***
Маринетт смотрит в сторону окна, всего на секунду, отвлекаясь от домашнего задания, но там по-прежнему пусто. Падает снег, заметая ее пустые цветочные горшки, на Париж накладывается темень вечера, и за прозрачным стеклом почти ничего не видно, кроме белых точек на фоне фиолетово-черного неба. С окна веет холодом, потому что Маринетт каждый вечер открывает форточку, боясь пропустить приход Нуара, но его все нет и нет. Ей почти не больно, если задуматься, если отвлечься на какие-нибудь другие мысли — в конце концов, она знала, чем это закончится, знала, чего ожидать, знала, что им не быть вместе, просто позволила себе надеяться, что как друзьям — можно было. Она боится, что с Нуаром что-то случилось, боится, что случиться могло что-то, когда он был Адрианом, она боится за него и не знает, куда деть душу. Он не обещал приходить каждый день, но ведь до этого приходил и его слова… Маринетт отворачивается от окна, скользнув щекой по ладони, в которую упиралась, и продолжает писать конспект истории Франции двадцатого века, пытаясь не думать о том, что во всем этом почти нет никакого смысла. Сасс рядом с ее стаканчиками с канцелярией поедает соленые крекеры, то и дело следя за тем, что она пишет, и Маринетт чувствует себя не так одиноко, как месяцы до этого. У нее по телу льется тепло от благодарности и любви к квами, который решил помочь ей развеять боль, и она тянется к нему, по привычке поглаживая по голове, в который раз за день — кажется, тысячный. Сасс совсем не против, он чуть ластится к ее руке и смотрит на нее большими, внимательным глазами, будто видит и знает все на свете. Им действительно было о чем поговорить. С кем ей еще говорить о времени, как не с его хранителем? Маринетт поправляет широкие рукава теплого свитера, в который кутается от холодного порыва ветра с окна, и Сасс, наевшись, прячется в ее высоком воротнике, прижимаясь к шее. Ей становится так тепло от его заботы и привязанности, что она откладывает в сторону ручку и тетрадь. Маринетт закрывает глаза и откидывается назад в кресле. Она чувствует, как падает снег за окном — тихо-тихо, едва касаясь ставень и тут же превращаясь в мокрые капли, собираясь пушистыми тонкими полосами, заметая землю ледяным покрывалом. Она чувствует как ветер, бьющийся в оконное стекло, уносит снег куда-то очень далеко. Она чувствует дыхание самой земли, молчание ветра, тишину вечности — если прислушаться. Собственное биение сердца кажется музыкой спокойствия — ей удивительно спокойно в этот миг. Идеальный миг, призрачное дрожание счастья, веры — она верит, но даже не знает, во что. Она находит вдохновение в отблесках тайн, которые окружают ее, она верит, что если сейчас ее жизнь началась заново, значит, ничего и никогда не заканчивается. Она верит, хотя это и нелогично, хотя она и злится, что Нуар придет — верит, что взметнется этот сказочный снег, что распахнутся створки ее балкона, принося с собой зимний вихрь и тепло улыбки, которую она любит больше всего на свете. Она хочет исцеляться и любить — здесь и сейчас, бесконечно, безумно, каждой клеточкой своего сознания. Маринетт хочет вплести в свою судьбу только то, что кажется ей важным. Она уже прожила сотни самых разных историй, но хочет — настоящую. Сасс в ее воротнике сладко вздыхает и переворачивается. И как раз в этот момент Маринетт слышит, как люк за ее спиной тихо открывается. Она не двигается с места, ожидая, когда отец подойдет ближе — она узнает его по шагам и по дыханию. Он нежно опускает ладонь на ее плечо и ведет вниз, и Маринетт открывает глаза, посильнее закидывая назад голову. Она улыбается ему, и он с облегчением улыбается ей в ответ. — Тебе лучше, — больше утверждает, чем спрашивает он, и Маринетт чуть кивает, показывая, что так и есть. Ей действительно лучше. — Хочешь поужинать? — Не сейчас, — она кидает быстрый взгляд на окно, будто ожидая там увидеть знакомый силуэт, но там никого нет, а Том, повторивший за ней, подходит его закрыть, неверно интерпретировав ее внимание. Маринетт на мгновение закрывает глаза. Может, ей действительно стоит перестать ждать? — Спасибо. Отец улыбается ей в ответ и проводит рукой по подоконнику, будто бы желая сказать что-то еще, но не знает, как поступиться. Маринетт не торопит его, глядя на него из-под ресниц, и наконец Том снова подходит ближе. Сасс слабо шевелится, забираясь поглубже в ее кофту, и Маринетт откидывается назад сильнее, опасаясь, как бы квами не выпал снизу. — Как твоя память? — отец, чуть помедлив, садится на край ее кровати, и Маринетт медленно поворачивается к нему. По официальной версии для всех, кто ее окружает у нее пропала память после того, как сбила машина — очень удачное совпадение или такая интересная шутка судьбы. — Понемногу начинаю собирать отрывки и друзья кое-что временами рассказывают, — Маринетт еле слышно вздыхает. Ей не нравится лгать своему отцу, но делать нечего. Для них вся ее жизнь ложь. — Это хорошо, — он ей снова улыбается, искренне, и Маринетт отвечает тем же, пусть и устало. Он сидит еще несколько минут, очевидно, пытаясь понять, что делать дальше, и поднимается, неловко проведя ладонью по шее. — Тогда спустишься позже? — Да, спасибо, — снова повторяет Маринетт, и Том торопливо кивает, подходя к люку и спускаясь обратно на первый этаж. Маринетт выдыхает. Сасс осторожно шебуршится где-то в районе ее ключицы, и Маринетт тихо оттягивает ворот, заглядывая к нему. Квами смотрит на нее сонным взглядом и обнимает лапками кусочек ее футболки, как игрушку. — Ничего, что я тут сплю? — бормочет Сасс, не замечая, как от нежности у Маринетт спирает дыхание. — Ты такая теплая, я люблю теплое. — Спи, — выдыхает Маринетт, осторожно прикрывая ворот обратно, и складывает руки так, чтобы поймать Сасса в случае чего. Она смотрит в сторону люка, прислушиваясь к приглушенным звукам, доносящимся снизу. Как она хочет спуститься туда, сесть в объятия Адриана, который пришел к ней в гости, закрыть глаза и ни о чем не думать. Маринетт снова кидает взгляд на окно. Думает всего несколько мгновений, прежде чем подняться и, скрепя силы и мысли, снова открыть форточку. Она верит, что с ним все в порядке, и надеется, что он еще вернется ее в этом убедить. Возможно, ему просто нужно было побыть одному — в конце концов, его отец оказался Бражником, главным злодеем Франции, а он — тем, кто ему противостоял. Выдерживать такие потрясения всегда непросто. Она его понимает. Она знает, что ему нужно время, понимает, как никто другой. И все же волнуется порой так, что тяжесть в груди становится почти невыносимой. Маринетт делает глубокий вдох — холодный воздух легко проскальзывает в легкие. Она очень скучает по Нуару, больше, чем прежде, больше, чем когда они не знали друг друга в этой временной линии — даже за пару встреч она привыкла к нему, она чувствует его необходимость в ее пространстве. Маринетт было бы намного спокойнее, если бы он плакал на ее плече. Но она все понимает, она старается понимать, ведь иначе можно сойти с ума. — Погуляем? — доносится голос из ее свитера, и Маринетт опускает взгляд на Сасса, смотрящего на нее с тревогой. — Иногда помогает. — Хорошо… — покорно соглашается она, выдыхая и прикрывая на мгновение глаза, и отходит чуть в сторону, к шкафу, собираясь одеться потеплее. Сасс вылетает с воротника, нависая над оконной рамой и смотря на улицу, и Маринетт торопливо отворачивается, стараясь не думать о том, что каждое мгновение рядом с балконом выглядывает Кота Нуара. Она надевает сразу несколько кофт и другие штаны, а затем укладывает в сумочке для Сасса одеяло, которое она сшила на скорую руку из пледов специально для него. Эта маленькая забота трогает Сасса, она видит это в его глазах и умиленно сложенных лапках, и ей самой становится теплее от того, что она смогла порадовать близкое существо. На улице гораздо холоднее и неприятнее, чем ей казалось. Мокрый снег бьет прямо в лицо, влага оседает на волосах, не скрытых шапкой и воротом пальто, но Маринетт упорно шагает на свет едва видных в метели фонарей, снова погружаясь в свои мысли. Будь у нее талисман Ледибаг, все было бы проще. В Вайпериону она перевоплощаться не хочет — не из предрассудков, а чувствует, что это будет больно, что это как сделать новый шаг вперед, который отделит ее от другой жизни. Она шагает вперед так быстро, как может, пытаясь прогнать из своей головы мысли о Коте, становящиеся все гуще и навязчивее, но они втыкаются в ее сознание тонкими иглами, загоняются под вены, становятся с ней одним целым — если убрать, то она уже не Маринетт, ее уже не существует, это какое-то другое существо. Но чем больше она думает, тем ей страшнее, и страх этот похож на тот, что она испытывала, возвращаясь всякий раз к Коту Блану. Если не вспоминать выражение его безраличных глаз, можно было верить, что он любил ее даже под акумой, а не был просто одержим влечением и силами Бражника. — Я устала… — не сдерживая слез, воет она, прислонившись виском к его плечу. Она дрожит от отчаяния, от боли, от невозможности что-либо исправить, потому что раз за разом ничего не выходит. Это уже пятнадцатая попытка. — Я больше не могу, Нуар, я больше… — Блан, — поправляет он ее почти по привычке, безразличный к ее эмоциям и их проявлению, смотря куда-то в сторону, на сломанную, переполосанную его катаклизмом луну, и даже не обнимает ее, чтобы утешить. — Маринетт, я же сказал тебе: убей меня. — Сам себя убивай! — почти злобно отвечает она, поднимая на него глаза. — Я не собираюсь этого делать! Он молчит. Молчит так долго, что под ребрами у нее собирается пустота. Они раскрывают друг другу личности — исход один. Не делают этого — то же самое. Встречаются как герои, как обычные люди, вообще никогда не знакомятся и все равно влюбляются — и каждый раз она здесь. Это уже пытка. Она уже почти не может любить. — В этом и проблема. Она горько усмехается. Это отчаяние, это боль — она помнит их так, будто испытывает прямо сейчас. Они такие сильные, что разрывают время. Она едва не сошла с ума — или сошла, порой сходила, порой казалось, что если она не остановится, то крупицы ее разума разлетятся по вселенной. Если было только два варианта, то загадать желание — правильное решение. Маринетт не хочет больше жалеть — не о том, что уже сделано. Она поскальзывается у спуска к реке и хватается за ледяной поручень, тут же одергивая руку. Прежде, чем она чувствует боль, к ней приходит осознание боли. Так же было и когда она очнулась в своей комнате. Она ничего не понимала, не догадывалась, где оказалась, но единственное, что она знала, что горячим, острым рубцом оставалось в ее сознании — Нуар больше ее не любит. И Адриан тоже. И это лишило ее дара речи на несколько дней. Она правильно выбрала. Маринетт замирает, снова призывая себя думать о лучшем, и осматривается по сторонам, со всей внезапностью страха понимая, что все же пришла к дому Адриана. Особняк, мрачнее и темнее обычного — чем она его помнит, — взирает на нее с откровенной меланхоличностью, в нем не горит свет, нет признаков жизни, и даже красная точка датчика движения у ворот сейчас сливается черным бездействием с фоном неба. Маринетт смотрит, не осознавая, что делает это уже довольно долго. Она не понимает, есть ли там кто-то и почему все выглядит таким нежилым, если там должен был быть Адриан? Ей становится страшно, но лишь на мгновение, потому что она учится управлять эмоциями и заталкивать их внутрь себя, в самую глубину. Маринетт решается подойти ближе, замечая, что белые колонны забора исписаны цветными красками с некультурными фразами и пожеланиями, но одна из них, ярко-красная, с синим отливом, почти сливающимся с пространством — как насмешка над ее прошлым — выделяется особенно четко, как будто написанная совсем недавно: сын убийцы. Маринетт прижимает ладонь к губам, сдерживая вздох. Она не представляет, что испытывает Адриан, проходя каждый раз мимо этой надписи. Не представляет, сколько пожеланий, злых, несправедливых выливается на него каждый день. Боится представить. Вполне очевидно, что он не выходит в соцсети — там его тоже ждет только ненависть, — и проводит большую часть жизни в обличии Нуара, ведь Нуара все любят, Нуар герой. Но ведь и Адриан ни в чем не виноват. Маринетт прикусывает пальцы, отворачиваясь от надписей, и пытается понять, почему люди настолько жестоки. Почему они позволяют себе такое, почему не могут хотя бы на мгновение остановиться и подумать, заслуживает ли кто бы то ни было ненависти? Адриан не виноват в решениях своего отца, а вот те, кто решал принять силы от него — были. Вот только Маринетт почти не сомневается, что к ним у большей части масс нет никаких претензий, ведь ими управляли. Порой Маринетт просто не выносит людей. Их жестокость для нее — непостижима, как и безразличие, потому что с молчаливого согласия творятся вещи пострашнее тысячелетних войн. Она думает, что, возможно, им стоит поговорить об этом. Не раскрывая его личность, просто вскользь упомянуть, что это неправильно, что она считает, что люди нелогично жестоки к человеку, которого не знают; возможно, это даст Нуару шанс понять, что в него еще хоть кто-нибудь верит. А она верила, очень сильно, больше всего на свете. — Я не знала, что здесь все… так, — произносит она едва слышным шепотом, и из ее сумочки выглядывает Сасс, оглядывая стену с таким же вниманием, что и она до этого. — Этот мир много хуже, чем тот, в котором ты была Ледибаг, — отвечает он ей с непостижимой грустью в голосе, и Маринетт вдруг касается ледяными пальцами надписи, пытаясь стереть ее кончик пальцами. Легкое прикосновение не стирает краску, Маринетт давит чуть сильнее, но ничего не меняется, только кожа ее рук чуть краснеет от недавней надписи, и тогда Маринетт брезгливо вытирает ее о платок, который достала из сумки. Это неправильно, так не должно быть. Жаль, что она не может сказать этого Адриану прямо сейчас. Маринетт чуть разворачивается, смотря в упор на закрытые ворота, и внезапно делает к ним шаг, равняясь с датчиком движения, реагировавшем на голос. — Эй?.. — зовет она чуть громче, чем говорила с Сассом, но никакой реакции не следует. Маринетт дотрагивается до выемки, из которой раньше появлялась камера, и пробует еще раз: — Простите?.. Никакого ответа. Она давит ладонью на трещинку, но та не поддается, чуть толкает ворота, проверяя, закрыты ли они на замок, но те тоже не открываются. Она поджимает губы, недовольная и раздраженная, и снова осматривает особняк, но тот по-прежнему темно-безэмоциональный к ее проблемам. — Тут кто-нибудь есть?! — срывается она на крик, снова чуть толкая прутья ворот, но в очередной раз ответом ей служит лишь тишина. Она уже думает перевоплотиться и заглянуть в окно комнаты, в которой жил Адриан, но не успевает даже спросить Сасса, насколько это будет разумной идеей, как к ее горлу внезапно приставляют ледяное от холода лезвие, а за локоть хватает грубая рука. — Отдавай сумку, — цедит на ухо неприятный мужской голос, и Маринетт замирает, смотря прямо перед собой, в непривычном страхе перед последствиями ее решения, и не понимает, как поступить. В сумочке Сасс, она не может его отдать, как и трансформироваться не может тоже, но как у Маринетт у нее почти нет шансов сопротивляться человеку с оружием. — Быстро. — Там ничего нет, пожалуйста, — шепчет Маринетт, прижимая сумку к себе и очень надеясь, что Сасс хотя бы догадается пролезть сквозь нее Маринетт под пуховик. — Я вам все отдам, только можно я оставлю сумку… — Заткнись, — рычит он ей на ухо и жестко оттаскивает от ворот. Маринетт не успевает за ним, идя задом, спотыкается и ее ноги скользят, волочась по земле. Паника захлестывает ее с головой. Она никогда не была в такой ситуации. Ее разум будто бы отключается — она не способна ни о чем думать, кроме как о страхе, сковавшем все ее существо и о ноже, касающемся горла. Но она не может подвести Сасса, не может. — Я зарежу тебя, отдавай сумку! — Послушайте… — снова пытается она, чуть приседая, когда он останавливается, чтобы попытаться вырваться или хотя бы ударить локтем, но ее план раскрывают мгновенно — мужчина перехватывает ее ладонь, грубо отталкивая к скользкой земле, и тянет за запястье вверх, рукой с зажатым ножом держа сумку и пытаясь снять ее через ее шею. Маринетт в этот момент внезапно осознает, что может потерять Сасса, даже толком не пробыв с ним и нескольких дней, и в мгновение, когда грабитель, замешкавшись, ослабляет хватку, резко приседает обратно, и делает подсечку, роняя мужчину на спину. Тот почти тянет ее за собой, так и не отпустив руки, и Маринетт пытается вырваться, дергаясь назад. — Куда?! — со злостью цедит он, сжимая пальцы так сильно, что наверняка останется синяк, и из глаз Маринетт брызгают слезы от боли. — Так-так, — внезапно раздается где-то впереди незнакомое, и Маринетт вскидывает голову, замечая смотрящую на мужчину Ледибаг. — Кто это здесь у нас решил вылезти из норы? Грабитель выпускает руку Маринетт, снова пытается схватить ее сумку и одновременно рвануть в сторону в попытке сбежать, но Ледибаг раскручивает йо-йо, обматывая его, и тянет на себя, не давая ему даже шанса. Мужчина, обмотанный леской, валится обратно на землю, и дергается, не в силах взмахнуть руками. — Разве ты не знаешь, что здесь опасно гулять по ночам? — спрашивает Ледибаг с безапелляционной резкостью, и Маринетт вспыхивает от раздражения и неприязни. — Где ты живёшь? Далеко отсюда? — Сама дойду! — тут же бросает она, резко отворачиваясь, и слышит смешок Ледибаг, одним движением поднявшей мужчину на ноги. — Хочешь спровоцировать еще парочку таких отбросов? — насмешливо спрашивает Ледибаг. У Маринетт от злости и адреналина, до сих пор бушующего в крови, застилает глаза. Она сжимает руки в кулаки и медленно поворачивается к ней. — Спровоцировать? По-твоему, я специально? — Маринетт говорит это едва слышно, с угрозой, сути которой и сама не понимает. Что она может сделать Ледибаг, если не справилась даже с обычным человеком? — Писать скабрезные надписи, — Ледибаг презрительно кивает на забор, — можно и днем. — Я их не писала, — разделяя слова, отвечает Маринетт, едва дыша от сдерживаемых эмоций, и Ледибаг вдруг ухмыляется, отворачивая от нее голову. — Поумерь пыл, красотка, если бы Бражник все еще работал, всех бы акум собрала. Маринетт мычит что-то нечленораздельно злобное, кажется, какое-то ругательство, она и сама не понимает, а потом быстро разворачивается и уходит в сторону своего дома, сжимая пальцы до такой степени, что они начинают ныть. — Маринетт! — слышит она за своей злостью настойчивый голосок Сасса спустя какое-то время, наполненное озлобленной ходьбой. — Марине-етт! — Да, что, да? — она останавливается посреди улицы, будто врезается в невидимую стену, и смотрит на Сасса, летающего вокруг ее головы. Он выглядит очень обеспокоенным, настолько, что у нее самой спирает дыхание от новой волны страха. — У тебя кровь… — Сасс подлетает ближе, и Маринетт, не замечая ни боли, ни странных ощущений, проводит пальцами по шее, стирая с нее что-то липкое. — Тебе нужна помощь. Может быть, пойдем к мастеру Фу? — Сама справлюсь, — огрызается теперь уже напуганная Маринетт, и тут же стыдится того, что сорвалась на квами. — Прости, прости меня, Сасс, я просто… я не знаю, что делать… — Все в порядке, Маринетт, ты только не волнуйся, — Сасс подлетает, гладит ее по шее, рядом с которой, видимо, рана, и смотрит на нее с еще большим беспокойством. — Пожалуйста, пойдем домой быстрее? Я помогу тебе обработать, но медлить — не лучший вариант. — Да, да… конечно, — Маринетт ускоряет шаг, позволяя Сассу спрятаться во внутреннем кармане куртки, и почти бежит в сторону дома. Она влетает по лестнице в свою комнату, коротко отвечая ожидающей ее с ночной прогулки матери, что она просто кое-что забыла сделать для школы, и стягивает с плеч верхнюю одежду, кидая ее куда-то на пуфик. Маринетт подходит к зеркалу, чуть поднимая подбородок, и только сейчас чувствует острую, режущую боль на коже от этого движения — она шипит, прижимая к ране пальцы, и Сасс тянет ее за прядь волос в ванную, не давая даже толком опомниться или проанализировать порез. Она чуть подрагивающими пальцами находит аптечку, выполняя тихие указания Сасса почти на автомате, не понимая, что именно делает. Маринетт часто оказывалась в опасных ситуациях, слишком часто, но никогда не чувствовала себя такой беспомощной. Весь этот мир — жестокий и несправедливый, — наваливается на нее десятитонной плитой, сжимается вокруг стальным кольцом, не дает сделать вдох, начать жить заново. За один вечер она разочаровалась в людях и в самой себе. Она хочет вернуться назад, схватить этого бандита и Ледибаг заодно, и доказать им, что они не имеют права так с ней обращаться. Ей хочется вернуться и снести этот чертов забор, а затем зайти в тот темный, почти заброшенный дом, найти Адриана и прижать его к своей груди, потому что она не может доверить его никому в этом ужасающем мире. Лишь когда они с Сассом пытаются в четыре руки приклеить пластыри, Маринетт начинает потихоньку выскальзывать из своих мыслей и принимать реальность во внимание. — Я не могла тебя отдать, — хрипло говорит Маринетт, слепляя вместо пореза собственные пальцы и с отстраненным удивлением глядя на то, что у нее по случайности получилось. — Все в порядке, — в который раз за час повторяет Сасс, перехватывая второй пластырь и наклеивая его самостоятельно, пока Маринетт пытается отлепить свой от ногтя. — Все ведь хорошо закончилось. — Потому что явилась Ледибаг, — Маринетт невольно морщится, а затем всхлипывает почти судорожно, тут же сжимая зубы, чтобы взять себя в руки. — Что я за друг и хранитель талисмана, если не могу тебя защитить? — Я бы вылетел, — отвечает Сасс, глядя на нее с едва уловимым удивлением. — Незаметно улетел бы, когда он отошел, он даже не понял бы. Конечно, жаль потерять мое одеяльце, но ты бы сшила новое… Маринетт, — квами обхватывает ее за подбородок, когда она пытается опустить голову, — ты замечательный друг. Как ты можешь думать иначе? — Не знаю, я просто… просто так запуталась, и устала, и еще и Нуар не появляется две недели, мне страшно за него… — бормочет Маринетт с потерянностью. — Вдруг что-то случилось? Думаешь, нужно ему написать? — Думаю, ты должна подождать еще немного, — отвечает Сасс, погладив ее по щеке, и Маринетт растерянно кивает ему в ответ, прикрывая глаза. — Уверен, он скоро вернется. Не забывай, его отец в тюрьме, город его терпеть не может, и у нет ни одного близкого человека. — Поэтому я должна быть рядом, — Маринетт, не открывая глаз, прижимается виском к зеркалу. Она хочет, чтобы его прохлада проникла и в ее мысли, чтобы оно успокоило мечущееся сознание, позволило скользнуть в зазеркалье, где нет никакой боли и страха. Если бы она могла, она поменялась бы с Адрианом местами, она забрала бы все это себе и у нее все равно была бы самая счастливая жизнь, потому что она видела бы, как он спокоен и доволен. Но это невозможно и в сожалениях нет никакого смысла. Ей остается только набраться терпения и ждать, ждать, ждать, как ждал ее Блан всякий раз, как ждал Нуар в глубине его сути, чтобы наконец освободиться от собственных чувств. — Он придет, — тихо говорит Сасс. Маринетт открывает глаза и слабо ему улыбается. Она и представить себе не может, что делала бы, не будь его рядом. — А сейчас тебе надо отдохнуть. Разве будет хорошо, если ты будешь падать от усталости, когда он вернется? — Нет… — вздыхает послушно Маринетт, отталкиваясь от стены с зеркалом, и почти падая на свою кровать. Сасс опускается рядом с ней на подушки, поправив ей упавшие на глаза волосы, но Маринетт не обращает внимания, устало вздыхая. Она принимает очень сложное, но необходимое решение — вернуться к особняку Агрестов в свободное время и сделать хоть что-то с этими надписями. Она не может просто смотреть, как и просто говорить Нуару, что все будет в порядке — не может тоже. Если она героиня, она должна действовать, она и будет, и неважно, что на улице снег, а мороз так и норовит скользнуть под ткань одежды, она не может ждать, ей необходимо сделать хоть что-то для успокоения души, и она точно знает, что это будет правильно. Сасс гладит ее по щеке, когда Маринетт почти проваливается в дрему от своих бесконечных, многочисленных мыслей, и она чуть морщит нос от того, каким щекотным кажется это легкое движение.***