Пандемониум

Зазывалы клуба работали от заката до рассвета, так что Кацура и Элизабет теперь жили скорее по расписанию совы, нежели человека. В этом были свои преимущества: бдительность правительственных агентов падала по ночам. Да и жильё в некоторых отелях стоило дешевле во второй половине дня – тоже неплохо, потому что после полицейского рейда на прошлой неделе больше оставаться на старой квартире было нельзя. Кацура всё ещё не был уверен в том, как они узнали его адрес — может, в Джоишиши завёлся крот? Ведь не мог же обычный человек разгадать тайну псевдонима, который Кацура назвал при переписи? Солнце почти поднялось над крышами, рабочее время подходило к концу, и Кацура уже оставил попытки поймать случайных прохожих за рукав, вместо этого поглядывая на рестораны вдоль улицы на предмет еды. Может быть, взять миску удона, или Элизабет предпочтет собу? С другой стороны, карри не традиционная самурайская еда, но оно было восхитительным, даже если от острой пищи, съеденной перед сном, могло случиться несварение... — Эй, Зура, слюни подбери. Это отвратительно. Кацура, нахмурившись, повернулся на раздавшийся позади голос. — Не Зура, а... Гинтоки? — ...Не, я почти уверен, что Гинтоки это точно я; у меня-то нет дурацкой гигантской утки, которая всюду ходит за мной по пятам. — А у меня нет идиотских белых кудрей, — парировал Кацура. — И ничего дурацкого в Элизабет нет. Кстати, что с тобой стряслось? Выглядишь ужасно. — По крайней мере, я не отирался всю ночь рядом с барами и на меня не тошнило никчемных клерков. Держу пари, помада на твоей щеке явно не девчачья, — сказал Гинтоки. — Похоже на отпечатки мужских губ. Кацура не стал выяснять, откуда тот это знает; он просто вытер щеку рукавом, не сводя с друга глаз. — Я работал всю ночь, но ты выглядишь так, словно не спал ещё дольше. Ты что, заболел? Гинтоки покачал головой с притворным разочарованием. — Зура, ты столько здесь проработал, а даже похмелье не можешь распознать... — Не Зура, а Кацура. И это не похмелье. Он видел, как пьяный Гинтоки валился с ног, и наблюдал последствия; он видел и Гинтоки, балансирующего на грани смерти от полученных ран, — такое случалось чаще, чем Кацура действительно хотел наблюдать. И сейчас бледный вид Гинтоки наводил на мысли скорее о втором варианте. Но, несмотря на это, явных признаков ранений не было видно: ни повязок, ни синяков, да и двигался Гинтоки без присущей раненым осторожности. Рабочая смена ещё не совсем закончилась, но, к счастью, менеджер клуба был занят регистрацией и не потрудился выйти, чтобы проверить, на месте Кацура или нет. — Элизабет, ты сможешь выполнять мои обязанности так же хорошо, как и свои собственные? «Вас понял», — Элизабет ответил на вопрос табличкой и козырнул настолько хорошо, насколько это можно было сделать с помощью крыла. — Я собираюсь перекусить, — сказал Кацура Гинтоки. — Можешь ко мне присоединиться. Гинтоки пожал плечами. — Я не голоден. И кроме того, у меня нет наличных. Кацура вздохнул. — В пекарне дальше по улице продают пирожные. Я угощаю. — Шоколадный торт, — сказал Гинтоки. — Трёхслойный. Пекарня только что открылась. Её владелица, дама средних лет, была неравнодушна к длинным волосам; она широко улыбнулась Кацуре и сделала скидку на торт и хлеб с карри, и даже добавила пару бутылок чая со льдом бесплатно, хотя и с подозрением покосилась на растрёпанные серебристые кудри его спутника. Гинтоки её проигнорировал. Такие странные взгляды были почти в порядке вещей: всю свою жизнь он ловил их на себе, будучи без вины виноватым. Но как только они сели за единственный столик снаружи у магазина, он проигнорировал и торт, невпопад ткнув в него маленькой пластиковой вилкой. Он рассеянно оглядывал улицу, наблюдая то за офисными работниками в костюмах, спешащими на утренние поезда, то за продавцами в накидках хаппи (2), готовящими магазины к открытию. В свою очередь, Кацура искоса наблюдал за ним, пока ел свой хлеб и в ожидании потягивал чай. Наконец Гинтоки произнёс, все ещё глядя на не него, а на улицу: — Ты когда-нибудь вспоминаешь о прежних временах, Зура? — Иногда, — сказал Кацура. — Они тебе когда-нибудь снятся? — Иногда. — Что ты делаешь, если не можешь остановиться? — Человек не может перестать думать или мечтать, — медленно произнес Кацура. — И ты не должен этого хотеть. Если гибнет разум… (1) — Не надо, — с тихой яростью сказал Гинтоки. Кацура смог распознать её лишь потому, что знал, как звучит гнев в собственном голосе, но не был уверен, слышал ли когда-нибудь, чтобы Гинтоки говорил в таком тоне. Только не в таком, как сейчас. — Не цитируй его мне, Кацура. Гинтоки, может, и дремал в детстве на уроках, но всё равно их выучил. Гинтоки, возможно, лучше всех них усвоил самые важные аспекты учения Шоё-сенсея, хотя тот и скрывал большинство деталей того, как быть настоящим самураем. — Что тебе снилось? — вместо этого спросил Кацура. Гинтоки пожал плечами. — Ничего. Всё. Наш класс, война. Всё это. — Тебе, должно быть, и раньше снились такие сны, — сказал Кацура. — Даже ты не мог просто забыть всё это. — Я не забыл. И да, снились. Но иногда, как ты и сказал. Не так, как сейчас. Не так, как... — Гинтоки сделал глубокий вдох и такой же долгий выдох. — В этих снах всё ощущается настоящим. Когда не вспоминаешь, а словно проживаешь всё это. Я просыпаюсь с колотящимся сердцем, как будто снова оказался на поле боя, и этот дурацкий меч, — он кивнул на боккен, небрежно засунутый за пояс, — кажется таким неправильным. Слишком лёгким, ненадежным и бесполезным. — Я мог бы достать тебе настоящую катану, — сказал Кацура. Взгляд Гинтоки, скользнувший по Кацуре, задержался. — Я мог бы сам достать себе чёртову катану, если бы захотел. Этот меч мне подходит… Ну, может, не этот, я хотел заказать другой, а то на покрытии около надписи появились царапины, но плата за межзвёздную доставку выросла, так что… Гинтоки на мгновение отвлёкся, и Кацура воспользовался этим, медленно потянувшись через стол к шоколадному торту. Он успел только дотронуться пальцем до края бумажной тарелки, как рука Гинтоки опустилась вниз, пригвоздив его запястье к столу. — ...Эй, что ты пытаешься сделать с моим завтраком? — Поскольку я его оплатил, а тебе он, кажется, не по вкусу, я подумал, что возьму его вместо своего. — Ты даже не любишь шоколад! — Напрасный перевод еды – это страшный грех. Особенно когда выпечено с любовью. — Выпечено ради прибыли, ты имеешь в виду. Мне кажется, я видел, как эта женщина со злым взглядом смешивала опилки с мукой, когда мы вошли, — сказал Гинтоки, однако же взял кусочек и демонстративно положил его в рот. — Ладно, значит, опилки могли быть кокосовой стружкой, — допустил он, проглотив. – На вкус не так уж плохо. Кацура удовлетворенно кивнул; Гинтоки, который всё ещё охотно подтачивал храм своего тела сластями, не был полностью потерян для общества. Тем не менее, шоколад не мог стереть тёмные пятна у него под глазами или убрать его нервозность, которую Кацура скорее чувствовал, чем видел, и его собственные инстинкты воина реагировали в ответ. Напряжённые плечи Гинтоки, блуждающий взгляд, отслеживающий каждый источник шума на улице, — даже сидя здесь и поедая торт, Гинтоки был готов к бою, к битве, к засаде, притаившейся за любым углом. Сам Кацура много лет прожил в качестве желанной для правительства добычи, но было странно видеть такую настороженность в Гинтоки; она ударила, словно кремень о сталь, вызвав из глубин памяти воспоминания о Белом демоне, с которым Кацура когда-то сражался бок о бок. Гинтоки мгновенно мог перейти от смеха со своими товарищами к борьбе с их врагами — он всегда одним из первых бросался в бой. Не из-за чести и даже не потому, что ему особенно нравилось сражаться; некоторым из них нравилось, но Гинтоки всегда любил смех больше всего, что могло случиться на поле боя. И всё равно он всегда был первым. Кацура знал, что с тех пор острое лезвие на самом деле не притупилось: не потускнело от забвения, не стало хрупким от сожалений. Просто Гинтоки скрыл его, вложил стальной клинок в ножны и взял вместо него тупой деревянный меч. Но теперь прошлое обнажилось; Кацура видел в его глазах серебристый блеск заточенной стали. Сейчас или тогда, была только одна причина, по которой Гинтоки когда-либо обнажал свой меч. Что бы ни изменилось, она оставалась прежней. — Ты знаешь, они пришли ко мне несколько дней назад, — сказал Кацура. — Лидер и Шинпачи-кун. — Да неужели? — сказал Гинтоки таким ровным тоном, словно он уже знал это или догадывался об этом. — Спрашивали о тебе. Видел ли я тебя недавно, знаю ли я, не случилось ли с тобой чего-нибудь. Они беспокоились. Мне, конечно, ничего не сказали, но их волнение было очевидно. Гинтоки взглянул на тарелку с недоеденным тортом, бросил вилку и отодвинул всё от себя. — Это не их чёртово дело. — Они заботятся о тебе, — сказал Кацура. — Чересчур. В этом городе полно того, о чём они могли бы побеспокоиться. — Да, но всё остальное не так важно. А важен для них ты. — Дети никогда не понимают, что действительно важно, — сказал Гинтоки. — Они просто думают, что знают. — Почему ты не позволяешь им помочь? — спросил Кацура. — Ты никогда не стремился сделать всё в одиночку; ты никогда такой ложной гордостью не страдал. — Если бы они не были детьми... — Десять лет назад мы сами были едва ли старше. У нас получалось. — У некоторых — да. А сколько из нас погибло – таких ведь было гораздо больше? Кацура пристально посмотрел на него. — Они не настолько слабы. Я знаю Кагуру; я бы не стал связываться с ней в одиночку. А Шинпачи-кун изобретателен и, кроме того, своенравен. Ты никогда не сомневался в них раньше.Да с чем ты столкнулся, раз сомневаешься в них сейчас? — Я не знаю, — сказал Гинтоки. Он опустил взгляд на свои руки, лежащие на пластиковой столешнице: пальцы были переплетены, костяшки побелели. — Я, чёрт возьми, понятия не имею, что творится там, но я знаю, что здесь — то, с чем они могут столкнуться, если это... если я... — Гинтоки, ты... — Кацура едва мог поверить в происходящее; он бы решил, что это шутка, причём довольно плохая, если бы не поза Гинтоки и его сгорбленные плечи – тело гудело от напряжения, как провод под током, и горе тому, кто прикоснется к нему. Несколько лет назад Кацура усвоил важный урок об электрических розетках и о том, куда не следует втыкать нож; это произвело сильное впечатление, хотя и не оставило шрамов. А волосы в конце концов отросли. — Конечно, ты не можешь думать, что когда-нибудь... — Кацура покачал головой. — Во время войны были люди, которые потеряли себя на поле боя или утверждали, что потеряли себя, чтобы оправдать совершённые ими зверства или ошибки. Люди, поглощенные битвой, жаждой крови и боевой славой. Но ты никогда не был одним из них, Гинтоки. Мы называли тебя демоном, но только из-за того, как ты выглядел, когда атаковал, каким свирепым ты был. Ты никогда не терял себя; ты ни разу не забывал, с кем сражался и за кого сражался. — В прошлом — да, — сказал Гинтоки. Гримаса на его лице была чем угодно, но не улыбкой. — А теперь… Теперь я прихожу в себя от этих снов и больше ничего не имеет смысла. Как будто я не в себе и понятия не имею, кто я, чёрт побери. — Я имею, — отозвался Кацура. — И они тоже, Лидер и Шинпачи-кун; они были на твоей стороне довольно долго и могут сами решать, доверяют ли тебе. Ты не можешь решать за них. — Не могу, — сказал Гинтоки, выпрямив спину и расправив плечи. — Но, если что-то надвигается — а что-то надвигается, я чувствую, каждый чёртов нерв во мне чувствует — это надвигается на меня. Не надо их в это втягивать. — А если они захотят принять в этом участие? — Я не хочу, чтобы они участвовали, — я не смогу. Я не смогу защитить их, не теперь, когда я в таком состоянии. Я никого не могу защитить, — зубы Гинтоки были стиснуты так, словно ему было физически больно говорить, словно кто-то выталкивал из него слова. Если бы они не сидели на открытом воздухе под утренним солнцем, то Кацура заозирался бы в поисках того, кто приставил Гинтоки нож к горлу. — Тогда позволь им защитить тебя, — сказал Кацура. Гинтоки уставился на него так, как будто тот ляпнул что-то совершенно безумное. Знакомый взгляд успокаивал, и Кацура, приободрившись, кивнул. Привилегия защищать кого-либо давалась дорогой ценой, и дороже всего обходилось то, что эти люди, в свою очередь, хотели бы защитить тебя. Однако Гинтоки всегда был прирожденным нахлебником; он никогда не утруждал себя тем, чтобы платить за что-то, если это могло сойти ему с рук. — Гинтоки, иди домой, — посоветовал ему Кацура. — Скажи им то, что сказал мне. Позволь им решить, хотят ли они отойти в сторону или предпочли бы остаться рядом с тобой и встретиться лицом к лицу с тем, что может произойти. На мгновение ему показалось, что его услышали. Затем Гинтоки пожал плечами и откинулся на спинку стула. Подвинув бумажную тарелку ближе к себе, он расправился с остатками торта в три неаккуратных укуса и бросил посуду в мусорное ведро, стоявшее сзади. — Мне нужно идти. Спасибо за угощение, Зура. Кацура вздохнул. — Куда ты? Гинтоки встал, отодвинув стул. — У меня назначена встреча. Его рука лежала на поясе, на первый взгляд – очень небрежно, однако в непосредственной близости от рукояти боккена. В считанных миллиметрах от неё. Ему хватило бы доли секунды, чтобы выхватить меч и приготовиться к бою. — Где назначена эта встреча? — спросил Кацура. — Я мог бы прогуляться с тобой. — Пока не знаю, — сказал Гинтоки, всё с тем же далеким от улыбки выражением лица. — Когда я найду его — или оно найдёт меня — может быть, я сообщу. Он повернулся и пошёл прочь. — Гинтоки, — сказал Кацура. Гинтоки остановился, и копна его серебристых волос ярко блеснула на солнце. Не оглядываясь, он произнес: — Зура, помнишь, что ты сказал мне на корабле Харусаме, перед Такасуги. Гинтоки, никогда не меняйся; чтобы убить тебя, потребуется слишком много усилий. — Я помню, как говорил тебе, что я Кацура, а не Зура. Или Люпин. Гинтоки молчал. — Да, — сказал Кацура. — Да, я помню. — Хорошо, — произнёс Гинтоки. Он сделал ещё шаг и снова остановился вполоборота, чтобы Кацура мог видеть его профиль. — Ещё кое-что. Если я... Если они останутся... — Конечно, — сказал Кацура. — Лидер и Шинпачи-кун. Я буду защищать их обоих, как смогу. На мгновение Гинтоки закрыл глаза, склонив голову в знак благодарности, слишком глубокой, чтобы выразить словами. Хотя, когда он поднял взгляд секунду спустя, от неё не осталось и следа. — Ты хороший друг, Зура, — сказал он, легкомысленно махнув рукой, и зашагал прочь. — Не друг, — тихо сказал Кацура ему вслед. — Брат. Он почти допил чай, когда к нему, тяжело дыша, подбежал младший член Джоишиши. — Кацура-сан, — сообщил тот, с трудом переводя дух. Пожалуй, действительно стоило бы больше поощрять регулярные занятия фитнесом; здоровый дух в здоровом теле и всё такое… — Мы думаем, что нашли место. Кацура кивнул, поднимаясь и игнорируя чувство вины. В одном отношении им повезло — Гинтоки был очень рассеян; ему и в голову не пришло попросить Кацуру разобраться в его ситуации. Кацура привык лгать, и даже ложь могла быть благородной, если твоё дело было правым; но всё равно так обращаться с товарищем — это не лучший выход. Кроме того, Гинтоки всегда слишком хорошо умел читать его мысли. Хотя, возможно, если бы Кацура сказал ему... Что ж, не важно. Что сделано, то сделано. И всё это должно скоро закончиться. Потерпи ещё немного, Гинтоки... ________________________________________ — Шин-чан? Ты уже встал? Тебе лучше? — позвала Отаэ, стоя за дверями спальни Шинпачи. Тот перевернулся на живот, лежа на своём футоне, и засунул подушку под мышки. — Я сплю, — сказал он. — И да, я в порядке. Я же сказал тебе вчера вечером, что у меня нет простуды. — Но уже почти десять утра, — отозвалась Отаэ. — Разве ты не должен был уже встать? — Я сплю, — снова сказал Шинпачи. — Я проспал. — Я приготовила тебе тамагояки. Шинпачи натянул одеяло на голову. — На самом деле, сестра, может, я всё-таки что-то подхватил… — И Кагура-чан хочет тебя видеть. — Может быть, завтра, — начал Шинпачи, но в этот момент дверь открылась, и Кагура ворвалась в спальню — деликатно и почтительно, словно стадо антилоп гну с высоким содержанием сахара в крови. — Давай, Шинпачи, пора вставать! У нас много дел. — Она схватила верхнее одеяло обеими руками и сбросила Шинпачи с него, как фокусник, отдёргивающий занавес. Эту технику он нередко использовал на Гинтоки, но побывать самому на его месте доводилось нечасто, поэтому Шинпачи слишком поздно схватился за одеяло. Он ограничился тем, что закрыл лицо одной рукой, заслонившись от дневного света, льющегося из окна. — Можешь поработать без меня, Кагура-чан. Я не приду. — Только сегодня? — Может быть, больше никогда. – Он с трудом произнёс эти слова; они казались кусками угля, застрявшими у него в желудке, — словно он съел одно из приготовленных Отаэ блюд. — Нет, пойдёшь, — возразила Кагура, уперев кулаки в бедра. — Без тебя это не Ёрозуя Гин-чана. — Да нет, почему же, — сказал Шинпачи. — Моего имени там нигде нет. Просто «Гин-чан» — это всего лишь Гин-сан. — Ну, сейчас это не так, — сказала Кагура. — Это всего лишь я. И ты, потому что это глупо, если я буду одна; мне пришлось бы сменить название на Ёрозуя Кагуры-чан. ...Или, может быть, Супер Мастер Кувалда Кагуры-чан, это было бы круче. — «Кувалда»? — Шинпачи отнял руку и, прищурившись, глянул на красно-белое пятно, которое и было Кагурой. — Где Гин-сан? Ты так и не нашла его прошлой ночью? — Почему же, нашла, — сказала Кагура. — Но сегодня утром он взбесился — может, люди-ящеры снова заявились или типа того, я не в курсе — и ушёл. И не вернулся. — И ты опять собираешься его искать. — Шинпачи снова прикрыл глаза рукой. — Удачи. — Нет, не собираюсь, — сказала Кагура. — Даже если найду, он может просто снова сбежать. — Так что ты хочешь делать? — Нам надо найти то, что выводит его из себя, и втоптать это в землю! — Вперёд, — сказал Шинпачи. – А я пас. Это проблема Гин-сана, она не имеет к нам никакого отношения. — Он зевнул. — Кроме того, мы несколько дней потратили на поиски и ничего не нашли. — Шинсенгуми могли узнать что-то новое, можно было бы их поспрашивать. — Отлично. Удачи. — Он перекатился на бок, засунув руку под подушку. — Шинпачи? Кагура больше ничего не сказала, но и шагов он тоже не слышал. Наконец Шинпачи приоткрыл один глаз и вскрикнул от удивления, когда обнаружил, что Кагура склонилась над ним. Её нос почти касался его уха. Она вовремя отстранилась, чтобы случайно не разбить нос о голову Шинпачи, когда тот дёрнулся, но осталась сидеть на корточках достаточно близко — даже без очков он ясно видел её лицо и наморщенный лоб. — Ты правда заболел, Шинпачи? Твоя сестра сказала, что ты плохо себя чувствуешь, но я-то подумала, что ты просто съел на завтрак её стряпню. Шинпачи снова закрыл глаза и откинул голову на подушку. — Само собой, — сказал он. — Да. Я болен. На самом деле он не лгал; ему надоело всё это, надоело пытаться помочь и раз за разом терпеть неудачу, надоело быть позитивным и ответственным и притворяться, что всё в порядке, когда это было далеко не так. Надоело прикидываться сильным, когда он был всего лишь слабым ребёнком, и все это знали. Возможно, именно это имел в виду Гинтоки, говоря о тех вещах, которые Шинпачи уже должен был понимать. Он удивился, почувствовав, как тяжелое одеяло мягко опустился, накрывая его. — Прости, Шинпачи, — сказала Кагура. — Я пойду наведаюсь в Шинсенгуми — а ты просто поправляйся, ладно? Потому что я действительно не могу быть Ёрозуей Гин-чана в одиночку. Даже если поменяю название. Шинпачи сглотнул. — Ладно, — сказал он и закрыл глаза, слушая шаги Кагуры, когда она шла по татами. Дверь открылась и снова закрылась. Минуту спустя кто-то легонько постучал по бумажной панели фусумы. — Шин-чан? — спросила Отаэ через дверь. — Может, мне приготовить для тебя немного рисовой каши? Или имбирный чай? — Нет… Я в порядке, сестра. — Кагура-чан велела хорошо о тебе заботиться, — сказала Отаэ. — Но на самом деле у тебя ведь нет никакой простуды, правда? Это как-то связано с Гин-саном, да? — Не хочу об этом говорить, — сказал Шинпачи, прячась поглубже под одеяло. — Кагура-чан казалась взволнованной, — сказала она. – Ума не приложу, видела ли я её когда-нибудь такой обеспокоенной. Кагуре, должно быть, тоже всё это надоело, подумал Шинпачи. Она была с Гинтоки даже дольше, чем он; кем бы ни был Гинтоки для него, для Кагуры он значил намного больше. У Кагуры не было додзё или родового гнезда, нигде на Земле у неё не было другого места, которое она могла бы назвать своим. Если бы Гинтоки бросил Ёрозую, она бы лишилась дома. Несмотря на всю ленивую, безрассудную, беззаботную безответственность Гинтоки, Шинпачи не думал, что тот способен так жестоко обойтись с Кагурой. Однако и Гинтоки ему сказал то, что он от него никогда не ожидал услышать. Как будто нынешний Гинтоки больше не был тем Гинтоки, которого они знали. Кагура ещё продолжала делать всё, что могла. Не для нынешнего Гинтоки, а для того, которого она знала, которого знал Шинпачи. Или думал, что знал. Старалась изо всех сил, даже в одиночку — она одна пошла в Шинсенгуми, и, конечно, была достаточно сильной, чтобы справиться с любым из них, с двумя или с пятерыми, но что, если Окита попробует что-нибудь выкинуть? Если она случайно подерётся с Окитой — если она причинит ему боль или ещё что похуже, и никто не напомнит ей, чтобы она не позволяла Оките её доставать? В таком случае её могут арестовать; её могут даже депортировать... Что бы ни происходило с Гинтоки, это не имело к Шинпачи никакого отношения; Гинтоки так ему и сказал. Но Кагура всё ещё оставалась его другом… — Кагура-чан, я пойду с тобой! — крикнул Шинпачи, выбираясь из-под одеяла и быстро натягивая хакама. — Подожди меня!