nem elég

Весь мир ложится к их ногам. Красная ковровая дорожка стелется поверх черных и белых полос, поверх клеток. Фредди и Флоренс шагают по ней легко, словно рождены для этого, словно это будет продолжаться вечно. Взрывной вздорный мальчишка ведёт под руку девочку с настороженными глазами лесной рыси. Мальчишка влюблен в нее, и только делает вид, что прячется. Его руки, только кажущиеся хрупкими, способны сжимать запястья девочки до синяков — лишь бы не отпустить ни на шаг с трудом обретенное огненно-рыжее счастье. Он неопытен, он не умеет любить по-другому, и даже не стремится учиться. Девочка-рысь, не заметившая того, как подросла, нежно касается плеча своего мальчика, и он замолкает, глотает невысказанные обвинения. Ей пока достаточно — его сломленности, его открытости перед ней, она ещё не умеет восхищаться чем-то кроме отсутствия масок. Зато она отлично умеет успокаивать его истерики, читать его лицо, и просто быть рядом — его ржаво-рыжим якорем. Фредди и Флоренс, Флоренс и Фредди. Газеты трубят о них, им в спину летят насмешки, они скалят зубы в ответ. Им весело, по крайней мере Фредди — точно. От взлетов и падений захватывает дух, словно в парке развлечений. Счастье — так до истерики, горе — так до разбитых костяшек. Пускай журналисты рвут их на части, пускай перемывают кости. Им завидуют. Чёрно-белый мир для них всё не становится серым. Они — свежая кровь на древней доске. Они — внезапная, и оттого непривычная юность шахматного мира. Однажды это оценят, или, по крайней мере поймут. Они дождутся, прорастая вновь — сквозь новые, и новые пласты асфальта, в которые их пытаются закатать. Девочка и мальчик, одни против всего мира. Наедине друг с другом. Мальчик играет в шахматы так хорошо, что, кажется, способен предсказывать будущее, девочка не уступает ему в этом, правда, виной тому не шахматы, а настроение мальчика. Мальчик читает в людских фигурах предстоящие ходы, угрозу, о которой сами люди ещё не подозревают. Девочка по движению его пальцев угадывает взрыв, и успевает, как хороший сапёр, обезвредить мальчика… Или не успевает. Она позволяет ему срываться, выпускать наружу чёрных лохматых бесенят, она наслаждается хрустом костей виновных. Фредди как-то назвал её рыжей ведьмой, и был прав. Ей это понравилось. Кажется, это было после того, как Фредди в газетах впервые окрестили безумцем. Да, действительно — как раз перед тем, как она позволила ему больше, чем за все предыдущие годы. Именно тогда она увидела в его глазах этот странный золотистый собственнический блеск — восторг, замешанный с жаждой полного контроля. В ту минуту ей было почти весело. В том первом взгляде она не разглядела опасности, тот взгляд лишь смущал, заставлял краснеть и отворачиваться, обещал многие, многие ночи после этой. Она наивно надеялась, что этот блеск исчезнет из зрачков Фредди, когда наступит утро, когда вода смоет с их тел тяжёлый запах, напоминающий о ночи, когда они покинут номер этого отеля… Блеск не пропал. Флоренс пришлось выучиться принимать это, как данность. В ту ночь ведь именно она сделала первый шаг навстречу к нему, затянула на его шее платок, прикрывая тёмно-фиолетовый след верёвки, размазала по глазам подводку, чтобы все, кто посмел назвать её Фредерика безумцем, получили достаточно подтверждений тому, что Флоренс окончательно свела его с ума. Рыси это понравилось. Мать Фредди вряд ли говорила ему подобные слова, но Флоренс бы очень польстило, если бы она хоть однажды, пусть в пьяном бреду, но сказала бы: «не общайся с этой испорченной девчонкой, она сведёт тебя с ума». Потому что мать Флоренс, как раз очень хотела, чтобы Флоренс общалась именно с этим Фредди. Не с ребятами, которые, как ей казалось, плохо на неё влияли, обучая лазать по деревьям и мастерить луки из досок. Мать Флоренс хотела, чтобы Фредди научил её дочь шахматам, матери Фредди было все равно. Он научил, начав свои объяснения с того, что королева — самая опасная фигура: «если уснуть за доской и упасть на эту фигуру глазом — можно умереть», — пояснил тогда он, и оглянулся на девочку, которую, вообще-то побаивался. Это было так давно. Двенадцать лет вместе: пять — до, и семь — после. Держась за руки, но отчаянно делая вид, что они друг другу — никто. Условия, формальности, сплетни и их опровержение — вот из чего складывается жизнь. И Флоренс не спорит, принимая на себя роль секундантки, застывая у Фредди за левым плечом — безмолвным напоминанием о том, что он не одинок. Порой ей хочется большего, но она неспособна винить в отсутствии этого «большего» Фредди. Он ведь ничего ей не обещал. Не обещал не заглядываться на юбки других девушек, не обещал бросать на середине недоигранные партии, когда ей будет скучно, не обещал, лезть в драку, стоит хоть кому-то косо взглянуть на Флоренс… Ничего из этого он не обещал, но выполнял так ревностно, словно от этого действительно что-то зависело. Он, на самом деле, делал столько из необещанного, что подруги, с которыми Флоренс ходила пить вино во время редких приездов в родной город, в один голос щебетали, что Флоренс стала бы самой счастливой женщиной на земле, если бы… Если бы он взял ее замуж. Рысь внутри недовольно рычит, но времена, когда Флоренс хотела стать вольной предводительницей индейцев, остались далеко позади. Теперь ей хочется простого женского: стать королевой — той, шахматной королевой — самой опасной фигурой. Она уже — королева. Она это чувствует, но хочется ещё и кольца на пальце, и венца над головой, и заголовка о ее коронации — в тех самых газетах, которые и без того промывают им кости. Ей хочется вышагивать по улице с ним под руку, танцевать с ним не только за закрытыми дверями номеров, улыбаться репортёрам, когда он на публике поцелует ее. Также притянет за талию, и, наконец, объявит, что Флоренс Васси принадлежит только ему, и никому более… Флоренс боится об этом просить. Она почти уверена, что Фредди не согласится, и долго ещё будет припоминать ей, ухмыляясь, как сейчас. Потому что Фредди — мальчишка, для которого шахматы остаются не более, чем игрой, а Флоренс — секунданткой с привилегиями, а Флоренс… Ей хочется перестать оправдывать Трампера, уверяя себя, что она действительно любит его вопреки всем недостаткам, вопреки всему, что он тоже не обещал… Флоренс растет, и требует большего. В Мерано ей кажется, что она нашла это «большее». В умных глазах русского шахматиста ей видится именно это. Золотистый блеск в глазах Фредди усиливается, но Флоренс уже все равно. Когда она набрасывает на плечи белоснежное пальто, когда покидает их едва обжитый номер — с одним на двоих чемоданом, с одной на двоих постелью, ей все равно. Она знает, что побегом рвет провода в сердце своего взрывного мальчика: синие, красные, зеленые — неважно. Она рвет их все разом, и точно знает, что последует взрыв. Он следует, и рысь утробно рычит, удовлетворённая пролитой кровью. На следующий день, стоя за плечом Фредди, Флоренс замечает, что он играет в перчатках, надёжно прикрывающих сбитые костяшки, а трясущиеся влажные пальцы — на виду. Флоренс замечает, и ничего не делает. После пятого подряд поражения Фредди, после второго его ухода с матча, она без угрызений совести садится в такси рядом с Сергиевским, кладет голову ему на плечо. Ей хочется высунуть из окна такси руку с вытянутым средним пальцем, потому что газетчики уже видели их вдвоем с Анатолием. Пускай уж пишут все до конца, пускай веселятся. Она не делает этого. Она взрослая, рядом со взрослым мужчиной, который любит ее по-взрослому. Ей, в конце концов, почти двадцать семь, и больше не смешно. Их с Анатолием симпатия — вязкая, словно патока, до горечи сладкая. Анатолий зовёт ее полным именем, как и она его. Он целует ее каждый раз, когда уходит играть в шахматы, и Флоренс быстро выучивает, что отвлекать его после того, как он садится за доску, не стоит… Её любят. Это разливается теплом по венам. Её не «хотят», одновременно стесняясь. Её любят — вопреки наличию законной жены, преследованиям советов, травле со стороны прессы, и ещё куче всего, включая ее капризы, которые так раздражают нынешнего чемпиона мира. В переводе на язык её матери, это — «elég», что означает «достаточно». Мать не понимает многого, но, говоря с Флоренс по телефону, так воркует над тем, какой Анатолий умный и хороший, что у Флоренс попросту не остаётся сомнений, на чьей она стороне. Как-то мать, все же, интересуется, как поживает «тот, подававший надежды юноша»… Флоренс глядится в зеркало напротив кровати, расчёсывает рыжие волосы, взывая к остаткам умения читать мысли своего мальчика… Дверь в номер не заперта, и мягкий свет ночника освещает сгорбленную фигуру за шахматным столом. Ей хорошо знакомы фигурки, которые ставят в отелях: дорогие, тяжелые, вырезанные из камня — не чета тем, дешёвым, которыми Фредди добыл себе звание чемпиона Америки. Трампер сидит, навалившись грудью на стол, он без рубашки, крылья лопаток даже не вздрагивают, когда Флоренс отворяет дверь, протискиваясь в номер. — Фредди… — тихонько зовёт она, но её мальчик не оборачивается. Она обходит шахматный стол, и просыпается от ужаса, сжимая в руках простыню. Похожий на тот, что был в видении, ночник, выхватывает из темноты сгорбленный силуэт Анатолия. Он сосредоточенно рассматривает фигурки, застывшие в смертельном танце. Он не замечает, что Флоренс проснулась, и по ее лицу текут слезы. Это был всего лишь сон, и Фредди… Фредди живой, он, должно быть, даже не садился за шахматы с разгрома в Мерано. Он не уснул за шахматным столом, и не уронил голову на тяжёлую острую фигурку королевы… У него нет, и не появится зияющей дыры вместо левого глаза. Она успевает позволить себе мысли о нем прежде, чем будет к этому готова. Она заставляет себя лечь, завернуться в тяжёлое одеяло, закрыть глаза. На ресницах дрожат слезы, но это не так важно, тогда ей удалось уйти, сохранив лицо. Сказать все, что она хотела сказать, и получить в ответ куда больше, чем заслужила. Флоренс, успевает убедить себя в том, что всё правильно до того момента, как Анатолий заканчивает партию. Фредди, с его истериками и неуравновешенностью — не место в шахматах, а ей не место ни в его постели, ни за его плечом. Она засыпает в объятиях Анатолия, прошлое — дурной сон, который Сергиевский легко прогоняет касанием губ ко лбу. С ним Флоренс почему-то перестали сниться кошмары, преследовавшие её всю жизнь — про отца, про Венгрию… Фредди так не умел, у него выходило только оказываться рядом каждый раз, когда Флоренс просыпалась от собственного крика, смотреть, плотнее сжимать её плечи, напоминая о том, что она — в реальности… Он припомнил ей все кошмары, когда она уходила. Он посмел замахнуться на неё. Это — прошлое. Прошлое слепой девушки, позволившей зарвавшемуся мальчишке слишком много. Прошлое рыси и ведьмы, не Флоренс Васси. Флоренс Васси засыпает под боком у русского шахматиста, и ей кажется, что, спустя всего год их отношений, она наконец-то по-настоящему любит его. Любить — значит не думать о том, что значат их отношения — понимает она. Любить — значит довольствоваться тем, что имеешь. Любить — значит жить настоящим. Если любишь — это «elég». Флоренс Васси, засыпая, не думает ни о чём, кроме завтрашнего самолёта в Бангкок. Бангкок встречает их пылью и удушливым жаром, слишком яркими цветами после успевшей стать привычной серости Англии. Воздух пахнет дурманяще-сладко, как чьи-то разлитые духи, ночь режут огнями, люди улыбаются слишком широко, и их улыбки напоминают оскал, чересчур громко… Флоренс настолько оглушает этот город, что, замечая в толпе знакомую фигуру, она в первый момент решает, что обозналась. Однако зрение ей не врёт… Фредди здесь уже больше месяца, главный репортёр «Global Television», окруженный местными газетчиками, резко выделяющийся среди них. Его движения стали плавнее, лишившись прежней болезненной дёрганности, но подведённые чёрным глаза смотрят с той же проницательностью, свойственной всем шахматистам. Шахматисты не становятся бывшими, даже если объявляют о завершении своей карьеры, и занимают место по другую сторону камеры. Фредди нравится журналистам в роли коллеги, но это отнюдь не взаимно. Никогда не отличавшийся пунктуальностью, он покидает съёмочную группу ровно в 20:00, как предписано контрактом. В своей белоснежной рубашке, выглаженных брюках и шейном платке, он с удивительной лёгкостью умудряется растворяться в вечной для ночного Бангкока толпе полуодетых людей. Он везде оказывается принятым, но нигде — своим. Оказывается, в мире много рыжих девушек, интересующихся одновременно шахматами и Фредериком Трампером. Случается даже одна Флоренс, случается несколько раз подряд. На его подушке остаются длинные медные волосы, а на шее, поверх уже почти незаметного шрама — засосы. За этот год он успел дважды бросить курить, оба раза — безуспешно. Глядя на город, отсыпающийся после очередной слишком длинной ночи, он приходит к выводу, что борьба с зависимостями — не его путь, пускай от сигарет тянет в груди. — Мне не нравится, что он здесь, — признаётся Анатолий, — и мне не нравится, как он на тебя смотрит. — Мне тоже это не нравится. — отвечает Флоренс. Флоренс это не нравится. Это нравится ведьме. Золотистый блеск в глазах Трампера слишком напоминает ей о прежних временах, когда она имела над ним безраздельную власть…