every winter fades away (into the spring)

– Так ты собираешься на... День Благодарения? – спрашивает Мулан, наморщив лоб. В участке тихий день, и, вероятно, Эмме, Дэвиду, Аладдину и Мулан не нужно было выходить на дежурство, за исключением того, что сегодня день пончиков, и бабушка пообещала принести их сегодня. – Белль предложила мне сходить на обед к бабушке, но я не знаю, действительно ли понимаю суть дела. Эмма пожимает плечами: – Я не знаю. Это зависит от того, что мы делаем. – Мы, – повторяет Аладдин. – Ты имеешь в виду жену и сына, – он дает Дэвиду пять, что на самом деле является предательством, Эмма бросает на них обоих неодобрительный взгляд. Дэвид отвечает взглядом, который оба её родителя слишком часто бросали на неё в последнее время, и она даже не пытается его расшифровать. Но и ответа у неё тоже нет. Реджина ходила некоторые годы к бабушке, а в другие – оставалась дома и отправляла Генри одного. Эмма замечает, что всё больше и больше не хочет проводить выходные без семьи. С другой стороны, в последний раз, когда она говорила Реджине о Дне Благодарения, та лишь пробормотала что-то себе под нос о колониальной силе истории и сразу же вернулась к их уроку. – Так вы, ребята, проводите День Благодарения? – наконец спрашивает она Генри. Он корчит гримасу: – Это сложно, – говорит он. – Когда мне было семь лет, мама целый час читала мне лекцию о зверствах, совершаемых по отношению к коренным народам Америки, а затем о том, что благодарить – это бессмысленная традиция, укоренившаяся в американской поп-культуре. А потом… – А потом? – подсказывает Эмма. Генри пожимает плечами: – А потом мы ели индейку. – Оу. Так что это не очень помогает, пока Реджина случайно не упомянет, что это её год готовить индейку для бабушкиного обеда. Индейка Реджины – вещь, по-видимому, великолепная, потому что об этом никто не помалкивает. – Я бы принял столетнее проклятие, если бы это означало больше индейки, – говорит Майкл Тиллман, и все вокруг кивают в сердечном согласии. Реджина очень серьезно относится к этому. Эмма понимает это, когда приходит к ним за три дня до Дня Благодарения и находит Генри и Реджину в одинаковых фартуках, Генри осторожно рвёт одну индейку, а Реджина старательно режет другую. – Твой фартук на стойке, – говорит Генри. – Однако тебе не разрешено готовить. – Я могу помочь! Реджина оборачивается, чтобы взглянуть на неё смертоносным взглядом, достаточно мощным, чтобы остановить Эмму. – Нет, – говорит она, и всё. Эмма дуется и садится на стойку, выбирая несколько кусков костей из того, что Генри уже измельчил. Когда Эмма тянется за готовым куском индейки, Реджина отталкивает её магическим взрывом, настолько сильным, что у Эммы волосы встают дыбом. И им никогда не разрешают пробовать, что хуже всего. Даже Генри не смотрит на Реджину своими щенячьими глаза до индюшки. – Вы получите её у бабушки, как и все остальные, – сообщает она им стальным голосом. – Я не уступлю ни на дюйм. – Это просто индейка! – раздраженно говорит Эмма, что приводит к тому, что она стоит на крыльце за закрытой дверью, а Реджина смотрит на неё через окно гостиной, пока взбивает идеальный соус. По крайней мере, ей удалось забрать фартук, что приводит к более непонятным взглядам родителей, когда она надевает его, чтобы помочь с морковным пирогом. И Реджина, кажется, простила её к тому времени, когда просит Эмму и Генри прийти и помочь доставить индейку к бабушке: – Осторожно, Эмма. – Почему ты не говоришь Генри быть осторожным? – Эмма жалуется и тут же спотыкается о тротуар. Реджина замораживает её, индейку и всё остальное, забирая еду и оставляя у бабушки, в то время как Эмма остается замороженной, её нога поднята, а руки всё ещё вытянуты. Мулан треплет её по голове, проходя мимо с Жасмин и Аладдином, пока Эмма молча планирует их смерть, ожидая возвращения Реджины. Реджина размораживает её, когда все приходят и всё принесено. Она кладет руки на замороженные руки Эммы, мгновенно согревая её. Эмма спотыкается, почти падая на неё. Реджина касается её щеки и говорит: – Этот праздник – чушь собачья, – Эмма ухмыляется ей, как дура, пока не входит внутрь. Все не помещаются, поэтому они раскладывают несколько столиков и толпятся вокруг них. У её родителей такие же ясные глаза, как всегда, когда они окружены счастьем и видят только друг друга. Робин несколько раз бьет Нила ложкой, пока Зелина воркует над ними. Мулан и Белль счастливо стоят рядом, Мулан смотрит на Зелину… заинтересовано? ... в это время Жасмин что-то бормочет себе под нос. Аладдин, Арчи и Генри заняты напряженной игрой в Морской бой на своих телефонах, Понго каким-то образом пробрался к ним, положив голову на колени Реджине, а Эмма втиснулась между мамой и собакой. Это мило и идеально, пока Мэри Маргарет не откашливается достаточно громко, чтобы её услышали все посетители закусочной, и говорит: – Думаю, в этом году мы должны пройтись по тому, за что мы благодарны. – До индейки? – в ужасе говорит Лерой. Ава Тиллман говорит: – Я больше не жду индейку, – толпа соглашается. Реджина улыбается той нелепой улыбкой, которая у неё бывает только в те моменты, когда она саботирует Мэри Маргарет без каких-либо усилий, а Эмма готовится к компромиссу, пока окно бабушки не взрывается и огромная змея врывается в комнату. – Да ладно, – стонет Эмма, вставая на ноги. Реджина идет сразу за ней с кислым возгласом: – День Благодарения, наконец, получил то, что он заслуживает, – они могут умереть, но ладно, вероятно, справедливо. Мулан обнажает меч, которого Эмма даже не видела у неё, а остальные горожане ерзают на своих местах, не желая потерять места из-за какого-то нового злодея. Глаза змеи... что-то странное в них, и Эмма на мгновение покачивается из стороны в сторону, когда змея обращает на неё свой взгляд, взгляд Реджины меняется – Гипноз, – шипит она. – Закрой глаза и иди за мной. Эмма закрывает глаза. Она может чувствовать Реджину, может чувствовать даже движения Мулан с помощью какой-то сверхчувствительной магии. Реджина ясно отображается в её сознании, бросая огненные шары в змею, которые отскакивают от мерцающей чешуи, опаляя стены закусочной. Эмма собирает всю свою магию и скармливает ей пламя Реджины, посылая смертоносный коктейль из огня и магии в змею. Она визжит, шипит смертоносным звуком и поднимается на дыбы, уносясь от них через всё помещение. Бабушка кричит: – Буфет! – и Мулан преследует змею, но уже слишком поздно, она направляется прямо к… …индейке… Эмма действует, прежде чем подумает, буквально бросается и врезается в змею. Она держится за неё, широко открыв глаза, избегая гипнотического взгляда змеи, и выдыхает: – Никто… не трогает… индейку! – змеиные клыки впиваются в неё. Она слепо протягивает руку, чувствуя, как яд проникает, змея мечется вокруг, и, наконец-то, меч Мулан крепко прижимается к её руке. Она выжидает ещё одно головокружительное мгновение, прежде чем змея отвернется от индейки, и она, наконец, вонзает меч ей в бок. Она издает очередное одно громкое шипение, почти вопль, и падает на землю кучей. Ава говорит высоким голосом: – Индейка в порядке? Эмма некоторое время не может сосредоточиться, её зрение затуманено, а разум онемел от яда. Она не забывает беспокоиться о каракулях на её шее, которые будут видны, если Вейл осмотрит её, но это всё, на что она способна, и слышит мягкий, настойчивый голос, зовущий её. Эмма. Эмма, останься со мной. С тобой всё будет хорошо. Она приходит в себя, Реджина склоняется над ней, рука Дэвида поддерживает её тело, пока магия Реджины постепенно действует на яд. Реджина бормочет её имя, всё ещё мягко, всё ещё настойчиво: – С тобой всё будет в порядке, Эмма, – говорит она, сдерживая слезы. Эмма протягивает руку, её движения резкие и неуверенные, и смахивает слезу. Реджина смотрит на неё, нет слов для обозначения облегчения и интенсивности, которые наполняют её глаза, когда она видит, что Эмма смотрит на неё сверху вниз. – Эмма, – выдыхает она, поднимается и обнимает её. Эмма прижимает её к себе, глаза снова закрываются. Но по… лучшим причинам. – Привет, – говорит она. – Все нормально. – Нормально? – недоверчиво требует Реджина, отстраняясь, чтобы ткнуть Эмме пальцем в грудь. – Ты чуть не умерла, защищая индейку. Ты с ума сошла? В смысле нормально? – она всё ещё тычет в грудь Эммы, но её рука как бы останавливается на полпути во время последнего тычка, прижимается к сердцу Эммы, а её глаза блестят новыми слезами. Позади неё ухмыляются Мулан и Аладдин, придурки. Эмма слабо говорит: – Я знаю, как важна была эта индейка для тебя, – слезящиеся глаза Реджины внезапно стали ещё влажнее, ещё темнее, и Эмма не знает, как это интерпретировать. У неё внезапно возникает тревожное чувство, что будет лучше... нет. – И я не могла ждать так долго, не съев чего-нибудь, – говорит она, с внезапным ужасом глядя на фуршет. Её больше нет. Каждый кусок индейки, который был выставлен на всеобщее обозрение теперь съеден или разложен на тарелках некоторых опоздавших, которые осторожно шагают вокруг трупа змеи, идя к своим местам. Эмма, благородная спасительница индейки, не получит ни единого куска. А Реджина, которая внезапно стала менее заплаканной и более недоверчивой, фыркает: – Типично. Ты идиотка. Ты когда-нибудь думаешь чем-нибудь, кроме желудка? – с раздражением отворачивается от неё. – И это первая причина, – слабо говорит Эмма. – Благородная. Индейки не осталось? Генри спасает её, конечно же, её личный спаситель, когда Реджина не отвечает. – Мама заставила их отложить целую кастрюлю, – восклицает он. Реджина предательски смотрит на него. Генри улыбается им, не извиняясь. – У бабушки в духовке. И, о, да, он такой же безупречный, как и его репутация, и Эмма помнит это почти так же хорошо, как руку Реджины на своей коже, откачивающую яд, пока ничего не остаётся, и это просто рука на коже. Метка родственной души Эммы жалит от прикосновения, напоминание о том, что она ещё не разгадана, и она оглядывает комнату, нахмурив брови. Имя должно принадлежать кому-то. Должно быть, это реакция на чье-то присутствие. Но никто не смотрит на неё, кроме родителей со странными выражениями лиц и, конечно же, Реджины.