмного зелёного, почти грязного оттенка с парчовыми вставками, надел его на себя и, выбравшись из постели, решительно встал и подошёл к широкой арочной двери, золотые ручки тяжёлых дубовых створок которой открыл и убедился в своих догадках. Слуги действительно принесли ужин для него с его горячо любимой фавориткой, в то время, как юная золотоволосая четырнадцатилетняя девушка облачилась в бархатный тёмный синий халат и уже, глубоко погружённая в романтическую мечтательность, сидела на мягкой подушке возле горящего котла, приятное тепло с лёгким медным мерцанием заботливо окутало просторную комнату с великолепным убранством, словно мягкой шерстяной шалью в то время, как молчаливые слуги накрывали на низкий круглый стол, ароматно пахнущие, многочисленные калорийные блюда. --Так, что же вы решили, относительно дальнейшей судьбы Баш Хасеки Нурбану Султан, Шехзаде?—наконец, нарушив их чрезмерно затянувшееся мрачное молчание, поинтересовалась у любимого юная девушка, не сводя с него пристального, немного обеспокоенного взгляда, благодаря чему внимательно проследила за тем, как он внезапно став, очень серьёзным, мягко сев на подушку и скрестив ноги, принялся ужинать, погружённый в глубокую мрачную задумчивость, а всё из-за того, что юноша сам не знал того, как ему поступить со своей самой главной наложницей, являющейся также и матерью их единственного маленького Шехзаде Мурада. --Я ещё этого не решил, Михрибану! Пока же, Нурбану будет находиться заточённой в своих покоях.—наконец, вспомнив о фаворитке, тяжело вздыхая, мрачно проговорил Шехзаде Селим и ласково погладил её по бархатистым румяным щекам для того, чтобы, хоть немного взбодрить, хорошо ощущая моральную, очень искреннюю поддержку девушки. --Как Вам будет угодно, мой Шехзаде! Я приму и поддержу любое Ваше решение, ибо оно справедливо.—понимающе вздыхая и доброжелательно ему улыбаясь, покорно произнесла Михрибану Хатун, что прозвучало на столько пленительно, перед чем юный Шехзаде Селим не устоял и, решительно перевернув стол к верху дном, заключил фаворитку в крепкие объятия, обрушивая на неё беспощадный шквал, состоящий из бесконечных головокружительных неистовых ласк с поцелуями, перед чем Михрибану не устояла и, поддавшись пламенному чувству, отдалась на его бурное течение, забыв обо всём на свете, собственно, как и юный Шехзаде Селим, тоже. Вот только юная возлюбленная пара даже не догадывалась о том, что, в эту самую минуту, вспомнившая о том, что её госпоже—Баш Хасеки Румейсе Султан уже пора отправляться в великолепные покои Шехзаде Мустафы, Гюльшах-калфа пришла к ней и не смогла скрыть огромного восхищения, ведь молодая черноволосая венецианка, действительно выглядела бесподобно в роскошном бархатном платье тёмного красного оттенка с, подобранным в тон, алом парчовом кафтане, погружённая в глубокую романтическую мечтательность о предстоящей встрече с горячо любимым мужем, что заставляло сердце биться чаще, а хорошенькое лицо заливаться румянцем смущения, благодаря чему, она даже не замечала того, как преданные девушки-рабыни помогали ей наводить последний лоск в приготовлениях, стоя перед зеркалом в золотой раме, пока ни заметив присутствия в покоях старшей калфы ни поделилась с ней своими мыслями о бедах Баш Хасеки Шехзаде Селима: --Нурбану сама виновата в том, что Шехзаде Селим нашёл утешение с душевным покоем в Михрибану Хатун тем, что никак не может унять свою дворянскую спесь с фанатичной ревностью, ведь она сама прекрасно знала о том, что, попав в гарем к Шехзаде, ей придётся делить его с другими рабынями. Бороться с ними бесполезно, а убивать и подавно. К ним надо относиться ни как к соперницам, а временному, вернее даже мимолётному увлечению Шехзаде. Что толку от бесконечных ревностных истерик? Его нет. Только трата нервов понапрасну.—с чем Гюльшах-калфа была полностью согласна, из-за чего понимающе вздохнула и заключила: --Вы абсолютно правы, Султанша. Румейса Султан озарилась взаимной доброжелательной улыбкой, с которой мысленно оценила своё обворожительный облик по достоинству и, оказавшись им целиком и полностью довольна, заключила: --Ну, что же, пора отправляться в покои к Шехзаде Мустафе, Гюльшах. Не стоит заставлять его ждать.—и, не говоря больше ни единого слова, дала повелительный знак рабыням на то, что они свободны и, терпеливо дождавшись момента, когда те разошлись по своим углам, не теряя драгоценного времени, покинула покои и направилась по, залитому лёгким медным мерцанием от пламени настенных факелов, мраморному дворцовому коридору в покои к Шехзаде Мустафе, сопровождаемая молодыми евнухами с калфами, возглавляемыми Гюльшах-калфой, продолжая находиться в глубокой романтической задумчивости, благодаря чему, Румейса Султан даже не заметила того, как, наконец, дошла до желанных покоев, дубовые створки широкой двери в которые перед ней открыли молчаливые стражники, что позволило Султанше с царственной грацией плавно войти во внутрь, провожаемая одобрительным взглядом Гюльшах-калфы, которая, выждав немного времени, подала подчинённым повелительный знак о том, что они возвращаются в гарем, что те и сделали незамедлительно. Оказавшись на пороге великолепных покоев горячо любимого Шехзаде, который, в данную минуту, сидел за рабочим столом и сосредоточенно вчитывался в донесения высокопоставленных сановников санджака Амасья, ни на что, не отвлекаясь, Баш Хасеки Румейса Султан застыла в почтительном поклоне, смиренно ожидая момента, когда Шехзаде, наконец, вспомнит о своей главной наложнице и позволит ей пройти вовнутрь. Ожидание продлилось не долго. И вот, оторвавшись, наконец, от важных дел, Шехзаде Мустафа медленно поднял от донесений, уже изрядно уставший взгляд, и увидел присутствие в покоях своей Баш Хасеки. Она стояла в почтительном поклоне и в смиренном ожидании его внимания. --Румейса!—с огромной нежностью выдохнул молодой старший Шехзаде и, не медля больше ни минуты, встал и вышел из-за рабочего стола к ней на встречу, что позволило молодой Султанше медленно подойти к нему ближе и, плавно опустившись на одно колено, взять в руки подол его парчового халата и, поднеся к чувственным губам, поцеловать и затаиться в трепетном ожидании его дальнейших действий. Мустафа не разочаровал главную наложницу тем, что крайне бережно коснулся рукой её аккуратно очерченного подбородка и, заботливо обнимая за изящные плечи, что вызвало в молодой Султанше трепетный вздох: --Шехзаде!—плавно и медленно поднял с колен и, подойдя вместе с ней к широкому ложу, сел на парчовое покрывало и, продолжая с огромной нежностью обнимать и заворожённо смотреть в её огромные светлые глаза, проявляя искреннее участие, спросил: --Как ты поживаешь, Румейса? Всё ли у тебя хорошо? Молодая женщина, вновь трепетно вздохнула и, ничего не скрывая, поделилась: --Вам нечего беспокоиться о нас с детьми! С нами всё хорошо. Мы молимся о вашем здоровье и долголетии, Шехзаде. Конечно, это было искусной ложью, ведь с появлением в их жизни бесправной рабыни по имени Эфсун у Румейсы Султан ещё не было и дня, чтобы она ни проводила в невыносимой тоске по своему Шехзаде. Только молодая женщина перестала сетовать и обижаться на несправедливость жестокой судьбы. Вместо этого она полностью окунулась в заботу и воспитание об их с Шехзаде детях, став добропорядочной матерью, что искренне радовало их общую Валиде Махидевран Султан, ставшую души не чаять в помудревшей невестке. --Так и должно быть, Румейса. Не стоит понапрасну тратить нервы на склоки с наложницами. Будь мудрее и сдержаннее, как бы они тебя ни провоцировали.—одобрительно вздыхая, заключил Шехзаде Мустафа в тот самый момент, когда плавно и медленно завладевал чувственными губами главной наложницы для того, чтобы воссоединиться с ней в долгом, очень пламенном поцелуе, перед чем Румейса Султан совершенно не возражала. Напротив, она сама инстинктивно обвила мужественную шею мужа изящными руками, тем-самым полностью в нём растворяясь. Но, а утром, когда яркие солнечные лучи озарили всё вокруг медно-золотистым ослепительным блеском, а дворцовая челядь занялась своими обычными повседневными делами, младшие аги с калфами принялись раздавать наложницам шербет со сладостями, что очень сильно поразило, вернувшуюся в общую гаремную комнату, Михрибану Хатун, которая сидела на бархатной тахте в обществе подруг Эфсун и Нелюфер Хатун, о чём-то с ними душевно беседуя, что продлилось лишь до тех пор, пока к ним ни подошла верная служанка Баш Хасеки Румейсы Султан склочница и провокаторша Айше Хатун с серебряным кубком, в котором был налит ягодный шербет и протянула его любимице Шехзаде Селима, с огромным негодованием уставившейся на неё так, словно затаила немой вопрос: «Что тебе надо от меня? Иди отсюда!». --Вот возьми, Хатун! Мы сегодня празднуем окончательное падение Баш Хасеки Нурбану Султан, Султанат которой окончен!—насмешливо проговорила рабыня, давая понять трём подругам о том, что уже всему гарему известно о том, что Михрибану Хатун победила венецианку, отобрав у неё ночь четверга. Михрибану это очень сильно не понравилось, из-за чего она, не медля ни одной минуты, воинственно плеснула содержимое в хорошенькое лицо оппонентке с яростными словами: --Да, кто ты такая для того, чтобы праздновать победу над Султаншей гарема моего Шехзаде, дела которого никого из гарема Шехзаде Мустафы не касаются!—приведя это к тому, что, ошалевшая такой её реакцией, рабыня не смогла молча стерпеть, нанесённого ей оскорбления, прозвучавшего, подобно оглушительной пощёчине и с взаимным яростным возгласом: --Вот же бешенная!—дала звонкую пощёчину Михрибану Хатун, которая уже успела с царственной грацией плавно подняться с тахты, расправляя, внезапно образовавшиеся, складки на пышной юбке шифонового яркого бирюзового платья, что любимице Шехзаде Селима совершенно не понравилось. Она восприняла пощёчину, как за несправедливое оскорбление, за что и дала обидчице ответную пощёчину, не обращая никакого внимания на вразумительные уговоры подруг успокоиться и не обращать внимания на провокации. Между Айше и Михрибану Хатун развязалась отчаянная драка, которая привела к тому, что в общую комнату на шум сбежались гаремные стражники-евнухи, которые незамедлительно оттащили двух, разъярившихся до предела и вцепившихся друг другу в шикарные волосы, наложниц и, уведя их в подвальные помещения дворца, бросили в две разные, напоминающие по скудности обстановки самый, что ни на есть, склеп, камеры для того, чтобы рабыни остыли и хорошенько подумали над своим ужасным поведением, предварительно дав им по двадцать ударов плетьми каждой.