Пандемониум

— Ты помнишь, каким он был? — спросил Такасуги так спокойно, расслабленно и бесстрашно, будто не к его горлу приставили голый клинок. Кацура знал — это не потому, что его воля была под сомнением. Просто самое страшное, что Такасуги видел до этого, было лезвие, пронзившее его глаз. — Саката Гинтоки на поле боя — помнишь, как новобранцы наблюдали за его сражениями, а потом спрашивали, на самом ли деле он демон? — Ты сам им об этом говорил, — сказал Кацура, но покривил душой: порой они все так говорили. А иногда даже в это верили. И разве они не называли его так годами — мальчишки, бегающие по школьному двору, и разве это не было насмешкой и оскорблением самого странного среди них? Вот только Гинтоки никогда не обижался, просто пожимал плечами и говорил: — Может я и демон. И что с того? Десять лет спустя на поле боя старое оскорбление стало похвалой, призывным кличем, и Гинтоки, как и прежде, пожал плечами и проигнорировал его. — Они ведь и правда верили, — сказал Такасуги. — Иногда даже после того, как встречались с ним. Но можно ли их за это винить, когда видишь вот такое, — и он махнул трубкой в сторону телевизионного экрана, стоявшего перед ним на полу. Кацура с опаской взглянул на экран, не отрывая взгляда от своего врага — Такасуги был безоружен, но у кошки без когтей всё равно есть зубы, а бешеная кошка даже может ими вырвать горло. Телевизор был без звука и показывал немой бой на мечах в суровых чёрно-белых тонах. Скорее всего, это был фильм, поскольку никакой текст не указывал на выпуск новостей. Но фиксированный угол камеры был странным кинематографическим выбором. Кацура отдавал предпочтение романсам или музыкальным комедиям, а не боевикам: даже если механика сражений была в целом правильной, она не могла передать ощущение настоящего боя... А сцена боя и правда была странная: два мечника против одного беловолосого воина. Два мечника в знакомой тёмной форме, а эти белые волосы были знакомы ещё сильней. Но нет, в этом не было смысла: Гинтоки не был ни террористом, ни преступником, если уж на то пошло. Не настолько заметным, чтобы им заинтересовались Шинсенгуми. Кроме того, Кацура знал этих людей, и, хотя Гинтоки не назвал бы их друзьями, они всё же были ему близки. В пределах досягаемости его меча, того единственного народа, за который он когда-либо сражался. — Что думаешь? — спросил Такасуги. — Я про разрешение изображение — оно высокое. Я мог бы купить три дэ технику, но для меня-то картинка в любом случае останется такой же, — и его нервные пальцы почесали забинтованный глаз. Это действительно был Гинтоки — серебристые волосы и белая юката, но вот его меч на маленьком экране не был деревянным, и даже скорость не могла этого скрыть. Ещё большее значение имело то, как Гинтоки двигался, поток его атак, финтов и ударов, вихрей и слэшей — непредсказуемых и бескомпромиссных, не имеющих никакого ритма, кроме стаккато пульса самой битвы, быстрее. Ритма быстрее, чем может двигаться любой нормальный человек. Даже аманто, при всем их потрясающем оружии и технологиях, с трудом поспевали за ним. Широяша был незабываем, как тогда, так и сейчас, он был столь же ужасающим, сколь и вдохновляющим. Но его меч сейчас был направлен не против аманто. — Что ты с ним сделал, Такасуги? — потребовал Кацура, сжимая руку вокруг рукояти катаны, чтобы удержать её, пока лезвие не соскользнуло и не пустило кровь. — На этом корабле есть антенна, которая что-то передает — что это за сигнал? Какой-то вид контроля сознания? Гипноз, промывание мозгов, что это? Единственный глаз Такасуги расширился от удивления. — Промывание мозгов, контроль над разумом — говоришь так, будто у этого человека есть разум, которым можно управлять. — Есть, хотя и достаточно грязный, чтобы промыть, — ответил Кацура. — Как ты это делаешь? Такасуги наклонил голову над лезвием меча и поднес трубку к губам. Выдохнув струйку дыма, он спокойно сказал: — В нас все живёт зверь. В каждом из нас, Зура, с того самого дня. Он воет и злиться, и непрерывно кричит от боли. Сакамото бежал от него, бежал к звёздам, пытаясь спастись, и убегает даже сейчас. Ты, Зура, ты запер своего зверя глубоко внутри, как в клетке; а когда этого оказалось недостаточно, надел ему намордник, связал челюсти фантазиями о ненасильственных решениях и мирных восстаниях. Хотя ты всё ещё слышишь, как он скулит, не так ли? Он постоянно царапает когтями по прутьям, рвёт и кромсает стены твоего разума. — Это лучше, чем дать ему разгуляться, — сказал Кацура. — Тебе ли не знать, — Такасуги улыбнулся. — Но да, я позволяю своему зверю буйствовать сколько душе угодно. Позволяю ему пожирать и разрушать, и, может, когда-нибудь он устанет настолько, что спокойно уснёт. Но Гинтоки... этот ублюдок просто засунул пальцы в уши и отвернулся. Он оставил своего зверя выть в агонии и просто ушёл, пока не перестал его слышать, пока даже не забыл, что он есть. Разве это было справедливо, Зура? Разве это правильно, что он может просто забыть об этом, в то время как остальные должны страдать? Такасуги поднял глаза, чтобы посмотреть на Кацуру полным безумия взглядом. — Поэтому Бансай написал для меня песню. Песню воющего зверя, прекрасную песню резни и опустошения, которая должна звучать только для ушей Сакаты Гинтоки. Она должна звучать так громко, чтобы даже он её услышал, так громко, чтобы ничего другого он услышать не мог. Кацура вдавил лезвие под подбородок Такасуги. — Что ты сделал? Такасуги откинул голову назад, чтобы ослабить давление на горло. — Ты когда-нибудь слышал о волновой манипуляции? — Волнообразная форма, как та новая игровая система VR? Кацура нахмурился. Некоторые из его людей в Джоишиши обратили его внимание на пресс-релизы в прошлом месяце — в конце концов, для них было важно быть в курсе того, какие новые зловещие устройства внедряют в нацию аманто. Технология обещала стать следующим поколением VR, прямой нейронной стимуляцией, столь же убедительной, как и реальное погружение — так утверждалось в рекламе. Кацура планировал тщательно изучить технологию, когда она будет обнародована, чтобы оценить её на предмет опасного влияния. Особенно его беспокоила игра о сборе очаровательных маленьких цветных мотыльков, танцующих в ваших глазах... Он тряхнул головой. — Такасуги, ты ведь знаешь, что Гинтоки предпочитает старые восьмибитные игры современным. По крайней мере, в этом он традиционалист. Хотя ты никогда не ценил Фамикон, не так ли? Неудивительно, что тебя впечатляет броская графика без души. И что же это была за графика? Напоминания о нашем прошлом, вставленные в сны Гинтоки? Отвлекающие факторы в течение дня, чтобы держать его в напряжении? — Кацура понял, что его рука дрожит, и от этого дрожит и лезвие, прочертившее слабую белую линию по коже, неглубокую и бескровную, и Такасуги от этого даже не вздрогнул. — Как подло нападать на человека в священном уединении его собственного разума. Даже ниндзя, я думаю, побрезговал бы такой грязной атакой. Такасуги пожал плечами, и его свободное кимоно почти соскользнуло с плеча. — В этом мире нет ничего чистого. Это последний урок, который преподал нам наш учитель, Зура. Тебе следовало бы его запомнить. — Мне следовало бы тебя убить, — сказал Кацура. — Я сказал, что убью, когда встретимся в следующий раз. Никто не пытался войти сюда — как скоро они поймут, что ты мёртв? — Тогда сделай это. Испачкай свой меч моей грязной кровью, — и Такасуги наклонился вперед, прижав шею к лезвию катаны. — Сначала прекрати, — сказал Кацура. — То, что ты сделал с Гинтоки — прекрати это. Выключи эту злую игру и останови его. Такасуги засмеялся, ярко и искренне. — Остановить Широяшу? Как? Когда это он делал что-либо, кроме того, что хотел? А теперь он этого хочет. Кацура взглянул на экран, но происходящее стало слишком хаотичным, чтобы уследить за событиями, а изображение было тёмным, к тому же пятнистым и неясным. — Опять кровь на объективе, — сказал Такасуги. — Дождь её смоет через какое-то время, если захочешь остаться и досмотреть. — Такасуги, что ты сделал? Что ты ему показал? Что выкопал из нашей истории, чтобы вызвать Широяшу? — Не из прошлого, — сказал Такасуги. — Настоящего. Его настоящего, настоящего для него. Пара запечатленных и слегка отредактированных изображений в качестве вступления к песне Бансая. Мы надеялись подарить ему перформанс, можно сказать, натюрморт, но всё пошло не так, как планировалось. Неважно — он всё равно оценил. — Какие образы..., — начал Кацура, затем вздрогнул, чуть не снеся голову Такасуги, когда динамик телевизора ожил. — Шинске-сама? — низкий женский голос зазвучал в комнате. — Я сейчас нахожусь за стенами дополнительного дворца. Мне подождать, или же двинуться на уничтожение? Путь к послу свободен, Шинсенгуми заняты вашим демоном в белом, но... Шинске-сама? Вы там? Кацура увидел, как рука Такасуги двинулась к панели под динамиком, и схватил его за запястье, не давая ответить. Лезвие его катаны оторвалось от шеи заложника всего на секунду, но этого оказалось достаточно. Такасуги развернулся и откинулся назад, в грудь Кацуры, отчего они оба покатились по земле. Кацура не выпустил меч из рук, но Такасуги извернулся, как угорь, и сел на него, положив пятку на предплечье Кацуры, чтобы удержать меч, а локтем упёрся в горло, под подбородок. Другой рукой он нажал на кнопку в нижней части экрана и спокойно сказал: — Пожалуйста, подожди минутку, Матако. Кацура смотрел на своего бывшего товарища, дыша неглубоко, чтобы не задохнуться. Единственный глаз Такасуги сверкал, дикий и лихорадочный, хотя его бред не был лихорадкой, которую можно было бы вылечить лекарствами. — Так что, мне теперь тебя убить? — спросил он. — Омыть руки твоей чистой кровью? А ведь убьёт, подумал Кацура — ему придётся. Такасуги говорил с ним не из желания быть понятым или даже позлорадствовать. Он просто медлил, выжидая, чтобы взять верх и убедиться, что Кацура не сможет сорвать его план. Широяша был для него не выигрышным гамбитом, а пешкой, хотя как будто у Такасуги вообще были другие фигуры. Как будто кто-то был для него чем-то иным, чем средством для достижения ужасных целей. Каким бы ни был его план, он не мог увенчаться успехом, потому что Кацура собирался послать предупреждение любым доступным способом. Прежде чем Такасуги успел вогнать свой локоть ещё глубже, Кацура отпустил меч и рванул ноги в сторону, кувыркнувшись в тесном пространстве. Да, для этого пришлось вывернуть, но вывиха он избежал. А. поджав под себя колени, у него появился рычаг, чтобы отбросить Такасуги от себя и достать из рукава туз, который он и бросил в экран телевизора. Взрыв отбросил Такасуги к стене. Кацура же был к нему готов и закрыл руками голову, чтобы блокировать осколки телевизора. Однако от взрыва закружилась голова и зазвенело в ушах, так, что не было слышно стука в дверь комнаты и крики, эхом разнёсшиеся снаружи по коридору. Пол качнулся, когда дирижабль начал разворачиваться, застонали двигатели. Такасуги пошатнулся, прислонившись к стене, и вытер рукавом кровь из угла рта. В другой руке он держал катану Кацуры, и кончик её длинного лезвия упирался в пол. — Это был не единственный мой передатчик, знаешь ли, — сказал он. — Восстановление связи не займет много времени, как только о тебе позаботятся. — Не единственный? — сказал Кацура: — Жаль. И рванул в сторону широкого окна. От взрыва бомбы стекло треснуло, так что сильный удар довершил дело. Кацура закрыл лицо рукавами, чтобы защититься от падающих осколков. Порывы ветра и дождь хлестали по ногам и заливали пол. Дирижабль был ещё не сильно высоко, и под ними медленно кружились мокрые от дождя доки и тёмное взбаламученное море. Кацура на мгновение приостановился, чтобы рассчитать траекторию, а затем прыгнул из разбитого окна. Он услышал позади себя крики Такасуги, а затем порывистый ветер вырвал из ушей его голос. Кацура вытянулся стрелой, хлопнул в ладоши и устремился головой вперед к воде, успев только спросить: — Мой мобильный телефон водонепроницаем, не так ли?

***

Окита сильно ударился о гравий, ушибив плечо и расцарапав через форму бок. На опасную секунду из него выбило весь дух; затем он снова смог сфокусироваться и, задыхаясь от недостатка воздуха, перекатился в корточки, держа меч наготове. Их противник был в нескольких метрах от него, но пока не нападал. Он держал фламбард в обеих руках перед собой, как мочалку, а его голова была наклонена, как будто он к чему-то прислушивался. Под хлещущим дождём его глаза были скрыты за намокшими серебристыми волосами. Не было никакой возможности увидеть, куда он смотрит, или рассчитать, куда придётся следующий удар. Если бы они сражались с Гинтоки, Окита мог бы понять его цель, мог бы достаточно хорошо предвидеть, чтобы парировать удары, даже если бы и не мог сравниться с ним в скорости. Окита знал Сакату Гинтоки не досконально, но достаточно хорошо: беспечный и беззаботный босс Ёрозуи, с его забавными причудами и увлекательными противоречиями. Саката Гинтоки, который читал «Джамп» словно всё ещё учился в средней школе, а за шоколадное парфе мог сделать любую работу. Чьё неопрятное кимоно и глаза с опущенными веками скрывали стальной стержень чести, верности и сострадания, который Окита до этого видел только у одного человека. Но сейчас перед ними был не Гинтоки. Рядом с Окитой Хиджиката наконец поднялся с земли и встал на ноги. — Ленивый вы, Хиджиката-сан, — пробормотал Окита, — валяетесь без дела в разгар боя. Хиджиката вытер рукавом рот, размазывая кровавый дождь, капающий на губы. — Заткнись, — сказал он, задыхаясь, отчего слова выходили с задержкой. Бой бок о бок с Хиджикатой не был для Окиты чем-то новым. Их навыки и техники дополняли друг друга, и у них был многолетний общий опыт. По правде говоря, они составляли отличную боевую пару, и этот факт мог показаться Оките неприятным, но вот Хиджиката его просто ненавидел. Поэтому, конечно, Окита не преминул упомянуть о том, как хороши они были вместе — просто чтобы услышать скрежет зубов Хиджикаты. Но вот работать в команде против одного человека было совсем другое дело. Сражаться спина к спине против орды врагов — это одно, а вот координировать одновременные атаки — это уже вызов, и ничего подобного они раньше не практиковали. Когда они впервые пошли в атаку, Окита сразу же задумался, как они это сделают. Не наступят ли друг другу на пятки и не будут ли биться о мечи друг друга, как в комедийном дуэте? Придётся ли им нападать по одному, стоя в очереди, как в банке? И самое главное, если он в пылу боя отрубит Хиджикате руку или две, поверит ли ему потом кто-нибудь, что это был несчастный случай? Но потом Широяша бросился на него, и Окита отступил назад и замахнулся, зная, что Хиджиката будет бить низко. Он был уверен в мече Хиджикаты так же, как и в своём собственном. Катана Хиджикаты могла бы быть в третьей руке Окиты, настолько он был уверен в том, где она будет находиться. Когда он рискнул зацепить катаной зубчатый край меча Широяши, он сделал это, потому что знал, что Хиджиката одновременно опустит свою катану, зажав фламбард между их двумя клинками, почти вырвав его из рук Широяши, прежде чем тот вырвется. Когда Окита уклонился, а не парировал, отступая так медленно, что кончик фламбарда прорезал рукав и задел кожу под ним, он знал, что Хиджиката нанесет удар сзади, в то короткое время, когда Широяша был сосредоточен на нём. И ещё Окита знал, что Хиджиката перевернул меч, намереваясь нанести удар по затылку противника. Он знал, что Хиджиката не собирается наносить смертельный удар, как и сам Окита; знал, что единственная победа, которую они примут, это та, после которой они все ещё дышат. Окиту раздражало, что он может знать Хиджикату настолько точно, как будто их разумы накладывались один на другой. А если это заразно? Будет ли он тоже любить собачью еду? Единственное, что могло бы смягчить горькую пилюлю, так это то, что Хиджикату это беспокоило ещё больше. Но когда он бросил взгляд на своего товарища по оружию, Окита не смог разглядеть выражение лица Хиджикаты сквозь маску крови — тот получил рану у линии роста волос, неглубокую, но кровоточащую, как это бывает при ранениях головы. Этот порез ещё больше разозлила Окиту. Хиджиката расхаживал с перемазанным кровью лицом, словно опрокинул на себя краску, а он не мог найти время, чтобы оценить это зрелище — как ужасно несправедливо. Широяша по-прежнему просто стоял под дождём, подняв меч, но без движения — ждал их хода? А, может, играл с ними, как кошка с парой мышей. Окита не любил быть кем-то другим, кроме кошки. Ему вообще всё это не нравилось. Он перенёс вес на пятку, вдавливая второе колено в землю. Последнее падение закончилось сильным вывихом, но холодная влага гравия, просочившаяся сквозь брюки, притупила боль. Им следовало воспользоваться необъяснимой заминкой демона, перейти в наступление, но стратегия давалась нелегко, когда лёгкие требовали дыхания, заглушая любые мысли. — Что этот сукин сын делает? — зашипел Хиджиката. Окита на это фыркнул. — Зачем он это всё делает? Хиджиката рядом с ним застыл, опустив меч, медленно восстанавливая дыхание в тишине. — Мы знаем, зачем, — тихо сказал он. Кровь всё ещё пятнала кимоно Гинтоки; промокший дождь не смог её смыть. Как это могло случиться? Как, чёрт возьми, Кагура могла быть такой неуклюжей? Как Шинпачи мог быть таким безответственным? Как они оби могли исчезнуть? Если бы Окита сказал сейчас: — Давайте уничтожим этих уродливых ящерец. Хиджиката бы ответил: — Давай. И они бы вместе повернулись, подняв свои мечи с мечом Широяши и свершили бы правосудие над теми, кто считал себя выше. Окита знал, что ему это понравится гораздо больше, чем то, что происходило сейчас. Это было бы гораздо правильнее. Конечно, пока капитан гекконов не взорвёт свою бомбу и не сотрёт с лица земли дворец и половину Эдо. И если Широяши прорвётся — а он, скорее всего, прорвётся, — посол погибнет от его волнистого меча. А затем придёт Империя гекконов и займется другой половиной города, а может, и всей планетой, пока они тут будут этим заниматься. Справедливость была такой пустой, жалкой вещью рядом с властью. — Это бесполезно, — сказал Окита. — Всё это бесполезно; в конце концов, это ничего ему не даст. — Не будь лицемером, — сказал Хиджиката. — Если бы Кондо убили, разве не ты бы первый побежал размахивать мечом во имя мести? Окита бросил на него косой взгляд, а затем снова перевёл взгляд на Широяшу. — Но разве тогда вы не конфискуете мой меч, Хиджиката-сан? — Идиот, — сказал Хиджиката, передвигая ногу вперед по гравию, готовясь к атаке. — Кто, по-твоему, будет у тебя за спиной, кромсая любого, кто попытается тебя остановить? Он бросился вперёд, и Окита был на шаг позади, но на мгновение быстрее, так что они настигли Широяшу одновременно. Их мечи опустились по диагонали, скрещиваясь в гигантском слэше, достаточно крутом, чтобы иметь стильное название, если бы они когда-либо практиковали такое комбо раньше. Но Широяша просто ударил мечом вниз, пробив их крестовую атаку — его первобытная сила была чудовищной, почти такой же шокирующей, как и его дьявольская скорость. Но, возможно, он был утомлен, или же его отвлекло то, к чему он прислушивался до этого; во всяком случае, хотя он сразу же повернулся лицом к ним, а всё равно замешкался в своей контратаке. Хиджиката мгновенно ответил шквалом коротких, диких ударов, и его катана замелькала между каплями дождя, хлестая туда-сюда. Широяша парировал каждый удар, его фламбард двигался с откровенной, быстрой легкостью, и в конце нанёс нисходящий удар, который мог бы раздробить меч Хиджикаты. Но тот отступил назад, вовремя выдернув катану, но зазубрина рифленого лезвия успела полоснуть его по тыльной стороне правой руки. Окита услышал, как Хиджиката застонал, когда его хватка ослабла. Но меч Гинтоки всё ещё был опущен. Это был его шанс! Окита нанес тройной удар вперёд, с полной отдачей и без перерыва. — Сого! — крикнул Хиджиката. Наверняка Хиджиката подумал, что сейчас он потеряет контроль над собой, забудется и завершит атаку смертельным ударом. Его выпад и правда мог быть смертельным для обычного мечника, но сейчас он наносил удары, зная, что большая их часть окажется заблокирована. Если бы ему удалось провести хотя бы один удар, ранить демона настолько, чтобы замедлить его страшную руку... Слишком поздно он понял, что крик Хиджикаты был не упреком, а предупреждением, и слишком поздно он вспомнил, что Широяша уже видел эту атаку, а то, что он видел, он мог отбить. Адреналин замедлил время, и Окита ясно увидел все блоки: как Широяша повернулся боком, чтобы первый удар пронзил не плоть, а рукав, и направил меч по диагонали, чтобы парировать второй удар, безвредно разбившийся о широкую часть клинка. При третьем ударе Широяша поднял фламбард вверх, парируя удар, так что катана Окиты проскочила по зазубренному краю и едва не вырвалась из руки. Из-за того, что он вытянулся всем телом для этого финта, тот вывел Окиту из равновесия. И, прежде чем он смог снова встать на ноги, Широяша присел, подставив одну ногу под лодыжку Окиты и заставил его споткнуться. И Окита споткнулся, зацепился левой рукой за гравий, но катана была в правой руке, а Широяша — слева, и о, это будет больно, хотя, возможно, и недолго... Тяжелая масса врезалась в Окиту, опрокинув его на землю. Он вскочил на ноги, скользя клинком по гравию. Сморгнул дождь с ресниц и увидел Хиджикату, стоящего над ним, перед Широяшей. Хиджиката стоял с поднятой катаной, но этого было недостаточно. С его раненной рукой этого было недостаточно, чтобы блокировать всю силу меча демона. Хиджиката с разорванным форменным кителем и белой рубашкой под ней. Та стала красной, даже багровой, когда кровь пропитала шёлк насквозь. Он упал на колени, а затем свернулся калачиком, как пластиковая обертка, сморщившаяся после броска в огонь. Хиджиката весь вымазался в собственной крови, а Окита не мог этим наслаждаться, не мог над этим смеяться, не мог дышать из-за внезапно стянувших его грудь железных тисков. Но каким-то образом он всё же смог говорить. — Данна, — сказал Окита, — ты не должен был этого делать. Потому что Гинтоки не захотел бы делать того, чего хотел Широяша. И потому что Окита теперь сражался один. А в одиночку у него не было шансов победить. По крайней мере не так, как они пытались победить, не так, как они хотели победить. Но теперь он не мог позволить себе проиграть.