***
Она не ждет от этого дня совершенно ничего особенного, как и от всех предыдущих. Она понимает, что это неправильно, что ей нужно посмотреть на мир иначе, но она просто не может поверить, что это ее новая реальность, что ей в ней жить. Она ждет, что появится Лука и, смеясь и улыбаясь, перемотает время назад, что с порога ее комнаты на нее взглянет Аликс, усмехнется, скажет, что она — миниБаг — достаточно справилась и что она может вернуться домой. Но этого не происходит. Маринетт устало замирает посреди комнаты, в упор смотря себе под ноги, и не может понять, почему все так. Она слишком быстро устала, слишком быстро потеряла вкус к жизни. Она ненавидит Бражника за то, что ей пришлось сделать, ненавидит всеми фибрами души за то, что он не оказался достаточно хорошим человеком, чтобы понять ее, чтобы отпустить, что ей пришлось пожертвовать своей жизнью — так или иначе, действительно жизнью, — чтобы вернуть их миру целостность. Она оглядывается, подходит к окну, серый и невзрачный Париж — он кажется ей таким с самого первого дня ее возвращения — встречает ее безразличным унынием. И ей почти не грустно от этого. Маринетт растерянно гладит пальцами подоконник, вглядываясь в легкий туман и едва моросящий дождь. Она всегда любила дождь во время патрулей. Нуар смешно поскальзывался, говорил, что вода и кошки — вещи несовместимые, а она смеялась, убегая от него и прячась за дымовыми трубами. Он всегда ее находил. Она столько раз влюблялась в него заново, столько раз пыталась, что ее любовь приелась между ребер, срослась с ее телом. Маринетт внезапно натыкается взглядом на черный силуэт у самого окна, прислонившийся к ее перилам, и торопливо открывает окно, боясь даже дышать. — Прости, принцесса, я снова тебя тревожу, — Нуар рассеянно ей кланяется, не замечая ее эмоций, и тут же отворачивается. — Не знаю, почему ноги привели меня к твоему дому, я сам этого не ожидал. Маринетт закрывает за собой дверь на балкон и зябко кутается в кофту, натягивая рукава на пальцы. Ей не так уж и холодно, скорее, трясет от близости к Нуару, от того, что они снова стоят на этом балконе, как сотни раз до этого, в других временных линиях. Они здесь целовались, обнимались, ссорились, мирились, расставались — и, конечно, разговаривали бессчетное количество раз. Ей больно видеть его снова, но она ни за что бы от этого не отказалась, даже если бы ей пришлось вынуть сердце. — Ты можешь приходить, если нужно, — еле шевеля губами отвечает Маринетт, вдавливая ногти в кожу под кофтой до боли. — Я ведь тебя не прогоняю. — Я не понимаю, — вдруг признается Нуар, все также не смотря в ее сторону. Его взгляд, потерянный и разбитый, блуждает по пространству вокруг них неуверенно и без интереса. Он упирается локтями в ее перила, расслабленно и доверчиво, и Маринетт встает рядом с ним, тоже отворачиваясь и смотря вперед. Она не знает, что он там увидел, но тоже проходится глазами по каждому домику перед собой, по кусочку Эйфелевой башни, который видно с ее балкона, по самим перилам, по своим рукам, и так и застывает, будто загипнотизированная их общей тишиной. Она ничего не произносит, позволяя ему просто молчать. Она знает, что он скажет ей что угодно, если почувствует необходимость, знает, что он никогда ничего от нее не утаивал, и просто ждет, одновременно желая и боясь этого момента откровенности. — Ты так на меня посмотрела в прошлый раз, — внезапно продолжает он, но Маринетт даже не смотрит на него, продолжая просто стоять. Он тоже не смотрит. — Как будто потеряла что-то очень важное и нашла это во мне. Странно звучит, правда? Нет, думает Маринетт с отчаянием, которое колет горло и веки. Не странно. — Прости, это не то, что я хотел сказать, — снова продолжает Нуар тем же самым меланхоличным, лишенным эмоций и чувств голосом. — Я просто, наверное, немного устал?.. Не подумай, что я хочу уйти с должности, просто и у героев бывают трудности. Было у тебя когда-нибудь такое ощущение, будто весь мир настроен против тебя, а тебе даже не к кому обратиться? Маринетт чуть опускает подбородок, не позволяя себе ни улыбку, ни горечь. Ей не должно быть больно, но это так, и она все еще не научилась это скрывать. — Я догадываюсь, что это за чувство, — уклончиво отвечает она, понимая, что он неосознанно ждет ее ответа, но когда произносит его вслух, видит, что он даже не кивает. — Что случилось, Нуар? — он переводит на нее затуманенные глаза. Она заставляет себя взять под контроль свое бушующее сердце. — Ты можешь мне рассказать. Я умею хранить секреты, — и вдруг улыбается кончиками губ. Нуар отворачивается, не отвечая на улыбку. — Не сомневаюсь, — говорит Нуар, еле слышно вздыхая, и с его губ срывается облачко пара, смешиваясь с наползающим на них туманом. — Это странно, что я в этом не сомневаюсь? Хотя, нет, наверное, не странно, обратное было бы довольно обидно. — Вовсе нет, — находит в себе силы ответить Маринетт и снова смотрит прямо перед собой. — Ты ведь меня не знаешь. — Но ощущаю так, будто знаю, — Нуар пожимает плечами, и Маринетт радуется, что он не смотрит на нее и не видит, как отчаянно она пытается сдержать слезы. — Может, это потому, что никто никогда на меня так не смотрел, как ты. А я чувствую себя таким бесконечно одиноким в этом огромном мире, маленьким котиком в перевернутой обувной коробке. Любой взгляд мне сейчас… Нуар снова вздыхает, обрывая себя. Касается указательным пальцем перил, проводя по ним почти до самой руки Маринетт и собирая влагу. Прозрачные капли срываются вниз и исчезают в темноте, как слезы, которым они оба не дают пролиться. — Беда в том, что я говорю себе постоянно, что хуже уже не будет, — Нуар криво и как-то даже зло усмехается. — Но нет ни хуже, ни лучше, есть только сейчас, здесь, и это все, ну… просто идет своим чередом. — Ну, — неуверенно начинает Маринетт, когда он снова замолкает. — Тогда тебе остается сделать лучше самому? — Нуар снова смотрит на нее косо, из-под ресниц, будто не хочет смущать ее своим вниманием, и Маринетт чуть склоняет голову, снова отворачиваясь. — Не знаю пока, как это сделать, — отвечает Нуар, больше сгорбившись. — После того, как Габриэля Агр… Бражника посадили, я не могу собраться с мыслями. После этого случая мы с моим отцом окончательно оборвали все связи, у меня нет ни друзей, ни близких, ни родственников, а мама давным-давно мертва. Я всю жизнь был заперт внутри собственной комнаты, а теперь, когда дверь открылась, я совсем не знаю, что делать со всем этим огромным миром, который оказался за пределами ее стен. Что мне делать?.. — слабо спрашивает Нуар, закрывая глаза ладонями, но всего лишь на мгновение, чтобы провести ими по лицу и тут же свесить с перил. — Я, наверное, самый ничтожный Кот Нуар за всю историю Парижа. — Ох, поверь, я знала похуже, — неожиданно признается Маринетт с глупой усмешкой и, прежде чем Нуар успевает задать ей вопрос, перебивает: — Я могу сделать тебе чай. Он волшебный, согревает не только тело, но и душу, — она чуть улыбается, когда находит на себе его взгляд. — Принцесса, так ты волшебница? — Конечно, самая сильная колдунья в своем клане, а ты думал, чего тебя так сюда тянет? — Маринетт касается его плеча своим, как будто подталкивая, но его костюма касается лишь обеспокоенный ее движением воздух. — Все принцессы-волшебницы используют специальные травы для привлечения Котов Нуаров. — Теперь мне намного спокойнее, раз это всего лишь колдовство, — слабо улыбается в ответ Нуар и больше не выглядит настолько потерянным. — А принцесса-волшебница умеет исцелять душевную боль? — Она не умеет, — говорит Маринетт и опускает ладонь на руку Нуара, а он вдруг, едва заметно вздрогнув, сжимает ее пальцы. — Но рядом с ней время не кажется таким невыносимым, а оно лучше всего умеет залечивать раны, если дать им возможность дышать. Нуар смотрит на нее так, будто только увидел. Он все еще сжимает ее пальцы, крепко, будто хочет удержаться за нее. Маринетт представляет, как ему плохо в этой реальности, и приходит в ужас от того, что не только ее жизнь превратилась в Ад. У Адриана никого нет, правда никого, он не приспособлен к жизни, он не знает ни дружеского плеча, ни родительской любви. У него есть только Ледибаг, но и они связаны по рукам и ногам необходимостью сохранять тайну, а это уже делает их менее открытыми. Маринетт прикусывает щеку с внутренней стороны, чтобы удержать слезы. Вина ее теперь становится еще глубже — она не нашла выход, не сумела, пошла по легкому пути, и теперь они оба страдают. Она бы возненавидела себя еще сильнее, если бы это было возможно. — Ты говоришь, у тебя есть чай? — Подождешь немного? Я принесу все сюда, чтобы ты убедился в том, что все честно и волшебно, — Маринетт хочет отступить, но Нуар сжимает ее руку крепче и едва слышно вздыхает прежде, чем выпустить. — Я правда вернусь. Ты можешь верить мне. — Иначе почему-то не получается, — вместе с клубами пара изо рта выдыхает Нуар и ловко проскальзывает следом за ней в комнату, ежась от перепада температуры. Маринетт оставляет его всего на несколько минут и приносит наверх в комнату поднос с чаем, с облегчением вздыхая, когда понимает, что родители уже спят. Хотя они, должно быть, порадовались бы, если бы увидели, как Маринетт несет что-то съестное к себе в комнату. — Пахнет просто божественно, моя леди, — говорит Нуар, склоняясь над кружками и заварником еще до того, как она доходит до стола, и Маринетт едва не роняет поднос, сраженная его словами. — О нет, осторожнее, это же волшебный чай для меня! Нуар ловко перехватывает у нее поднос, подмигивает и как ни в чем ни бывало направляется к столу. — Как ты меня назвал?.. — Моя леди? Ты же принцесса, а я твой бравый рыцарь, — говорит Нуар, откусывая от печеньки, которую хватает в первую очередь, и чуть кланяется ей, снова почти обретая свою прежнюю легкость. Маринетт ощущает такую потерянность, что ее начинает тошнить. Она ничего не понимает. Он не может ее любить, не в этом мире, значит, просто заигрывает? Или ему одиноко? Или он ничего не понимает, и это его обычная манера общения? Маринетт просто смотрит за тем, как он привычным — для нее — таким родным движением наливает им чай и берет с тарелки еще угощение. Она, кажется, смотрит слишком долго, потому что он оборачивается, приподнимая брови. — Принцесса? — Я думала, «леди» у нас только Ледибаг, — выдавливает она наконец из себя, и воздух из ее легких выходит вместе с тяжелым, тихим вздохом отчаяния. — Ну, у нее «леди» есть в имени, зачем мне ее так звать? — Нуар чуть пожимает плечами, будто безразлично, и отворачивается снова. — К тому же, мы просто напарники, и нам ни к чему подобные фамильярности. Маринетт замирает от волнения, сжавшего ее сердце. Нуар не называет Ледибаг ее прозвищем и даже сквозь сотни других линий миров, которые их разделяют, он называет ее так — подспудно, будто иначе не может, будто иначе и не должно быть. — Значит, вы не близки? — тихо спрашивает Маринетт и опускается в свое кресло, глядя снизу вверх на бесцеремонно сидящего на ее столе Нуара, и нервно сжимает в пальцах рукав своей кофты. — Нет, принцесса, совсем нет, но это как раз к лучшему, — Нуар печально вздыхает. — Как я и сказал, я действительно очень одинок. Мне показалось… показалось, что и ты тоже. Не мог перестать об этом думать, сам не знаю, почему. Такого просто не может быть, упрямо говорит себе Маринетт, упираясь взглядом в стол. Она не может поверить в то, что Нуар чувствует ее существование даже после того, как она все стерла, не может поверить, что он может помнить свою любовь, потому что она уничтожила ее. В детстве, когда отец оставлял меня в моей комнате одного, говоря проигрывать мелодии на пианино, я представлял, что совсем скоро смогу пойти в школу, найти там самого светлого человека, который одним только своим видом будет говорить, что может свернуть горы, и попрошу его быть моим другом. Ты будешь моим другом? Маринетт вспоминает это, как на плахе, как в последнее мгновение перед смертью, она видит глаза Адриана, уставшие, но счастливые, когда он на нее смотрел, и не может поверить, что все повторяется. Она не единожды рассказывала ему о том, что делает, как она устала спасать их из времени в время. Я всегда влюбляюсь в тебя заново, Ледибаг, разве может быть иначе? Мир не может быть настолько жестоким местом, чтобы лишить нас нашей любви, верно? Может. И она сама его таким придумала. Маринетт закрывает лицо ладонями, сдерживая судорожный вдох. Боже, как же она не хочет, чтобы все повторилось. Как же она устала. И как же сильно она по нему скучает. — Кажется, тебе нужно надежное плечо, — произносит вдруг Нуар, но Маринетт боится поднять на него голову и посмотреть. Боится даже шевельнуться. Он и не представляет, какая буря сейчас в ее душе от одного только его голоса, на который она шла столько лет, сотни и тысячи, из попытки в попытку сохранить для них обоих вселенную. — Расскажешь, что за тяжести тебя гложат? Я умею хранить секреты, — она слышит в его словах улыбку и против воли надрестнуто усмехается, торопливо выпрямляясь и вытирая потекшие по щекам слезы. Какая же она стала слабая. — Прости, Кот, не думаю, что мои простые проблемы для твоих геройских ушей, — отвечает она, давясь собственной улыбкой и избегая его встревоженного взгляда, пока вытирает лицо. — Просто ты мне кое-кого напоминаешь. Вот и все. — Кажется, он принес в твою жизнь много боли, — осторожно говорит Кот Нуар, и Маринетт заторможенно мотает головой. Это она, она принесла в его жизнь боль, столько, что ее нельзя сосчитать. — Хочешь, я буду твоим другом вместо него? Один грустный кот и одна грустная принцесса. Вместе грустить будет намного веселее, как думаешь? — он вдруг касается ее лица пальцами, заставляя повернуть голову и посмотреть в свою сторону, и Маринетт льнет к его руке, отводя взгляд сильнее, но вполне искренне улыбаясь сквозь тяжелую, полную грусти усмешку. Что ж, она не загадывала, что они не могут быть друзьями. — Неплохая мысль, — вздыхает она, опуская пальцы на его запястье и чуть сжимая, но не отводя его руку, напротив, будто пытаясь удержать. — А что еще есть в этом рецепте? — заметив, что взгляд Нуара становится заинтересованно-недоуменным, она продолжает: — Возьмите одного грустного кота, одну грустную принцессу, добавьте парочку печенек и волшебный чай, перемешайте и получите дружбу? — О, ну, — Нуар соскальзывает со стола и садится перед Маринетт на одно колено, чуть приподнимаясь, чтобы их лица были на одном уровне. — Я бы добавил сюда еще теплые пушистые пледы, правильные слова и веселье. Не все время нам плакать, верно? Маринетт медленно отпускает его руку и склоняет голову, избегая его взгляда вновь. Она не хочет плакать, тем более с ним рядом. Может быть, магия ее желания никогда не заставит его вновь ее полюбить, и все же она может найти в нем друга и близкого человека, не переживая о том, что они снова уничтожат мир. Это неплохо. Это больше, чем она может рассчитывать. — А еще можно допустить объятия, хотя бы несколько, — он гладит ее по плечам. — Хочешь попробовать? Маринетт неуверенно мотает головой, и Нуар обнимает ее, прижимая головой к своим ключицам. Она чувствует тепло его тела, его руки на своих плечах и затылке, запутавшиеся в волосах пальцы, его дыхание, и ей кажется, что, в общем-то, ей могло и не повезти встретить его даже так. Он мог запрыгнуть на балкон к кому угодно, но пришел к ней, и если это мир так извиняется перед ней за всю ее боль, то в это мгновение она, пожалуй, готова его простить. Маринетт обнимает его за талию, прижимаясь к нему, и чувствует, как мечется между ребер неспокойная, влюбленная душа, и обещает себе, что он никогда не узнает о ее настоящих к нему чувствах. Любить можно по-разному, но о настоящей любви она будет молчать до последнего, на этот раз до последнего. С ним хорошо. И правильно. Вот бы эти объятия длились еще одну ее вечность. Вот бы можно было ощущать его запах, родной, приятный, неизменный запах мяты и чистого, колючего воздуха над самой верхушкой Эйфелевой башни всегда. Всегда рядом. Она бы загадала тысячи желаний, в которых ему нужно было бы просто вот так обнять ее. — Кажется, работает, — в голосе Нуара сквозит теплая улыбка. — Я читал, что ученые доказывают обязательные объятия не менее пяти раз в день, что ты об этом думаешь, моя леди? — Думаю, что, возможно, в их словах есть доля правды, — смущенно отвечает Маринетт, когда Нуар гладит ее по волосам и прижимается к ним щекой. — Тогда мы вылечим друг друга, да? — Непременно, — Нуар обнимает ее за талию хвостом и смущенно хмыкает. Маринетт улыбается, потому что знает — хвост у него порой действует вопреки воли своего хозяина, просто повинуясь его чувствам. — Профилактические пять объятий и шестое для укрепления результата помогут нам. Я вот не знаю на свете лучшего лекарства. — И я не знаю, — вздыхает она, закрывая глаза. Для него это, должно быть, куда страннее, чем для нее, ведь она никогда его не забывала. Нуар родной для нее от кончиков ушей до хвоста, она помнит все — помнит, какие на вкус его губы, помнит каждую нотку его смеха, помнит каждое прикосновение его рук. Она для него — чужая, но он все равно тянется к ней, будто бы его душа стремится разорвать пространство, вернуться назад, к началу, и увидеть, как заново собирается вселенная, чтобы найти ее, Маринетт, среди тысяч и тысяч временных осколков. Нуар приподнимается, отстраняясь, и заглядывает ей в лицо. Зеленые глаза блестят в тусклом свете одной лишь настолькой лампы. Ей кажется, что он сейчас ее поцелует, но Нуар лишь отодвигается окончательно, снова присаживаясь на край стола. — Спасибо, — в его голосе сквозит смущение, — за твое небезразличие. Мне повезло упасть на твой балкон. — Моим цветочным горшкам повезло разбиться от твоего падения, — отвечает ему в тон Маринетт, и они вдруг одновременно неуверенно смеются, коротко, но довольно. Нуар смотрит на нее с улыбкой, все еще уставшей, но теперь она не лишена эмоций, она не кажется ей всего лишь вынужденной линией скользящего в пространстве мироздания — она кажется и солнцем и луной, и радугой и темными, глубокими водами Сены в середине зимы. Она любит эту улыбку. Любит так сильно, что у нее не хватает для него слов, никогда не хватало. Они вздрагивают, когда кольцо у Нуара внезапно пищит, извещая о скором окончании трансформации. Он виновато поднимается на ноги. Маринетт торопливо повторяет за ним. — Прости, принцесса, но твоему рыцарю пора идти, — произносит он с долей вины. — Откровенно говоря, этот вечер самый запоминающийся для меня из последних нескольких лет. — Лучший вечер, — соглашается она, провожая его до перил. Внезапно она чувствует странное, почти забытое чувство. Надежда. Ощущение, что ее жизнь еще имела несколько тактов мелодии в запасе, а то, что она слышала до этого — лишь случайно, неприятно оборванная нота от соскользнувшего по струнам смычка. У нее что-то еще может быть не только «до», но и «после». За это она любит Нуара в этот миг еще сильнее. Нуар останавливается у перил, готовый вот-вот прыгнуть в темноту, но вдруг поворачивается к Маринетт и подхватывает ее руку, касаясь тыльной стороны ее ладони поцелуем. — Надеюсь на скорую встречу, моя леди, — он выпрямляется и ловко запрыгивает на перила. — Пусть сегодня тебе снятся спокойные сны. Маринетт отвечает шепотом, но сама не понимает, что, и это не имеет значения, потому что когда Нуар исчезает в темноте ночи, она прислоняется локтями к перилам, в том самом месте, где и он, и просто смотрит ему вслед, даже когда не видит ни его силуэта, ни блеска его глаз, улыбаясь. Она не чувствует холода, как и привычного отчаяния, и в этот вечер, как он и обещал, ей впервые за многие годы действительно спится спокойно.***