Капитан Аххх!-мерика

Его накачивали жидкими питательными веществами и витаминами, кормили высокобелковой и углеводной пищей, чтобы восполнить потерянную мышечную массу. Как только они поняли, что металлическая рука прижилась, что костные трансплантаты и проводка не отторгаются, они начали новый этап восстановления Баки с нуля; этот этап начался со здорового питания. Впервые за несколько месяцев ему дали спокойно поспать. Но, несмотря на темноту, тишину и даже свежую подушку, Баки не мог уснуть. Тяжесть металла, впаянного в плечо, была изнурительной и болезненной; костные трансплантаты между настоящими костями болели, и он чувствовал себя одновременно невесомым и слишком тяжелым. Свежие шрамы и ожоги трескались и лопались всякий раз, когда он слишком много двигался. Баки проводил большую часть ночей, прислонившись к стене и тупо глядя перед собой на дальнюю стену, где была дверь. Всё, что он не съедал, оставалось холодеть и коченеть в углу; так долго обходиться без сытной еды и внезапно накачиваться ею было невыносимо. Большую часть ночей Баки не мог съесть больше трети того, что просовывали в щель в двери. Почти каждое утро после этого оставшееся запихивали ему в глотку, каким бы холодным или сухим оно не становилось. *** — Сержант Барнс, — голос Золы был холодным, а улыбка почти зловещей. Баки был вдавлен в кресло, его руки и лодыжки стягивали кожаные ремни, не позволяя шевелиться. — Как замечательно видеть, что ваше тело принимает протез. Баки ничего не ответил, глядя перед собой. Зола отвернулся, свет отражался от его больших круглых очков, когда он сосредоточился на других людях в белых халатах и хирургических масках. — Сегодня мы начнем мониторинг работы мозга и нервов, одновременно проверяя стабильность протеза. Не тратьте время и ресурсы на анестезию. Этот субъект доказал свою огромную силу. С трудом сглотнув, Баки опустил глаза и отвернулся от окружавших его людей, желая, чтобы беспорядочное биение его сердца успокоилось. *** Его обучали, опираясь на то, чему он научился в армии; они укрепили его навыки рукопашного боя, как только подвижность и функция руки были немного восстановлены. Из-за её веса Баки часто терял равновесие и быстро уставал, но с каждым изнурительным днем он становился лучше, сильнее; огонь в животе, однако, никогда не утихал. Но в тренировках было своего рода утешение; он никогда раньше не считал утешительным владение огнестрельным оружием и ножами, но сейчас они были единственными его друзьями. Со временем, практикой и уверенной силой воли он обнаружил, что отдает предпочтение металлической руке, когда тренируется с ножами; вес металла придавал дополнительную скорость и силу, пластины и поршни, находящиеся глубоко внутри фальшивой кости и плоти, тихо жужжали. Баки мог двигаться быстрее и сильнее. Огонь переместился к животу, а в груди похолодело. Он всегда был отличным стрелком, но устойчивость металла делала его намного лучше. В каком-то смысле это было иронично: иметь что-то столь ненавистное и болезненное, навязанное ему, но делающее его лучше. Делающее сильнее. Ощущение было горько-сладким и оставляло неприятный привкус в горле. Он думал о металлических пальцах на чужом горле. *** Его сны были полны огня и крови, а теперь и металла. Чаще, чем хотелось бы, Баки просыпался с криком, весь в поту, со слезами на глазах и воспоминаниями о боли в руке, плече и ребрах. Была одна ночь, когда жжение, бульканье и запах горящей кожи оказались слишком сильными, и когда Баки ударил по полу своей камеры металлической рукой, бетон треснул и раскололся, и под его кулаком образовалась вмятина. *** Они гоняли его по полигону, проверяя выносливость. Как только он восстанавливал силы, натравливали на препятствия, которые требовали использования металлической руки — ломать двери или тонкие стены, отбиваться от врагов только руками или слабым оружием. На обоих висках были приклеены чипы, которые отслеживали мозговую активность, ещё один возле точки пульса, чтобы контролировать кровяное давление и частоту сердечных сокращений, и ещё несколько усеивали позвоночник и левые ребра, отслеживая работу костей и мышц, вовлеченных в функционирование металлической руки. Одетый только в форменные штаны, Баки пробежал курс, тяжело дыша и обливаясь потом, его мышцы перенапряглись, а кости устали; для каждого испытания ему приходилось начинать всё сначала с новыми врагами и новыми препятствиями, новыми путями в лабиринтах. Иногда стены были ледяными и скользкими, иногда теплыми и кирпичными. Каждый раз Баки требовалось меньше десяти минут, чтобы добраться от старта до финиша, как бы ни меняли или искажали путь. Наполовину пробравшись к последней двери, Баки согнулся пополам, тяжело дыша, пот катился по лицу и соскальзывал с кончика носа, падая на пол под босыми ногами. Через старую, едва работающую систему внутренней связи доносился потрескивающий голос — тут были великолепные наука и техника, находящиеся почти за пределами человеческих возможностей, но система связи оказалась дерьмовой. — Ещё раз, солдат. Стиснув зубы, Баки услышал, как трещат и меняются стены и пол, и повернулся, чтобы снова войти в дверь. *** Ему снился огонь. Ему снилось лицо Золы, снилось, как ему отрезали ещё несколько конечностей и заменили их металлическими протезами. Ему снились очки Золы, отражающие его собственное измученное лицо в момент, когда хирурги заменяли сухожилия проволокой, кости сталью, а кожу металлом и алюминием. Ему снилось, что он весь стал холодным и искусственным. *** — Отныне, — голос Золы прорезал его одурманенное сознание, — ты Зимний Солдат, модель ноль-ноль-один. *** Баки ел пищу, которую ему давали, и спал по крайней мере шесть часов в сутки. Проснувшись, он начал строить планы. Он утешался, представляя, как раздавливает горло Золы левой рукой. *** Ему велели взять винтовку и убить человека — солдата — почти в трехстах метрах от них. Чтобы проверить его способности. Неважно, какими холодными они сделали его внутренности, или каким опустошенным он стал сам, Баки не мог заставить себя убить человека, который так сильно напоминал ему его самого: побежденного, сломленного и измученного. Они били его, когда он намеренно промахивался каждый раз. *** — Я разочарован в тебе, Солдат, — прошипел голос Золы. Баки уставился на него. Его отросшие волосы касались плеч, щетина блестела от пота и грязи. — У тебя прекрасные перспективы и потенциал, и всё же ты отказываешься от наших даров. Мы пытаемся сделать тебя лучше, сильнее. Новый мир не сразу станет идеальным. Нам нужны послушные солдаты, чтобы возглавить его. Ты будешь послушным. Ты подчинишься. Баки поднял глаза, чтобы встретиться с ним взглядом и позволяя приливу гордости согреть живот, когда Зола сузил глаза и отошёл. *** Они наполнили его голову звуками, заставляя открыть глаза, чтобы увидеть вихри цветов и образы ужаса и войны; образы того, каким был бы мир, если бы они не уничтожили его и не сделали лучше. Тайная ветвь власти, и они хотели разорвать мир на части. Баки уже давно погрузился в собственную месть. Все усилия, которые они прилагали, чтобы заставить его успокоиться и повиноваться, были бесполезны. *** Баки воспользовался случаем, когда Зола забыл пристегнуть металлическую руку и отвернулся. Он рванулся, сорвал кожаные ремни с правой руки и бросился вперёд. Зола резко обернулся, широко раскрыв глаза за стеклами очков — как раз вовремя, чтобы увидеть металлическую руку, вцепившуюся в его пухлое маленькое горло. Баки зарычал, толкая Золу сквозь комнату, проламываясь мимо столов и оборудования, а потом ударил его о стену. Он услышал, как голова Золы ударилась о поверхность: учёный задыхался и хрипел, глазные яблоки дергались, крошечные ручёнки били по металлическую руке. Зарычав, Баки сжал кулак, с наслаждением слушая, как жужжат моторы и сдвигаются пластины, а лицо Золы краснеет и искажается, пока не слышал удовлетворительный хруст. Зола рухнул, глаза его потемнели. Люди заполонили комнату, готовые схватить и уничтожить Баки; их кости превратились в бумагу под силой его ярости. *** Оставшись только в форменных штанах и изодранных остатках куртки, Баки, шаркая ногами, вышел из горящего здания, залитого кровью тех, кто держал его в плену, навстречу снегу. Ветер, резкий и ледяной, пронизывал его насквозь, но это было облегчением и радостью по сравнению с тёмными, сырыми недрами камеры или абсолютной белизной комнаты, в которой его уродовали. Солнце скрылось за дымом и облаками, и Баки заморгал. Слёзы катились по его лицу, пока он шёл вперёд. Через пять минут босые ноги онемели, а через десять — посинели пальцы правой руки. Зубы стучали, но все, о чём он мог думать — «Я свободен, я свободен, я свободен, я свободен».… *** Он упал в снег, надеясь, что смерть придет за ним, когда тень скользнула по его лицу. Врожденное и вбитое в него желание сражаться и жить захлестнули, и Баки набросился на человека, завывая, как умирающее, отчаявшееся животное. Тихий голос успокоил его, а тёплые руки коснулись плеч. *** Снова придя в себя, Баки обнаружил, что лежит на маленькой кровати под тёплыми одеялами, стены комнаты были освещены оранжевым светом. Он медленно моргнул, оглядываясь по сторонам, когда в комнату вошел пожилой мужчина в пальто со знаком Организации Объединенных Наций на плече. *** — Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс. Единственный выживший во время нападения на конвой в две тысячи восьмом. Вы пропали, вас считали мёртвым. — Мужчина рассказал ему об этом после горячей еды, душа и чистой одежды. Баки ничего не ответил и уставился вперед. — Сынок… Ты хоть представляешь, где ты и какой сейчас год? Баки промолчал. — Сержант Барнс? — спросил мужчина и наклонил голову, пытаясь поймать взгляд Баки. Баки не двигался. Мужчина вздохнул. — Вы находитесь в госпитале для ветеранов неподалёку от Лондона. Сейчас две тысячи одиннадцатый год. *** Когда он выздоровел, и врачи убедились, что он не пострадал от холода и пребывания в плену, его посадили на частный самолет и отправили домой. *** Баки встретил вооруженный отряд и провёл через военный бункер к грузовику, на котором его отвезли в другое место для тщательного осмотра и допроса. Всё это время он молчал, низко опустив голову и сложив руки перед собой. Ему хотелось съежиться, спрятаться, свернуться калачиком и спрятать шрамы, металл, боль — всю ту грязь и мерзость, что Зола сделал с ним в России. Вот только после Лондона, после всех осмотров, когда его вечно дергали и просили: «Не могли бы вы ещё раз пошевелить металлической рукой, сержант Барнс?», он понимал, что не сможет свернуться и спрятаться в своей раковине. Будут еще тесты, ещё проверки, ещё разговоры, ещё вопросы. Ещё больше всего того, чего он не хотел. Ему выделили все заднее сиденье, на котором Баки лежал, свернувшись в позе эмбриона лицом к сидению, положив голову на правую руку и вытянув металлическую вдоль его бока. Его сопровождающие сидевшие на передних сиденьях, ничего не сказали, и грузовик плавно тронулся с места. Он не собирался спать, но все же заснул; ему снился огонь. И если он дрожал, хныкал или кричал во сне, сопровождающие ничего не сказали, когда он проснулся. *** — Сержант Барнс, опишите, что произошло в тот момент, когда на вашу колонну напали. С противоположной стороны стола на его лицо была нацелена камера. Баки смотрел сквозь неё, отчаянно мечтая уничтожить эту адскую херню одним взглядом. — Ночью было холодно. Примерно середина октября. Полная тишина. Машины впереди и позади шахты были перевернуты взрывчаткой. От силы удара и жара дверь распахнулась, и меня выбросило из машины в снег. Я… мало что помню, кроме боли и холода. Слышал выстрелы и крики. Я попытался приподняться и понял, что не могу. — Почему вы не могли, сержант? Баки моргнул, тяжело дыша и медленно сглатывая. — У меня не было руки. От середины бицепса просто… окровавленный, сломанный обрубок. Огонь заполнил небо. Кто-то… тащил меня. После этого я потерял сознание. — Когда вы проснулись, где вы были? И что видели? Он ненавидел это. Ненавидел каждое мгновение. Огонь свернулся у него в животе, как драконий хвост, обвивающий внутренности. — Я был в бетонной камере. Было холодно, сыро. Пахло плесенью. Не знаю, где был. Где-то в России, наверное. Его голос был ровным. Он отвернулся от камеры, поджав губы и сжав челюсти, быстро облизнул нижнюю губу. — Что вы испытали в этой камере? — А что чувствуют в заключении? Опустошение. Страх. Одиночество. Тревога. Меня держали взаперти, как животное, а обращались ещё хуже. — Адский огонь согрел его язык, и Баки перевёл взгляд с камеры на стоящих за ней людей. — Насколько хуже? — Ты что, серьёзно, мать твою, — прошептал Баки, медленно расправляя плечи. — У тебя хватает наглости спрашивать, насколько хуже? Меня почти не кормили и редко давали спать, а если и давали, то скоро будили, или я сам просыпался от кошмаров. Меня резали, пытаясь приладить ебаные кошмарные штуки вместо руки, и где, бля, вы были?! Где вы были, суки, пока я был заперт под снегом, льдом и грязью России три ебаных года?! — Сержант Барнс, пожалуйста, сохраняйте спокойствие… — Нет! — закричал Баки, вскакивая со стула и яростно дергая себя за левый рукав рубашки. — Ты не имеешь никакого гребаного права приказывать мне успокоиться! Вы не имеете права задавать мне эти вопросы и вписывать мой трехлетний кошмар в список своих достижений! В меня втыкали иглы, накачивали наркотиками, связывали, подогнали и, бля, приварили ко мне металл! Из рукава полезли нитки, гнев и адреналин подогнали сунуть пальцы в шов и рвануть. Он обнажил металлическую руку, рыча, как собака. — Хотите знать, что случилось со мной в России? Хотите знать, что я видел и пережил? Вот ебаный ответ! Баки схватился за край стола — маленького, металлического, привинченного к полу — и вырвал его, швырнув через всю комнату. *** Его неделю держали под успокоительным, проводя тесты и изучая металлическую руку. Они хотели посмотреть, как она работает, на что способна. Они могли сделать это, только когда Баки был настолько накачан лекарствами, что он с таким же успехом мог быть в коме. Напоминало произошедшее с ним в России; воспоминания сливались воедино, и чаще всего его тошнило и выводило из равновесия. Он лишь смутно помнил, как проходили дни. *** Баки попытался задушить ученого, когда услышал, что правительство разочаровано тем, что металлический протез невозможно снять — они хотели проанализировать его подробнее и рассмотреть содержимое. *** Его продолжали усыплять и допрашивали, когда он был достаточно в сознании, чтобы говорить связно, но достаточно слаб, чтобы наброситься. Они записали, насколько это было в их силах, все, что Баки мог вспомнить: от момента захвата до того дня, когда он убил Золу и сбежал с объекта. Запись шла, даже когда он спал, так как они обнаружили, что Баки часто говорил или кричал во сне. Только в две тысячи тринадцатом году его сочли готовым вернуться к гражданской жизни. С его семьей связались и сообщили, что он жив и отправляется домой, но не упомянули, что последние два года он провёл в психиатрическом и научном отделении правительства.