Keine Liebe ohne Leid

...Keine Liebe ohne Leid... Nichts hält für die Ewigkeit. Keine Liebe ist dir gnädig. Es gibt keine Liebe ohne Leid, Ohne Leid. Keine Liebe ist dir gnädig. Unsere Liebe hält nicht ewig. Sie macht uns schwach, Doch sie lässt uns leben. Was wär die Liebe ohne Leid? Denn es gibt keine Liebe ohne Leid...*       ... Приближалась ночь. Хайнрих со вздохом закрыл книгу и снова, уже в который раз, запустил пальцы в тщательно и аккуратно уложенные волосы, словно в очередной раз бросая вызов порядку, которого привык придерживаться, пока в его жизни так внезапно не появился он. В стихах можно найти порой невероятно точное отражение своих мыслей и чувств. Словно поэт не только искусно сплетает узор слов, но и заглядывает в самые сокровенные уголки сердца и разума неведомых читателей и потрясающе ясно угадывает то, что обуревает их. О, Иоганн, как же ты прав... Ты одновременно и прав, и не прав. Видно, не существует истинной любви без боли, но разве настолько сильное чувство не может быть вечным, пока бьётся сердце влюблённого, пока подвластен ему его разум?       А что же происходит с любовью, когда голову покрывает седина, кровь остывает, а сердце бьётся не так быстро? А в посмертии, когда плоть истлевает, а кости рассыпаются в прах, существует ли та мифическая сущность, именуемая духом, и остаются ли чувства, которые её обладатель испытывал при жизни? Неужели всё тлен, Иоганн, неужели всё тлен и ничего не остаётся после нас, разве что память? Как бы там ни было, вряд ли он сам когда-либо перестанет испытывать то, что чувствует сейчас, сколько бы ни минуло лет. Почему же любовь приносит столько боли и столь безжалостна, хотя должна бы приносить счастье? Его мысли прервал требовательный громкий стук в дверь.       Хайнрих отложил книгу и снова вздохнул, досадуя, что высокий полёт его мыслей потревожили и ему в такое время не дают покоя, впрочем, покоя он с некоторых пор лишился совсем. Офицер встал и рывком распахнул дверь.       — Не спите, Фоглер? — на пороге, суетливо запахивая шинель, стоял Пейнер, которого Хайнрих терпеть не мог за приземлённость и ограниченность и где-где, а в своей комнате видеть его точно не хотел.       — Ещё не ложился, как видите, — раздражённо ответил Хайнрих, не пытаясь скрыть неприязнь, он встал на пороге, так что нежеланный визитёр не мог пройти в комнату. — Вы не находите, что уже поздновато для визитов? Что происходит?       — А происходит то, что в ближайшем лагере произошёл массовый побег русских военнопленных. По рассчётам коменданта, они должны быть где-то недалеко от нас. Мы получили задание найти их и обезвредить, сам гауляйтер здесь. Ищи теперь этих свиней посреди ночи по всему лесу! Курсанты уже встали и одеваются, — действительно, в отдалении раздавался топот ног и голоса разбуженных юношей, то воодушевлённые, то сердитые в зависимости от того, с каким настроением юноши готовились отправиться на задание. Комната Хайнриха находилась отдельно от комнат других преподавателей, в самом конце длинного крыла замка, а потому звуки сборов не сразу достигли его слуха.       — Идите, поднимите-ка их боевой дух. У вас это лучше получится, — язвительно продолжил Пейнер, пытаясь скрыть зависть. Хайнрих только усмехнулся при виде откровенно жалкой попытки. Этот тупой напыщенный солдафон с его скудным умишком и отсутствием способности тонко чувствовать никогда не испытает столь сильные чувства, которые испытывает он. Но, быть может, это и к лучшему — никогда за всю жизнь не испытать подобных чувств? Благословение ли это или проклятие? Или они причудливо переплетаются и неотделимы одно от другого?       — Конечно, ведь вы сильно пошатнули свой собственный авторитет даже среди самых посредственных курсантов, — отпарировал Хайнрих, нехотя отвлекаясь от полёта мыслей и возвращаясь в бренную действительность.       Пейнер скрипнул зубами — вечно этот небожитель и выскочка Фоглер не упускает случая, чтобы уколоть его за тот злополучный день. Всё витает в каких-то своих высях, читает всякие там цветисто-заумные стишки да носится со своим боксёром из рабочего квартала, будь он неладен. Ходит задрав голову, глаза горят, грудь вперёд — конечно, он же раскопал невесть где такое дарование и теперь звезда академии, и этот сопляк не отстаёт от загордившегося тренера. Возомнили себя оба невесть кем, чтоб им пусто было. А ещё Фоглер гораздо моложе и пользуется куда большим авторитетом среди курсантов и преподавателей, и его репутация считается чуть ли не безупречной. А как бы этот выскочка вёл себя, оказавшись в том злосчастном окопе? Интересно, как бы он не бросился спасать свою шкуру, позабыв о своём драгоценном боксёре.       — Можете идти, Пейнер, мне не нужно сопровождение, а тем более ваше, — добавил Хайнрих, не желая проводить в обществе столь неприятного собеседника ни минутой более, тот раздражал его своим скрипучим голосом и одним своим присутствием, даже когда молчал. Хайнрих вынул из шкафа тёплую шинель и перчатки, взял верный «Вальтер»*. Пока он одевался, Пейнер вошёл-таки в комнату, осмотрелся, чтобы оценить обстановку и, увидев на столе сборник стихов, иронически хмыкнул и протянул к нему руку.       — Гёте?       — Не трогайте мои вещи! — мгновенно вскинулся Хайнрих. Конечно, человек такого типа недостоин даже касаться его любимой книги своими лапами. А если бы он даже открыл сборник и прочёл несколько стихов, он всё равно бы не оценил их красоту, очарование и величие.       — Буду через две минуты, идите, — поспешно добавил Хайнрих, стараясь максимально держать себя в руках. Конечно, чтобы выслужиться, этот Пейнер сразу и без колебаний сдал бы его руководству, если бы он знал...       — Поторопитесь, Фоглер, вас там ждут не дождутся, — ядовито процедил Пейнер и вышел, резко закрыв за собой дверь.       Хайнрих торопливо прошёл по коридорам, обнаружив, что курсанты и многие преподаватели уже покинули замок и построились в просторном дворе академии. Молодой офицер скользнул быстрым взглядом по юношеским лицам. Вот они, те, кто должен стать будущим и цветом великого Рейха. А вот и он, сразу выделяется из общей толпы — гордость Алленштайна и его собственная главная гордость и надежда, его... Нет, нет, нет, Хайнрих даже в мыслях одёргивал себя, но скольких же усилий это стоило. Лицо сосредоточенно и серьёзно, ведь им предстоит первое серьёзнейшее выездное задание, взгляд обращён на сжатый в руках автомат. Хайнрих возблагодарил судьбу, что глаза его мальчика были опущены, чтобы собственные глаза не выдали его. Он с усилием отвёл взгляд от точёного лица и бодрым голосом велел курсантам построиться и обратился к ним с напутствием, надеясь, что всё пройдёт относительно благополучно.       И надо же было такому случиться, чтобы его мальчик сцепился и катался по снегу с другим курсантом — и из-за чего, вернее, из-за того, кто этого не стоит. Меллер справедливо заметил, что этот Штайн слабак, даром что сын гауляйтера, от одного вида крови белеет, трясётся и чуть ли не падает. Правильно сказал курсант, таким не место в славном Рейхе и он позор для академии и отца, а его мальчик сразу вскипел и бросился защищать этого хлипкого гуманиста, который даже ногтя его не стоит.       — Отставить! — резко сказал Хайнрих и не без усилия разнял обоих юношей. — Вы что себе позволяете! С ума сошли, вы же на боевом задании! Ну-ка встали оба ровно, руки по швам. Юноши, бросив друг на друга испепеляющий взгляд, исполнили указание.       — Вы оба заслуживаете наказания. А ну-ка марш за мной, — офицер цепко схватил обоих курсантов за локти и размашистыми шагами пошёл к выходу из леса, юноши едва поспевали за ним. Хайнрих втолкнул их в один из грузовиков и велел водителю ехать обратно к академии. Вдали по-прежнему раздавались лай, крики и выстрелы.       Грузовик остановился у здания академии и Хайнрих скомандовал провинившимся выходить. Юноши спрыгнули на снег.       — За мной! — он настойчивым поворотом головы велел следовать за собой. Они подошли к замку, к одной из боковых стен. Офицер открыл тяжёлую дверь.       — Это карцер. Ты, Меллер, посиди здесь и подумай над своим поведением, — и втолкнул курсанта в упомянутое помещение, откуда сразу пахнуло сыростью и холодом, закрыл тяжёлую дверь. — А ты, Фридрих, иди-ка за мной. Я с тобой в корпусе разберусь. Идём. Юноша и мужчина вошли в корпус и пошли по главному, так непривычно тихому коридору. Хайнрих считывал эмоции воспитанника — обескуражен и растерян, но истинного страха нет, это просто прекрасно и достойно сильных. Он испытывает внутренние колебания после того, что ему пришлось увидеть и пережить, это заметно во взгляде. Но это естественно для юности, когда он станет старше, он поймёт, что излишний гуманизм иногда неуместен.       Фридрих и вправду был обескуражен и растерян. Не так он поначалу представлял себе обучение в академии, куда стремился с такой гордостью и воодушевлением. Не думал, что дойдёт до убийства безоружных ровесников. Насколько же он был наивен. И, должно быть, упал в глазах Хайнриха — тот бледен и сосредоточен, смотрит на него как-то странно, как раньше никогда не смотрел. Фридрих на мгновение встретился взглядом с преподавателем — и увидел там нечто, чего не мог истолковать.       — Хайнрих... — юноша осмелился нарушить молчание.       — Да?       — Хайнрих, я разочаровал вас?       — И да, и нет, — помедлив мгновение, ответил мужчина. — Да — потому что ты позволяешь себе так вести себя, я думал, ты серьёзнее воспринимаешь такое понятие, как ответственность. Нет — потому, что... скоро узнаешь. Я должен преподать тебе один урок, который следовало бы преподать тебе гораздо раньше, мой мальчик.