nem elég

У взрослых людей существуют личные границы, и Флоренс вполне себе ощутимо бьётся о личные границы Анатолия, едва начинается этот чёртов Чемпионат Мира. Флоренс хочется задушить своё неестественно рыжее отражение, но это бесполезно. Всё, что может Флоренс — перетерпеть эти две недели, не обращая ни на Фредди, ни на ведьму, внимания. Это будет невероятно сложно, но Флоренс справится. В Англии ведьм сжигают, и Флоренс сделает это в Англии. Здесь, в Тае, на земле, пропитанной древней магией, ей просто не хватит сил, она может только бежать от неё, теряясь в переулках и подворотнях Бангкока. Слоняясь по городу от безделия, она то и дело слышит голос Фредди. Он говорит, кажется, отовсюду — с экранов телевизоров, по радио, даже газеты пересказывают его репортажи и интервью. Флоренс легко отличает его тон, даже в печати: чернила лишают Фредди голоса, но не интонаций, а уж их Флоренс изучила достаточно, чтобы узнавать теперь. Замкнутый круг. Её окружили со всех сторон, город хищно облизывается, и испуганная рысь жмётся к ногам Флоренс, тревожно мяукает. Флоренс не знала, что она так умеет. Личная встреча с Фредди кажется настолько неизбежной, что Флоренс почти не упирается, когда Анатолий говорит о необходимости быть на интервью, оправдывая это контрактом. Необходимо, конечно… Флоренс едет вместе с ним, неясно — зачем. Может — чтобы поддержать Анатолия, а может — чтобы иметь возможность самолично выцарапать Фредди глаза, если что-то пойдёт не так. Трампер, встречающий их в холле, выглядит образцом приличия, он подчёркнуто-вежливо обращается к Анатолию, посылает свою рыжую ассистентку за кофе для Флоренс, безошибочно называя количество ложек сахара. Флоренс принимает кофе из её рук, устраивается на диване за столиком за пределами кадра, готовится ждать. У неё припасена книга, но в студии тушат свет, и единственным источником освещения остаются прожекторы, направленные на двух шахматистов, двух чемпионов мира, столкнувшихся в других амплуа. По опыту, Флоренс помнит, что, когда на тебя направляют такой прожектор, что-либо за пределами освещенного круга разглядеть практически невозможно, и она тихо встаёт, придерживая чашку с кофе. Она знает это выражение лица Фредди, и знает, что последует за этим. Она не хочет этого видеть. В дверях Флоренс сталкивается со светловолосой женщиной в слишком обычном для этого города наряде: тёмное платье из плотной ткани, чемодан и нелепое, в такую-то жару, пальто в руках… За опущенную руку женщины держится ребёнок. Флоренс сторонится, пропуская её. Взрыв. В коридоре темно, но там, откуда она ушла — слишком ярко. Прожекторы мажут своим неестественно белым светом по тому месту, где она только что сидела. Фредди лишается ещё одной своей маленькой сенсации, но ему и без того хватит скандалов. Интервью со светловолосой женщиной достаточно… Ухода Анатолия достаточно… Соглашаться на это интервью было ошибкой, приходить сюда было ошибкой, было ошибкой вообще приезжать в этот город… — Постойте! Она не оборачивается, она переходит на бег, путаясь в одинаковых коридорах и переходах. В перестуке каблуков ей чудится щелчок капкана, но рыси так больно, что она даже не может почувствовать железо, впивающееся в лапу. — Стой. Она врезается во Фредди как-то слишком с размаху, но тот умудряется сохранить равновесие. Отскочить не выходит, Трампер успевает схватить её за плечи, удержать, не прижимая к себе, но и не давая отстраниться. Они замирают, и это — слишком. Для обоих. Мальчика обдаёт её почти забытым запахом, жаром бега, задыхающаяся девочка в его руках смотрит невидяще, кажется, не до конца осознавая, где она находится. Это стоит смазанной концовки интервью со Светланой, которую он бросил на растерзание своим помощникам и Молокову. От неё голова кружится, как от первой утренней затяжки, взгляд плывёт, и вот он уже не удерживает её, а цепляется за её плечи, пытаясь удержать равновесие, когда весь остальной мир, кроме неё, взрывается золотой вспышкой. — Флоренс. — говорит он, и голос привычно-сухой, официальный почти — привык, не контроллирует интонации. — Флоренс, я… Секунда, и Флоренс фокусируется на его лице, ещё секунда — осознаёт, ещё секунда — вспомнит его. Нельзя терять эту секунду, Фредди не оставляет ей шанса. Шахматы — медленная игра, но даже в ней возможно задать свой темп, что уж говорить о жизни. — Я говорил с Молоковым, — Фредди всё также говорит официально, как будто между ними стол переговоров, — он сказал, что твой отец жив, и, если твой Анатолий сейчас проиграет… Глаза Флоренс удивленно приподнимает брови вверх. Вспомнила. — Мой отец мёртв. — Флоренс знакомо приподнимает уголок губ, показывая зубы, — мне было четыре года, когда он… — Выжил. — настаивает Фредди, хотя сам не верил Молокову и в начале, и сейчас — слабо доверяет. — в тюрьме. В СССР, но его могут освободить… Фразы рубленные, короткие, но сыпятся пулемётной очередью. Ухмылка Флоренс всё шире и шире, рысь скалится из последних сил. Она научилась так улыбаться в детстве: ни у кого кругом не было отцов, и все соревновались в цинизме относительно этого. Она выигрывала всегда… — Даже если так, Фредерик… — Флоренс упирается в его грудь обеими руками, не позволяя себе задумываться о том, что сердце Фредди колотится почти также заполошно, как и её. — он давно умер для меня. Это того не стоит. В конце коридора раздаются знакомые шаги. — Это стоит один проигрыш, Флоренс. — Фредди скрещивает руки на груди, смотрит ей за спину, и говорит чуть громче, с неестественной, почти слезливой интонацией, — цена за жизнь твоего отца — один проигрыш… Флоренс не нужно оглядываться, чтобы понять, кто за её спиной. За год она научилась узнавать приближение Анатолия. Фредди играет, и ей это видно, как на ладони. — Блеф. — она возвышает голос, подыгрывая Фредди так естественно, будто они снова перед камерами журналистов, утверждают, что их связывают только рабочие отношения. — мой отец умер. Мне это прекрасно известно. — Одно небольшое поражение для настоящего шахматиста… — всё ещё гнёт свою линию Фредди. — Ты проиграл. — напоминает вдруг Флоренс. Мат. Точно и больно. Очень больно, вообще-то. Даже учитывая, что он не проиграл, а всего лишь добровольно отдал чемпионский титул этому её Анатолию, в связи с завершением собственной шахматной карьеры. Что он, вообще-то ушёл чемпионом… Хочется ей сказать об этом, крикнуть вслед, но её уже нет в коридоре, и нет её нового чемпиона… Чёртов рыжий переходящий приз передаётся теперь вместе с короной шахматного короля? Злость накатывает на него внезапно, и Фредди от бессилия вцепляется в шейный платок, заставляя узел впиться в позвонки. Больно, но недостаточно отрезвляюще. Он взлетает по лестнице, сознательно избегая лифта, к которому Анатолий увёл его Флоренс. Дыхание сбивается, пресная слюна во рту не утоляет жажду. Он чувствует себя наркоманом, у которого выдернули из вены наполненный чистейшим героином шприц. Он надеялся, что с Флоренс будет проще. Гораздо проще. Что она устанет от этого своего Анатолия за этот год, что испытает на себе, каково это — быть любимым вопреки, что оценит, мать её, разницу. Фредди надеялся, что управлять собой будет также легко, как королём на доске: всего лишь следи, угрожает ли тебе опасность, и посылай остальные фигуры на свою защиту, неважно, сколько из них пропадёт… В детстве он представлял себя шахматным королём. Ничего не чувствующим королём, у которого пластиковая голова, и корона на голове — пластиковая, как его первые фигурки. Теперь это тоже помогает. Пластиковое сердце не чувствует ни обиды, ни горечи от предательства живой королевы. По крайней мере, не должно. Он возвращается на съёмочную площадку уже собранным и готовым работать дальше. Там собирают аппаратуру, Молоков стоит возле Светланы, втолковывая ей что-то на громком и медленном русском, специально выбирая слова, которые похоже звучат и в русском, и в английском: «problem», «Svetlana», и, почему-то «sputnik». Ход Молокова очевиден — чтобы Фредди услышал и понял, что у Светланы будут проблемы, если Анатолий не проиграет… Только при чём здесь спутник? Светлана, конечно, полновата, но не настолько, чтобы вокруг неё можно было запустить чудо техники советского союза… Фредди делает пометку добиться от кого-нибудь из переводчиков, что значит фраза «Светлана, у вас, и у вашего сына будут проблемы, если ваш спутник не проиграет», и тут же о ней забывает. Ему, на самом деле всё равно, что именно Молоков говорит, чтобы манипулировать этой женщиной. Важнее — что он пытается показать Фредди, как легко ему это удаётся, чтобы Фредди поверил в то, что теперь они на одной стороне. Незаметное выстраивание ловушки — надёжно и подло. Фредди очень любил обыгрывать, казалось бы, то беспорядочно спасая фигуры от подобных ловушек — то вдруг бросая королеву на помощь пешкам, то уворачиваясь от расставленной на короля сети, то подставляя обоих отчего-то нелюбимых слонов под удар, путая противника в его собственных лабиринтах, позволяя чёткому расчёту, замаскированному под простую удачливость, выводить из себя своих соперников. И, уже отчаявшихся — добивать так внезапно, что почти все, включая журналистов, списывали это на нелепую ошибку, и просчитывались. Разве что Сергиевский разглядел в нём гения. Обидно, что с высоты пьедестала, принадлежавшего Сергиевскому, разглядел, но всё же… Фредди выглядывает в окно студии, не подавая вида, что слышал их диалог. Почти такой же красивый вид, как и из отеля — вечереет, город начинает светиться, Трампер даже слегка высовывается, чтобы разглядеть, что происходит внизу, но, разумеется, ни Флоренс, ни Анатолия, не видит. Они давно уже исчезли, растворились в тайском муравейнике, и Фредди остаётся только прекратить бессмысленно пялиться на улицу. — Вы рассказали мисс Васси о предоставленных ей возможностях? — на грубом рычащем английском интересуется Молоков. — И ей, и мистеру Сергиевскому, — Трампер сам не понимает, как ему удалось сделать ударение на мягкой английской «r», и в фамилии Анатолия, и во всех остальных словах. Детская шалость, лёгкое издевательство, греющее душу — не более. Фредди не отучился от подобного, даже не пытался. — Понимаете ли вы, насколько важен его проигрыш? Фредди широко улыбается ему, поднимает руки, будто сдаётся. Проигрыш Сергиевского важен Молокову. Трамперу же уже вручены деньги за посредничество, и проигрыш Сергиевского Фредди уже не важен, и, более того — не нужен, очень вреден, и очень неприятен… Фредди уже имел несчастье познакомиться с «советской машиной» Молокова на интервью. Рассмотреть вблизи умные глаза за толстыми стёклами очков, убедиться, что, кроме ума и страха там ничего нет. Хорошо натасканная посредственность. — Я передал ваше предложение, — не переставая улыбаться, повторяет Фредди, — но больше вы ни за что мне не платили. — Окажите влияние на мисс Васси, пока она не стала миссис Сергиевской. — давит Молоков. — если мне не изменяет память, она — не из тех, кто готов жалеть побеждённых. — Вы не оплачивали возможности оскорблять меня и мисс Васси. — вежливо цедит Фредди, от профессиональной улыбки сводит скулы. — и я не думаю, что на это хватит выделенных вам на интриги денег. Фредди резко проходит мимо Молокова, задевая его краем плеча — специально, разумеется. О проигрыше ему напоминают уже второй раз за день. Фредди обещает ударить третьего, кто напомнит ему о событиях чемпионата в Мерано, но злость выветривается из головы, когда он устремляется вниз по лестнице, покинув освещённую студию. Прыгая через ступеньку, он думает о том, что не дольше получаса назад недалеко отсюда, он снова касался Флоренс — испуганной и обессиленной — маленькой рыси, вывезенной из родного леса и выставленной напоказ, прирученной им когда-то давно — мальчишкой, не побоявшимся просунуть пальцы сквозь решётку и коснуться мягкой рыжеватой шерсти, год назад научившейся кусаться, разбившей решётку, и сбежавшей из старого зоопарка. Он снова не может не думать о ней. Мысли о Флоренс выгрызают ему череп изнутри, заставляют забываться в эмоциях. Он ненавидит себя за то, что готов на всё, буквально на всё ради одной рыжей девчонки. На предательство, на подлость, даже, может быть, на измену самому себе — лишь бы она снова была рядом. Он вспоминает о ней у самой двери: их первые неловкие шахматные партии, первый раз, когда он вдруг обнаружил, что его белый король зажат в углу доски, а её чёрная королева и слон перекрывают ему все пути к отступлению. Он вспоминает о ней, возвращаясь в номер отеля: долгий перелёт из Бостона в Пальма-де-Майорка, когда их попытки играть в шахматы в голове, закончились тем, что он в шутку отвесил ей подзатыльник за попытку сходить конём по диагонали, и весь оставшийся полёт вынужден был слушать причитания о рассыпавшихся шахматах. Он вспоминает о ней уже перед самым выходом: её жёлтое платье на выпускном балу, шкафообразную спину парня, позвавшего её танцевать, собственную кровь на лице — последствия неудачной драки двух горе-спортсменов — шахматиста и боксёра. Он убеждает себя, что не хочет о ней вспоминать, но… Флоренс говорила ему «раз — случайность». Флоренс говорила ему «два — совпадение». — Три — это уже закономерность! — почти выкрикивает Флоренс Анатолию. Почти — потому что в последний момент тушуется под его взглядом. — Твоя Светлана, — она против воли выделяет слово «твоя», голос дрожит от ревности. — теперь они приплели к этому моего отца, ещё и Фредерик в этом замешан… Неужели шахматы так важны? — Они важнее, чем ты можешь представить! — обрубает Анатолий, коротко взмахивая рукой. Импульсивная жестикуляция, не более, попытка донести до Флоренс свою точку зрения, но девушка собирает в себе все силы, чтобы не отшатнуться. Слишком свежо воспоминание о том, как на неё посмел замахнуться Фредди. Неужели всё снова закончится так, и она снова будет играть сама за себя? Флоренс замолкает, не желая продлевать конфликт, но Анатолий всё-таки договаривает: — Ты ведёшь себя именно так, как они хотят… Я не могу проиграть. Щёки Флоренс вспыхивают от детской обиды и бессилия. Ей — взрослой женщине, выросшей без отца, даже не помнящей его лица, хочется разреветься, как маленькой девочке, которой только что показали самую замечательную в мире игрушку, и тут же сунули её под колёса проезжающего танка. Чувствовать себя капризничающим ребёнком унизительно. Флоренс выходит из номера, и почти сразу же в коридоре отеля видит белую куртку Фредди, глаза у неё ещё постыдно слезятся, когда Фредди тоже замечает её, и, разумеется, делает шаг навстречу… Флоренс поднимает руку в защитном жесте, и Фредди останавливается в шаге от неё. — Я к Анатолию. — мягко сообщает он, упрямо глядя куда угодно, кроме её лица. — А я от Анатолия. — пожимает плечами Флоренс. — Надо же… Администраторы пытались втолковать мне, что он не у себя. — почти заговорчески сообщает Фредди. — значит, я могу его увидеть? Флоренс неопределённо мотает головой в сторону номера, мол, Анатолий за дверью — заходи любуйся, если наглости хватит. Фредди наглости, разумеется, хватает. Он, огибая Флоренс по достаточно внушительной дуге, берётся за ручку номера, и только в последний момент, уже занося руку для стука, он говорит, не глядя на неё, будто бы стесняясь: — У вас с Анатолием не было планов? — Нет. — уверенно отвечает Флоренс. — Тогда… Подождёшь меня? Я почти уверен, что он сразу же меня вышвырнет. Прежде, чем Флоренс успевает сообразить, что в этой ситуации делать, он стучит, отбивая военное «пожелание удачи», и, не дожидаясь ответа, распахивает дверь. Перед глазами Флоренс на секунду мелькает обстановка номера: неубранная постель, их с Анатолием чемодан, который она так и не удосужилась разобрать по-человечески, шахматная доска… Потом дверь захлопывается, и Флоренс остаётся в одиночестве. Будет ли она жалеть, если позволит себе одну ночь в Бангкоке? Что, если об их с Фредди прогулках узнает Сергиевский? Что, если они вообще не пойдут гулять, а направятся в какой-нибудь отель с почасовой оплатой номеров? Что, Флоренс Васси, что ты будешь делать, если вдруг почувствуешь сегодня, что безусловной любви Анатолия уже не достаточно? Если второй год подряд предашь действующего чемпиона мира по шахматам? Хорошенькое совпадение… У этих номеров очень тонкие стены. Когда до неё начинают доноситься обрывки диалога на повышенных тонах, Флоренс хочется забиться в угол, зажать уши и погромче закричать. Особенно, когда разговор переходит в крик настолько громкий, что она уже отчётливо различает слова: «её» и «жизнь», звучащие срывающимся голосом Фредди. Ей хочется сбежать, но ноги будто бы врастают в ковровое покрытие коридора, и она ждёт, затаив дыхание, сползает по стенке, садится на ковролин, поджимает ноги к груди. Она запуталась окончательно. Она замоталась в их интриги, и каждое её движение лишь затягивает сеть вокруг неё. Ей страшно. И, когда вдруг голоса в номере становятся снова тихими, она обещает себе не жалеть о сегодняшнем вечере. Это — последняя ночь в Бангкоке, и будь проклята Флоренс Васси, если не увидит этот город… Завтра уже никто, и ничто не удержит её здесь. Дверь распахивается, и до Флоренс долетает оборванное: — Шахматы — это ведь и моя жизнь тоже. Трампер знает, что у него грустные глаза брошенного мальчишки, и знает, что пользоваться этим научился уже давно. Искренность — тот же шахматный слон, появляющийся на доске внезапно и точно, обходящий расставленные преграды. Быстрее только королева, но её Фредди уже разыграл, она — уже на позиции. В расставленной ловушке на короля. Остаются только нелюбимые слоны, прямолинейные ладьи, прыгающие через фигуры кони… Флоренс не смотрит, но знает, что Фредди её увидел. Именно поэтому он не распахивает дверь полностью, тихонько прикрывает, чтобы Анатолий не увидел сидящую почти напротив неё Флоренс. — Как я и говорил, — Фредди садится на ковролин рядом с ней, — всё прошло быстро. Он устало трёт лоб, будто бы собираясь с мыслями. Оборачивается к Флоренс, глаза у него светло-карие, без золотых искр. Золото — тяжёлый металл, он тонет в усталости. — Ладно… — тянет Флоренс. — Извини. — Фредди мгновенно подбирается. — ты ведь всё равно устала здесь сидеть. Надо было договориться встретиться в холле. Там хотя бы предлагают кофе. Флоренс почти благодарна ему за повод подняться. Её «ладно» было вовсе о другом, но это уже не важно. — Ты уже была, не знаю… В храмах? — Фредди поднимается вслед за ней, оправляя рубашку. — я поражаюсь, сколько их здесь понастроили, и ладно бы, если бы в них действительно ходили… — Бар? — робко предлагает Флоренс. — Это может плохо закончиться… — обречённо качает головой Фредди. — я могу начать нести чушь. — Ты уже начал. — пожимает плечами Флоренс. — Или ты опять мне выдашь какие-нибудь тайны английского двора, а я проболтаюсь, когда буду брать интервью у чемпиона. — Фредди останавливается у туристического стенда, принимаясь изучать варианты. — опять развяжем мировую войну… — «Музей Сиама», «Музей Эравана», — читает Флоренс, не обращая внимания на его болтовню. — «Музей смерти»… — Как-то у них не очень с достопримечательностями… — разочарованно тянет Фредди, — хотя… Он присаживается на корточки, чтобы разглядеть коротенькое описание в самом низу, рядом с фотографией слона — не золотого, а живого. — Вести тебя в зоопарк — это же моя самая идиотская идея за сегодня? — осторожно интересуется Фредди. Флоренс может многое сказать о том, сколько идиотских решений за сегодня он уже принял, но, в конце концов, она уже пообещала не жалеть о сегодняшнем вечере. — Нет. — всё-таки не удерживается от шпильки Флоренс. — так что веди. На кассе зоопарка до Флоренс доходит, насколько это была странная идея. Очереди почти нет, потому что до закрытия остаётся чуть больше часа. Огромную, судя по описанию в отеле, территорию за это время, конечно, не посмотришь, но они всё равно идут. Парк под открытым небом почти свободен — закатное солнце окрашивает позолотой каменные фигурки зверей, блестит на зонтиках кафешек. Настоящие звери, исстрадавшиеся от жары за день, выползают из своих убежищ, смотрят на посетителей. В их глазах — что-то похожее на дзен. Они насмотрелись на людей. Им уже неинтересно. Фредди на молчание в этот вечер, кажется просто неспособен — изголодался по приятному собеседнику. Он идёт рядом с ней, не вторгаясь в личное пространство, не прекращая играть роль друга. Флоренс впервые за много дней чувствует себя спокойно, как бы парадоксально это ни звучало. И, возле ледника, на котором проживают пингвины, Флоренс осмеливается вставить в монолог Фредди относительно судьбы несчастных животных, какую-то свою немного глупую шутку, позволить и себе, и ему смех… Ведь смеяться с человеком, который казался тебе любовью всей жизни — это не измена? Охранник выгоняет их, на ломаном английском объясняя, что зоопарк закрывается, когда они стоят напротив вольера с гиенами, и Флоренс не может прекратить хохотать, глядя на гиену с чёрной полосой вокруг шеи, слишком напоминающей платок Фредди. — Сними, — требует она по дороге, напоследок проходясь взглядом по клеткам и вольерам возле самого входа. — а то я теперь до конца жизни буду, вспоминая тебя, представлять эту гиену. — И часто придётся… — Фредди осторожно выправляет узел платка из-под рубашки. — Что придётся? — Представлять гиену, — пальцы, закованные в перчатки, движутся неловко. — вспоминая меня. Ну вот они и добрались до задушевных разговоров. Фредди, всё-таки расправляясь с узлом, выжидающе смотрит на Флоренс. Флоренс смотрит на его шею, на тёмные засосы вокруг побледневшего от времени шрама. — Я вместо ответа должна тебя поцеловать? — интересуется Флоренс, неосознанно протягивая руку и касаясь шеи Фредди. — и всё должно сразу же наладиться? — Мне бы этого хотелось. — он сглатывает, позволяя Флоренс всё высмотреть на дне его зрачков. — но это, вроде как, не обязательно. На дне его зрачков — утонувшее золото, на поверхности — удивительная для этого человека смесь из нежности и смирения. Прямо под пальцами Флоренс бьётся пульс. — Ты же всё понимаешь? — спрашивает Флоренс, осознавая, что должна бы уже убрать руку. По крайней мере так делают взрослые люди, если не хотят, чтобы прямо перед ними на месте умер самый популярный шахматный репортёр. Фредди понимающе опускает глаза, кажется, пристыженный, но в следующий момент вдруг порывисто перехватывает руку Флоренс, касается сухими губами запястья. Он тут же отпускает её, поднимает глаза вновь, и по выражению его лица Флоренс видно, что ему ни капли не стыдно: — Я всё понимаю, Фло. Ты… Хочешь поехать ещё куда-нибудь? — Вряд ли. Детская игра длинной в вечер заканчивается на этой секунде. Флоренс вдруг вспоминает, что им обоим уже, вообще-то, по двадцать девять. В тот час, когда закрываются зоопарки, в барах начинается самое интересное, но Флоренс мотает головой. Фредди прав: поход в бар может плохо закончиться, и не только из-за того, что Трампер может начать нести чушь, а из-за того, что тяжёлые разговоры о прошлом — сейчас явно не спорт Флоренс, и она сейчас почти уверена, что шахматы — тоже не её спорт. — Шахматы — это и твоя жизнь тоже? — цитирует она вдруг, сама не зная, зачем. — Шахматы… — Фредди хмурится, подбирая слова. — шахматы — это то, чему я посвятил свою жизнь, смысл жизни, то, чем я могу заработать себе на жизнь… — поток синонимов — следствие профессиональной деформации. Раньше он не был таким болтливым. — …но шахматы — это больше не моя жизнь. «Репетировал» — вдруг с отвратительной холодностью осознаёт Флоренс, и рысь вцепляется ей когтями в горло. Репетировал, просчитывал, заглядывал в будущее, выпуская свою гениальность за пределы шахматной доски. — Анатолий выиграет завтра. — без перехода объявляет ему Флоренс, разворачиваясь на каблуках. — Да я в этом и не сомневаюсь… — бросает ей в спину Фредди. Он действительно не сомневается. Анатолий выиграет. Теперь выиграет. Как бы похабно это ни звучало — ради Фредди выиграет. Даже несмотря на то, что про брешь в индийской защите — это, вообще-то бред. Вернее — не бред, а правда, просто дело в том, что Виганд эту ошибочную защиту играл раза четыре за всю свою долгую, но совершенно незаметную шахматную карьерку. Анатолий выиграет, чтобы мальчишке-американцу доказать, что он, мать его, не зря разрушил всю его жизнь, лишив одновременно и титула, и любимой женщины. Шахматист чёртов. Герой советского союза. Решивший драться против всей доски в одиночку беспомощный король, за которого играет лишь чужая королева… Фредди вот не герой. Он, вообще-то, по версии Times, и ещё пары-тройки менее заметных журналов — «позор для шахмат». Он, по их версии — ещё и «мелочный капиталист», и «агрессивный псих». Только вот им не понять, что жизнь и шахматы — это разные вещи, и шахматы, в отличие от жизни — просто детская игра для одарённых. Если начать искать в ней смысл бытия, ассоциировать с реальностью — рискуешь оказаться в ситуации, когда в патовом состоянии окажутся две сверхдержавы мира. Фредди видел такое, и не рекомендует своим телезрителям относиться к игре слишком серьёзно. В шахматы Анатолий, разумеется, выиграет. И это кому-то что-то там докажет. А потом выиграет Фредди. Жизнь не шахматы — здесь думать нужно. По крайней мере так Фредди сказал тот боксёр, танцевавший с Флоренс на выпускном балу. Он сказал это уже после того, как в ответ на неловкий тычок в скулу, разбил Трамперу лицо.