Пандемониум

Будет дождь, подумал Гинтоки, запрокидывая голову, — на востоке сгущались тучи. Он поймал себя на том, что с нетерпением ждёт этого момента. В сезон постоянная унылая серая морось надоедала, но первые дожди освежали — после них город всегда пах чистотой и выглядел обновлённым. Само собой, Гинтоки не маленький ребёнок, обожающий плескаться в лужах, но это было приятно. Судя по влаге, витающей в воздухе, у него оставалась ещё пара часов, чтобы купить зонтик. Иначе... Гинтоки в раздумьях остановился на следующем перекрёстке. Контора была всего в нескольких кварталах. Может, Кагуры там и нет. И Шинпачи почти наверняка не придёт, по крайней мере, ещё день или два. Рано или поздно тот вернётся. В этом плане на Шинпачи можно было положиться. Да и в большинстве других случаев — тоже. Он был надёжным, как Кацура, даже если сам Шинпачи не оценил бы сравнение. Шинпачи ведь не знал Кацуру, когда тот был моложе и... нет, менее безумным он был едва ли, но у него водились иные навязчивые идеи. Кацура тогда, Шинпачи сейчас — Гинтоки никогда до конца не понимал, как это работает. Вероятно, природа и впрямь не терпела пустоты, и его собственная ненадёжность каким-то образом притягивала к нему надёжных людей. Кагура же теперь больше походила на самого Гинтоки. За исключением разве что молодости, неуверенности в себе и того факта, что она полагалась на Гинтоки, даже если во всём Эдо и, вероятно, на всей планете он был наименее подходящим для этого человеком. Будь у неё мать или более-менее обычный отец, они могли бы просветить её, что от взрослых мужчин с дурной репутацией следует держаться подальше. Хотя Кагура вряд ли бы прислушалась к своим гипотетическим благородным родителям. Ни одна девочка-подросток из числа тех, о ком слышал Гинтоки, таким не грешила. И всё же Кагура была Кагурой. Явлением уникальным как среди девочек-подростков, так и среди членов клана ято или людей в целом. Однако этим утром... этим утром ничего особенного в ней не было. Просто ещё одна аманто. Внутри у него всё сжалось, но непохоже на давешнее чувство смятения. Ощущалось скорее как полузабытый кошмар, когда ты можешь вспомнить, насколько тебе было страшно, однако не в силах не только почувствовать страх, но и до конца понять, почему так испугался. Этим утром ему что-то привиделось, почти как в полудрёме. А теперь он, наконец, проснулся. Гинтоки оставил Кацуру в пекарне, намереваясь... он и сам не до конца отдавал себе в этом отчёт, но был готов к драке и полагал, что вполне может затеять её сам, если никто не попытается ударить его первым. Смутное, тягостное беспокойство, которого он не испытывал уже много лет, измучило его. Он побродил по барам, но было уже слишком поздно для ночных столкновений с пьяницами и слишком рано для стычек с проигравшимися игроками. И, хотя Гинтоки позаботился о том, чтобы бумажник под юкатой был хорошо заметен, никто не попытался его отобрать. Все в квартале Кабуки знали: овчинка не стоила выделки, да и бумажник, вероятно, всё равно пустовал. К тому же, вкус шоколадного торта всё ещё ощущался на языке, пробуждая интерес не только к драке, но и к другим вещам. Поэтому Гинтоки взял донбури, а на десерт — парфе. А потом остановился у киоска, где, несмотря на несезон, всё ещё продавали мягкое мороженое «Сакура» (1), так что, естественно, пришлось купить и его. И к тому времени, как Гинтоки закончил, он понял, что совершенно пришёл в себя — точнее, осознал, как давно не чувствовал себя собой. Это было похоже на то, когда объешься, но не ощущаешь, насколько туго натянулся ремень, пока не расстегнёшь его. Теперь и Гинтоки снова мог дышать полной грудью, хотя до этого момента и не осознавал, что не так. Как будто в ушах у него всё время гудело, но заметил он это лишь тогда, когда это гудение, наконец, прошло. Тем не менее, его совершенно не радовала перспектива пойти в контору и наткнуться там на Кагуру, которая, как прошлой ночью, посмотрит ему в глаза и потребует признаться, что, чёрт возьми, он сказал Шинпачи; или придётся попытаться как-то объяснить ей то, что произошло утром, если она поинтересуется... может, она и не спросит, а может быть, так и сделает, и что ему в таком случае ей отвечать? И вот почему для подобного не существует поздравительных открыток или чего-нибудь в этом роде? «Сердечно приглашаем Вас на встречу, посвященную психическому расстройству Саката Гинтоки, просим ответить как можно скорее». Надо было спросить об этом Кацуру — если бы такие вещи существовали, Кацура точно знал бы, где их приобрести. Чёрт возьми, да он мог бы сам их написать. Зура всегда был великолепен в каллиграфии. Как бы то ни было, скоро должен пойти дождь, а на пятьдесят восемь йен, оставшихся у Гинтоки в бумажнике, нельзя было купить даже самый дешёвый виниловый зонтик. К тому же, особой нужды заходить в контору и нет; зонтик должен стоять у входной двери, если только кто-то из их клиентов его не одолжил. А если Кагура дремлет или играет с Садахару, то она может даже и не услышать, как Гинтоки войдёт. Приняв решение, Гинтоки свернул налево, на свою улицу. Едва перевалило за полдень, и у Отосэ ещё было закрыто; он не заметил никакого движения за дверью бара, значит, Тама либо была в режиме ожидания, либо ушла по делам. Гинтоки на цыпочках поднялся по лестнице, приложил ухо к двери, но ничего не услышал. Поэтому он осторожно повернул ключ в замке, приоткрыл дверь, и, по привычке пробормотав «Я дома», потянулся за зонтиком. Приветствие застряло у него в горле. В воздухе витал характерный запах крови. Гинтоки почувствовал тошнотворный медный привкус, который тот оставлял во рту; ничто другое во вселенной нельзя было с ним спутать. И кровь, что характерно, была человеческой; мясная лавка или бойня даже отдалённо не напоминали смрад, царивший на поле боя. Кровь большинства аманто, несмотря на всю их инопланетную природу, по запаху скорее походила на человеческую, нежели на кровь животных — это была одна из парадоксальных истин войны. Этот безошибочно узнаваемый запах моментально всплыл в памяти Гинтоки, на краткое мгновение мысленно отбросив его в прошлое, на опустевшее поле битвы, где он затаился тогда под прикрытием тел, к которым едва ли кто стал бы приближаться по доброй воле. Гинтоки тряхнул головой, и воспоминание исчезло, но сглотнув, он всё ещё чувствовал стойкий привкус железа. — Эй, — сказал он, и, когда никто не ответил, повторил громче: — Эй! Он оттолкнул дверь в сторону с такой силой, что рама погнулась, но никто не отозвался. Холл был пуст, однако обе пары тапочек Кагуры стояли в прихожей рядом с сандалиями, похожими на сандалии Шинпачи — Гинтоки не мог вспомнить, оставлял ли тот пару в конторе на всякий случай. Он всё ещё надеялся никого не застать, но, тем не менее, повысил голос: — Кагура! Эй, Шинпачи! Вы тут? Тишина в ответ казалась оглушительной. У Гинтоки зазвенело в ушах и поплыло в глазах, а от запаха крови скрутило живот; иногда в похмелье бывало и хуже, но реже. Ему хотелось уйти, выйти на улицу и подышать чистым, пропитанным дождём воздухом. Вот только он уже зашёл глубже в комнату, положив одну руку на рукоять боккена, а другую — на дверь в главную комнату, открывая её. И теперь было слишком поздно останавливаться, даже если бы он и захотел. Даже несмотря на то, что подспудно, где-то в глубине души, в темноте под веками, где бессонница в четыре утра хранит самые страшные кошмары, он уже знал, что увидит. Если бы глаза Кагуры не были полуоткрыты, у неё был бы очень умиротворенный вид: спокойное лицо, приоткрытые губы, голова, склоненная под углом — так, словно, она в приступе любопытства интересовалась открытой раной на собственной шее. Кровь, поначалу наверняка идеально попавшая в тон платья, теперь, высыхая, меняла цвет, оставляя на красном шёлке бурые липкие пятна. Шинпачи лежал на боку перед Кагурой, и его остекленевшие глаза были такими же пустыми, но на его лице не было и следа спокойствия. Зубы стиснуты, одна рука выброшена вперёд, словно в отчаянной попытке дотянуться, а другая прижата к животу. Но этого оказалось недостаточно, чтобы остановить кровь: она собралась под ним, пачкая его белую уваги и просачиваясь в щели меж половицами. Рядом с кончиками пальцев, вне досягаемости, лежал меч — волнистый клинок, украшенный массивным искусственным бриллиантом. Гинтоки думал, что они избавились от бесполезного фламбарда несколько недель назад, но тот был здесь. Когда на них напали, Шинпачи наверняка схватился за него, чтобы держать в руке настоящий клинок. И он им воспользовался — под мечом лежала разрубленная почти пополам рукоять кинжала; она была сломана, но Гинтоки не нужно было видеть её в действии, чтобы узнать гекконский нож. Рукоять оказалась вся забрызгана вязкой жидкостью, более густой и пурпурной по сравнению с человеческой кровью. Такие же следы остались и на лезвии меча, который явно нанёс больше ран, чем кинжал. Несмотря на царившую тишину, комната повествовала о случившемся громко и недвусмысленно. Перевернутый диван, отброшенный в сторону ударом ноги, который оказался достаточно сильным, чтобы оставить вмятину на деревянном каркасе. Расколотая столешница — на неё, похоже, упало чьё-то тело или, что вероятнее, кого-то на неё бросили. И кровь, брызги и пятна крови: красные, когда высыхали, превращались в коричневые, а фиолетовые — становились ещё темнее. По этим пятнам на полу и на стенах можно было отследить весь ход боя. Тёмные точки на руках и шее Кагуры — следы укусов, три пары. Она так просто не сдалась; она бы сообразила, что поставлено на карту, и не пала бы жертвой дурацкого яда какой-нибудь дурацкой ящерицы. И когда она, наконец, упала, Шинпачи шагнул бы вперёд с мечом в руках — зная, с чем он столкнулся, понимая, каковы его шансы. Но на Шинпачи можно было положиться, не так ли, и он бы не колебался. Кровь Кагуры испачкала рукав Шинпачи, но только сзади, куда капли попали бы, если бы он уже лежал на полу — у пришельцев не было шанса убить Кагуру, пока не упал Шинпачи. Её глаза были открыты — парализованная, она всё ещё оставалась в сознании, если их укусы действовали так же, как раньше; хотя большее количество яда стало бы более милосердным решением. Её голова повернута в сторону Шинпачи; лежащий Шинпачи стал бы последним, кого она увидела, прежде чем потерять столько крови, что пережить такое не получилось бы даже у ято. Гинтоки ступил в комнату. Потом сделал ещё шаг, и что-то хрустнуло под его сапогом, жалобно и едва слышно. Он убрал ногу, опустился на колени и поднял с пола очки — теперь они были испорчены. Одно из стёкол треснуло посередине, и замена стоила дорого, ему сто раз об этом говорили. — Прости, Шинпачи-кун, — сказал Гинтоки, коснувшись пальцем светлой линии трещины. Пришло внезапное понимание, что голос прозвучал ровно, хотя из-за абсолютной тишины, звенящей в ушах, он с трудом расслышал слова. — Вот не стоило тебе так беспечно бросать их на полу, где на них кто угодно может наступить. Это ведь могла быть и Кагура, а не я. Потому что ты никогда не смотришь, куда идёшь, правда, Кагура-чан? И всё-таки, мне так жаль...