***
Гинтоки знал, что потом он в буквальном смысле свалится с ног от усталости. После всего этого ему повезёт, если он вообще сможет двигаться в течение следующего дня. Надо бы не забыть помочиться, прежде чем упасть, потому что он не сможет встать, как только ляжет. Однако сейчас он существовал в состоянии кристальной ясности битвы, адреналин обострял восприятие. Всё, что могло помочь ему выжить, выступило на передний план, а все отвлекающие факторы ушли в тень. Каждое движение противников виделось ему невероятно чётко — так, словно те были подсвечены, тогда как толпа вокруг и неподвижные тела на земле терялись в полутьме. Непрерывный стук дождя, бессмысленные голоса, произносящие бессмысленные слова, — всё это было неважно и звучало приглушённо, тогда как важное — громкий хруст гравия, шаги за спиной, стук сердца, от которого зависела его сила, — он слышал прекрасно. Всё словно онемело, поэтому, несмотря на холод и сырость, озноб не бил его и не сбивал с ритма, а боль от царапин и синяков не отвлекала. В таком бою для боли нет места, как бы тяжело ни был ранен. На войне он видел, как люди, лишившись рук или ног, продолжали сражаться, даже не понимая, что стали калеками. Когда сражаешься так — не чувствуешь боли. Больно будет потом. Но не сейчас, не сейчас. Сейчас, когда Гинтоки и его противников разделяла только пара шагов, до конца боя было ещё далеко, и оставалось всего лишь мгновение, чтобы отдышаться и поудобнее перехватить непривычную рукоять фламбарда. Идеальная ясность восприятия не покидала его и почти ничем не омрачалась. Словно он снова оказался на поле боя, где постоянное ощущение опасности и отчаяние вынуждали его быть готовым к бою на протяжении нескольких часов или даже дней. Иногда ему казалось, что он никогда больше не сможет заснуть. Он не думал, что когда-нибудь будет скучать по этому ощущению. Не представлял себе, что когда-нибудь захочет снова оказаться здесь, пусть даже в этом и было что-то прекрасное — в этом блеске красок и чувственном осознании каждой уходящей секунды. Странно, что ему приходилось напрягаться, чтобы разобрать речь стоящих перед ним людей — он скорее читал по губам Хиджикаты и Окиты, чем слышал произносимые ими фразы. А вот другие голоса были такими же яркими, как цвета — тихий шёпот, да, но каждое слово было отчётливым. «Продолжай идти вперед, Гин-сан, ты почти у цели». «Срази их, Гин-чан, они не смогут тебя остановить!» «Ради нас», — напомнили они ему, как будто он мог когда-нибудь забыть. Дело было не в том, что он хотел бросить вызов Хиджикате или Оките. Несмотря на все мелкие стычки с майонезным придурком, он уже столько раз сражался бок о бок с ними обоими, что поднимать меч против них сейчас было как-то нелепо. Да, они были Шинсенгуми и псами сёгуна; но они также были настоящими самураями, со своим собственным кодексом и понятием верности. И он знал, что и в этот раз они будут сражаться рядом с ним, если смогут, если позволит их честь. Но в этой абсолютной ясности не было места для чего-то столь туманного и неопределенного, как честь. В таком бою даже победа или поражение были слишком туманны; даже жизнь и смерть были слишком сложны. Сражайся до тех пор, пока можешь сражаться ты сам или твой враг — вот и всё. Иди вперёд, пока что-то не преградит тебе путь. Сражайся, чтобы расчистить путь вновь, и двигайся дальше. «За нас», — шептали голоса в его ушах. На мгновение Гинтоки подумал, что Шинсенгуми уйдут с его пути, когда он этого потребует, хотя и не был уверен, хочет ли он этого — или же ему больше нужен бой с ними, и та идеальная, безболезненная ясность, которая понадобится для того, чтобы их победить. Когда они подняли мечи, он так и не решил для себя этот вопрос. Просто поднял собственный клинок и снова ринулся в бой.***
В саду додзё Шимура Ямазаки сквозь пелену дождя разглядел наконец стоящего над ним человека: невысокого, изящно сложённого, но со свирепыми глазами. Вернее, одним глазом, поскольку второй был закрыт чёрной повязкой. К шее Ямазаки был приставлен отнюдь не маленький меч. — Что ты тут делаешь? — требовательно спросил человек. — Явился, чтобы убить Отаэ-сан? — Кью-чан! — Отаэ показалась в дверях и помахала рукой. — Не трогай его! Это не наёмник. Это просто Ямазаки-сан, из Шинсенгуми. Он не сталкер. — О, — напавший на Ямазаки человек — в котором Ямазаки узнал Ягью Кьюбэй, как только сердце перестало частить, и он снова обрёл способность соображать — убрал катану и отступил назад, чтобы позволить ему подняться. — Мои извинения, господин Просто Ямазаки, — сказала она и проводила его на террасу, где их ждала Отаэ. — Просто Ямазаки, то есть Ямазаки, вот и всё, — поправил Ямазаки, осторожно следуя за ней. Кьюбэй шла не настолько близко к нему, чтобы он подумал, будто она ищет повод воткнуть в него меч, но и катану в ножны ещё не убрала. — Простите, господин Ямазаки, — сказала Отаэ, отступая в сторону, чтобы пропустить его внутрь. — После того, что случилось сегодня с моим братом, Кью-чан настояла на том, чтобы остаться и присмотреть... — Так вы знаете? — перебил её Ямазаки. — О том, что случилось с Шинпачи-куном? — И Кагурой-чан, — сказала Отаэ серьёзно, но спокойно, не так, как он ожидал бы от неё в подобных обстоятельствах. Затем она нахмурилась. — Но подождите, откуда вы-то об этом знаете? — Не то чтобы я многое знал. Просто... достаточно, — сказал Ямазаки. Он глубоко вздохнул. — Я очень сожалею о вашей утрате. Отаэ нахмурилась. — Моей..? — Эй, сестрёнка, — позвал кто-то из коридора. Створки фусума, ведущие в комнату, раздвинулись, и из дверного проёма, ища Отаэ, высунулась голова с ярко-оранжевой шевелюрой. — У тебя и правда закончились огурцы? Ямазаки замер. Кагура не только говорила, держа во рту палочки для еды, но и почему-то ползала на четвереньках, как ребёнок, а одно из её украшений для волос куда-то подевалось, и рыжие пряди свисали на ухо. Если так посмотреть, то для трупа она была довольно бодрой. Ямазаки усиленно заморгал, чтобы убедиться, что освещение не сыграло с ним дурную шутку, но тут голова Кагуры повернулась к нему. — А ты что здесь делаешь? — Вроде огурцы ещё были, — сказала Отаэ, явно не обеспокоенная появлением Кагуры. — Ты не проверяла на кухне, в банке за соусом табаско? — Но я их берёг, сестра!.. И вы там вообще о ком? — спросил другой голос из гостиной за спиной Кагуры. — А-а? — неверяще икнул Ямазаки. Он шагнул вперёд, чтобы заглянуть через плечо Кагуры в комнату, но замер и уставился на парня, сидящего на расстеленном рядом с котацу футоне. — ...Шинпачи-кун? — А, это вы, Ямазаки-сан? Добрый день, добро пожаловать, — сказал Шинпачи. Он выглядел таким же настоящим, как и Кагура, — хотя и был бледнее, чем она — и тем не менее странным. У него был очень непривычный вид, даже если вынести за скобки доходящую до серости бледность и бинты, видневшиеся под его кимоно. Когда Шинпачи прищурился и посмотрел на него через всю комнату, Ямазаки понял, что на нём не было очков. Из-за этого он и выглядел ещё моложе, чем был. — Да, спасибо, извините за неожиданный визит... — Ямазаки сильно тряхнул головой, как будто мог физически вправить себе мозги. — Я имею в виду, ты здесь! Ты жив! Вы оба! — Вроде того, — скептически глядя на него подтвердила растянувшаяся на полу Кагура. Ямазаки перевёл взгляд с Шинпачи на Кагуру, радостный и смущённый одновременно. — А... ваш босс-то знает, что вы живые?