Капитан Аххх!-мерика

Две тысячи восьмой. Вторая чеченская война. Баки свернулся в снегу горестным, рыдающим клубком из крови, огня и страха. Он надеялся зарыться достаточно глубоко, чтобы падающий снег покрыл его, укрыл одеялом и позволил заснуть. Ночное небо горело красным, пепел и снег были едва различимы, и с опаленной левой половиной тела и жестоко искалеченной рукой Баки не хотел ничего сильнее, чем умереть. Вокруг раздавались выстрелы и взрывы, а он заглушал свою агонию в снегу, вдыхая холод и влажность, задыхаясь от них, желая, чтобы они наполнили его легкие и усыпили его, словно ледяная колыбельная. В это время холода и тьмы Баки думал о множестве вещей. О вещах, которые напоминали ему о доме: о танцах с Конни, о практике свежим маслом на холсте, о возне в мастерской с новой партией металлолома, поцелуях с хорошенькими девушками и представлении, что жизнь не может быть прекраснее. Он открыл глаза, сморгнув горячие слезы, когда тень скрыла эти рыжие и красные огни на горизонте. Грубый голос быстро и хрипло произнес по-русски: «Этот дышит, забирайте его», — и чьи-то руки вцепились в лямки его униформы, потянули. Окровавленная культя проехалась по погребенному под мягким снегом камню, и Баки закричал. Две тысячи восьмой. Это… все еще был две тысячи восьмой. Его держали в темной бетонной камере неизвестно сколько. Было холодно, сыро, слабо пахло железом и грязью, а Баки так сильно старался не думать о том, сколько людей оставили здесь умирать до него. Вся левая половина его тела превратилась в беспорядочную массу страдания и заживающих рубцов. Следы ожогов и глубоких рваных ран покрывали его, словно паутина. С икрой все было не так плохо, кожа казалась стянутой, но не слишком, и она зажила быстрее всего. Бедро чесалось и шелушилось, каждое движение заставляло новую кожу натягиваться, и он часто боялся, что она разорвется снова. На ребрах остался след, будто от стальных когтей, от бедра до соска. Конечно, хуже всего — плечо и отсутствующая рука. Больше шрамов, похожих на следы когтей расчерчивали его плечи, переходя в тонкие линии на ключице и шее сбоку. Еще один поднимался от бедра по спине, доходя до затылка, обжигая, как поток лавы. Там, где раньше была его рука, остался раздробленный, смятый кусок плоти, сухожилий и мускулов. Он был плотно забинтован, но повязки какое-то время не меняли, и с учетом жара, который Баки ощущал на пострадавшем боку и в подмышке, он опасался, что началась инфекция. Баки проводил большую часть времени лежа на койке, скрипевшей каждый раз, когда он шевелился, пахнущей потом и гнилью. Не раз он переворачивался и сплевывал на пол желчь — кормили редко, возможно, раз в день, и то скудно. Он продолжал молчать, как и в первые несколько часов — или ночей, в полной темноте камеры, он понятия не имел сколько прошло времени — но это принесло ему только яростные крики на русском и сильный удар по голове, от которого он неизвестно на сколько потерял сознание. Он хотел домой. Он мерз, он чувствовал себя больным. И он хотел домой. Когда Баки уехал в Россию и его отправили на Чеченскую войну, был май две тысячи седьмого. Когда уничтожили конвой — октябрь две тысячи восьмого. И все это время было холодным, темным и ужасающим. В какой-то момент его вытащили из затхлой, пропахшей плесенью бетонной камеры, бросили в теплую воду и оттерли от грязи. Волосы выросли и занавешивали глаза, жесткая щетина, так и не превратившаяся в бороду, покрывала горло и щеки, касаясь губ. Руки, которые его отмывали, не заботились о том, чтобы щадить все еще заживающие шрамы и ожоги, и он сорвался, когда эти грубые руки вцепились в культю, ударил кого-то кулаком в лицо и взвыл от боли. Культя определенно была воспалена, и больно было адски. Его схватило еще больше рук, его держали за шею и плечи, пока сдирали повязку. Бинты прилипли к культе, отошли со слоем кожи, покрытой какими-то сгустками, и Баки завыл, барахтаясь в воде, а культю обрабатывали какой-то обжигающей смесью. Вдруг стало не хватать воздуха, и Баки барахтался слабее и слабее, пока не начало темнеть в глазах. Тогда он захрипел. — Пожалуйста, — умолял он. — Остановитесь. Стоп. Они вытащили его из ванной, и он лежал, пальцы и губы покалывало, а зрение медленно возвращалось. Он двигал головой, изо всех сил пытаясь дышать. Большая рука схватила его за плечо и остатки руки, оттягивая их от бока, в сторону. Он открыл глаза, моргая. В полумраке он увидел что-то серебряное и чьи-то зубы, а потом что-то надавило на обломанный конец его кости и прошло сквозь него. Баки закричал снова и получил еще один удар по черепу. Они давали ему два скудных обеда в день и следили, чтобы рука была как следует промыта и перевязана. Без острого, зазубренного конца сломанной кости, месиво плоти и мышц, что когда-то было его рукой, можно было обрабатывать более тщательно. Но Баки все равно не мог перестать дрожать от боли, несмотря на то что все было уже позади. Пальцы на правой руке постоянно подергивались, и он прерывисто хныкал каждый раз, когда приходилось хоть немного двигаться. Даже с едой и более внимательным уходом за в-прошлом-рукой, Баки чувствовал себя измученным, он продолжал дрожать от холода. Из-за сырости в камере он заболел удушающей простудой, когда он слишком сильно шмыгал носом или слишком резко кашлял — раскалывалась голова. Были ночи, когда он, засыпая, попадал обратно в пламя и кровь или обнаруживал себя на полу, а пила прижималась к кости, и он бился, кричал, а рука горела от боли, а отчаянные крики эхом отражались от бетонных стен. Он хотел домой, к матери, в кампус, к Конни, хотя он понятия не имел, где Конни после его первого года в колледже. Он хотел вернуться к своей собаке, Капитану, к друзьям из мастерской. Он хотел вернуться туда, где солнце грело, где шел дождь, а не снег, холодный и мокрый, как в России. Он хотел домой, он хотел вернуться домой, пожалуйста, отпустите меня домой, отпустите меня домой, отпустите меня домой, дайте мне умереть. Он хотел умереть. Пожалуйста, просто убейте меня. Пожалуйста, бросьте меня в воду и держите там. Засуньте меня под одеяло и душите, пока я не перестану дышать. Пустите мне пулю в голову. Перережьте мне глотку. Заколите меня. Расстреляйте меня. Просто позвольте мне заснуть последним сном. Он услышал — много дней и ночей спустя, много порезов и царапин на омертвевшей коже спустя, много нервных окончаний спустя — что уже апрель и война закончилась. Это был две тысячи девятый. Пришел мужчина, невысокий и толстый, в больших круглых очках и белом халате. У него был сильный акцент — не русский или немецкий, но что-то близкое — и он говорил о проекте. Проекте, в котором будет использовано то, что осталось от Баки, что его улучшит. «Процедура уже началась», — тихо сказал мужчина по-английски. Баки не посмотрел на него, не издал ни звука, ни двинулся с места. Рука и плечо казались тяжелыми и холодными, чужими. Другие люди пришли и подняли его на ноги, он не возразил даже против хватки за изуродованное плечо, только застонал от ощущения. Все еще пиздец болело, но сопротивляться было бесполезно, и Баки не хотел нарываться на еще один удар по голове. Так что они взяли его и потащили, поволокли вперед, когда он отказался идти, и последовали за невысоким мужчиной в слепящий белый свет. Баки зашипел, жмурясь, наклонил голову, пытаясь спрятать отвыкшие от света глаза. За все это время темнота стала чем-то вроде утешения, а теперь этот свет был резким, поглощающим, отвратительным. Но его затащили дальше, еще ближе к этому свету, а потом уложили на что-то и застегнули ремни на лодыжках, бедрах, животе и правой руке в трех местах: запястье, предплечье, бицепсе. — Нет необходимости в анестетиках. Боль будет достаточно очищающей. Принесите первую модель, — сказал невысокий мужчина. Баки медленно моргнул, свет все еще оставался ослепляющим и болезненным, но он заставил себя открыть глаза достаточно широко, чтобы осмотреться. Комната вокруг него была холодной, без окон, с кучей ламп. На нескольких мониторах он увидел схемы протезов конечностей, анатомические модели и многое другое. Рядом стоял стол с инструментами, один взгляд на которые заставил его сердце частить, и Баки задергался в ремнях. В комнату вошел мужчина с тяжелым предметом, отдаленно напоминающим руку из металлических труб и толстых проводов. Когда эта штука коснулась кожи, она была холодной, и Баки стиснул зубы, чтобы заглушить крики, пока металл закрепляли вокруг того, что осталось от его плеча. Он сплюнул кровь и обхватил живот правой рукой, когда почувствовал очередной удар по покрытому шрамами левому боку. Ребра треснули, и он тихо вскрикнул, дрожа, как лист на ветру. Он сорвал металлическую штуковину с плеча и попытался проткнуть трубками грудь. Он успел только прорвать кожу до ключиц, когда они вбежали и остановили его попытку самоубийства. Они сократили питание до одной порции в день и держали его под постоянным наблюдением. Чаще всего он лежал, свернувшись клубочком, в углу новой камеры, куда его притащили. Когда он становился неспокойным, кто-нибудь приходил и делал укол. Когда Баки не спал, то сидел и смотрел в стену, представляя на месте трещин реки и леса. Когда он спал по-настоящему, ему снились огонь и кровь, и он терял больше, чем просто левую руку. Зола — тот самый невысокий мужчина — сказал, что он должен стать первым кулаком в рядах революционно-новых солдат, людей, которые многое потеряли и превратились в сломанные вещи, людей, которых его проект создаст заново и переродит в образе идеального слияния человека и машины. Это будут идеальные солдаты, которых невозможно остановить. И Баки должен стать первым из них, с рукой столь же послушной, как и настоящая, но способной уничтожить что угодно — от бумаги до камня — без малейших усилий. Второй протез был усовершенствованным по сравнению с первым: меньше тяжелых металлических трубок, больше муфт и шарниров. Он двигался более плавно, его провода обвивались вокруг шеи и плеч Баки. Определенным движением левого плеча и шеи он мог заставить эту проклятую штуку работать, как руку. Руку робота, но тем не менее — руку. Баки симулировал проблемы, и когда к нему пришли с уколом анестезии, вывернулся, обвил металлическое чудовище вокруг чужой шеи, раздавил ее в одно мгновение. Он использовал труп, как живой щит, сбивал с ног других охранников, хрипел и рычал как маньяк, пробиваясь из своей клетки. Он спустился вниз по коридору к кабинету Золы с пылающей в крови жаждой убивать, прежде чем несколько мужчин схватили его и прижали к стене, отрывая от плеча металлическую руку. Провода натянулись и сдавили горло, острые края металла снова разодрали культю. Он зарычал как животное, отмахиваясь, пытаясь впиться в кого-то правой рукой, пока ее не вывернуло, а плечо с щелчком не вышло из сустава. Он взвыл, его ударили по ногам сзади и колени подогнулись. Он упал, а из-за угла вышел Зола. Все такой же низкий и круглый, он поджал губы при виде испорченного протеза и залитого потом лица Баки. — Какая трата времени и ресурсов, — сказал он. — Любым способом уложите его спать. Когда Баки не был во власти Золы и его изобретений, он пребывал во власти собственных демонов и ублюдков, которые не давали ему спать. Он сидел, подтянув колени к груди, украдкой оглядывая комнату. Иногда ему мерещились тени в углах, словно жуткие, подкрадывающиеся монстры. Живот покрывали синяки, следы ударов, и Баки сжимал рукой колени. Все тело болело, он чувствовал себя так, будто в любой момент может развалиться на куски. Иногда он словно слышал смех и тихо хныкал, мечтая только сжаться в еще более плотный комок, уменьшаться и уменьшаться, пока не дойдет до точки, когда просто исчезнет. Каждый раз, когда ему мерещились какие-то звуки, он вертел головой в поисках их источника, а секущиеся концы темных, слипшихся прядей били его по лицу. Волосы отросли, они укрывали лицо и плечи грязным спутанным покрывалом. Он больше не чувствовал плечо. Все эти эксперименты Золы — от прикрепления тяжелых протезов до введения разных соединений и сывороток — притупили нервные окончания. Он забыл, каково это: протянуть руку и коснуться чего-то левой рукой. Стуча зубами, Баки скрестил ноги, опустил голову между грудью и коленями и прикрыл ее рукой насколько смог. Он хотел спать. Он хотел домой. Он хотел почувствовать себя в безопасности, защищенным. И — прежде всего — он хотел умереть… просто, не здесь. Он не знал, но это был две тысячи десятый. Ему больше не снились хорошие сны. Он вообще едва мог спать. Когда получалось заснуть, приходило пламя. Пилы и кровь, пинки в живот, удары прикладами по лицу, иглы в плечах, в горле, в венах, слишком быстро колотящееся сердце, широко расходящиеся по телу вещества и он сам, взрывающийся на части. Когда ему что-то снилось — ему снилась смерть. Снова и снова. Зола пришел к нему и сказал, что создал шедевр. Баки отправили на подготовку, но в отличие от прошлых экспериментов, они дали ему больше еды и воды и поставили капельницу, от которой он почувствовал себя легким, как перышко. Когда сжал руку в кулак, он ничего не почувствовал. Даже давления. Он ничего в жизни не боялся сильнее, чем того, что мог сделать с ним этот коротышка. В операции участвовало несколько человек, и, хотя он был привязан к столу, они крепко держали его за ноги и правую руку. Один из крепежей даже проходил по лбу, удерживая его голову на месте. Один мужчина достал что-то резиновое, в форме «U», и Баки послушно открыл рот: это была капа, то, что помешает ему откусить себе язык. Сердце забилось быстрее. Еще трое мужчин подошли ближе, а Зола наблюдал и негромко инструктировал их по-русски: — Да, сначала эти иглы, в те десять точек, которые я отметил. Да, нам надо вскрыть его и добраться до нервов. Кости, сустав, соединительная ткань — все должно быть заменено. Баки мог только беспомощно смотреть на их лица, руки, мелькающие инструменты и длинную коробку на столе рядом с Золой. Когда они резали его, он чувствовал давление, вес и входящие лезвия, но не огонь, как ожидал. Он чувствовал себя слабым, вещество из капельницы туманило зрение, и он хотел кричать, хотел требовать ответов, хотел выяснить, почему они так упорно держали его в живых, но не мог выдавить ни слова. Язык во рту был толстым и неповоротливым, настолько, что и без разговоров едва получалось дышать. Он вскрыли культю и плечо, и Баки, наверное, должно было затошнить от вида мышц, сухожилий и костей, но он наблюдал за этим с болезненной зачарованностью. Так вот из чего я сделан. Он почувствовал дискомфорт, лишь когда они начали вытаскивать кости и хрящи, а потом дискомфорт превратился в боль, а потом в агонию, настолько обжигающую, что он отключился, чтобы снова прийти в себя, когда они добрались до нервов. Он терял сознание и приходил в себя, понимая, что кричал, по саднящему ощущению в горле, Они вскрывали его и извлекали кости и мышцы, они заменяли их — заменяли — покрытыми графеном трансплантатами. Баки хотел биться в ремнях и вопить, но он держался, держался из последних сил, позволяя себе только редкие сдавленные отчаянные стоны. Не было ничего кроме обжигающей и всепоглощающей боли. Баки терял сознание и приходил в себя больше раз, чем мог сосчитать, и плевался едой и водой, которые они ему давали, когда запах крови становился невыносимым. Операция длилась, пока они не заменили его Богом данные кости на эти трансплантаты, даже левую ключицу, лопатку, все части сустава и саму плечевую кость. Они даже вырезали и заменили ребра слева, как и каждый позвонок в его позвоночнике. По крайней мере они очень старались не перерезать нервные окончания и не оставить его парализованным. Когда они заменили кости трансплантатами, они вернули мышцы и сухожилия на место, во время хирургии добавляя слои трансплантатов тканей и сшивая все между собой для скорейшего заживления. Баки бессвязно и бессмысленно бормотал, моргая, когда Зола залез в коробку и достал протез, не похожий ни на что виденное Баки прежде. Идеальной формы, с плотно пригнанными друг к другу металлическими пластинами. Он даже выглядел как правая рука Баки, повторяя форму мускулов… ну, если бы не недоедание, от которого он страдал, протез повторял бы форму мускулов. Рука открывалась, как чемодан: две защелки на каждой стороне, которых он не замечал. Его кровоточащую культю поместили внутрь, и мужчины взяли новые инструменты, похожие на лазер, чтобы прикрепить проводку внутри протеза к костям и нервам Баки в ослепляющем озере боли. Грудь стянуло, словно тесным обручем, застучало в затылке, и он больше не смог вдохнуть. Что бы это ни была за боль — это они были в ней виноваты. Но под рев крови в ушах он расслышал русские ругательства и слова: — У него сердечный приступ. Он смутно помнил, как они устанавливали что-то вроде металлической мембраны и вели горелкой по шву между металлом и живой плотью. Раскаленные ткани вздувались и расходились паутиной свежих шрамов вдоль нового шва. Когда верхняя половина протеза с шипением опустилась и встала на место, Баки понял, что этот — будет не так просто удалить. Он очнулся трясущимся, потеющим, неспособным вдохнуть. И когда он смотрел на свою… нет, на эту руку — он смотрел на нее с ненавистью и отчаянием.