Бракованный дуэт

Откуда-то со второго этажа доносился звонкий детский крик — младший Пчёлкин с самого рождения сопротивлялся всем попыткам одеть его во что угодно, яростно сотрясая воздух ручками и ножками одновременно. Упрямый характер был точной копией отцовской породы — иногда прилетающие в гости родители Вити отмечали сходство каждый раз, и чем старше становился их внук, тем больше они причитали от восторга. Маленький Александр — копия отца. Кроме глаз. Глаза — ярко-изумрудные, мамины. — Саша, ну только кофта осталась! — а вот и она подала голос. — Иначе мы в гости не пойдём! — Не хочу кофту, не буду кофту! Дверь детской чуть не слетела с петель от удара пятилетнего мальчишки, который с задорным смехом бежал по лестнице вниз, к своему защитнику от мучений надоедливой мамы. Ожидающий Витя уже присел на корточки и широко расставил руки, открывая объятья для летящего в них раскрасневшегося карапуза. — Опять мама не разрешает в гости в одних трусах пойти? — тихо рассмеялся мужчина, когда сын зарылся лицом в его белоснежную рубашку. — Мне тоже. У неё работа такая. — Пусть уйдёт с этой работы, — пробубнил Саша, теребя в маленьких пальчиках блестящую пуговицу. — Не может, она ведь тебя любит, не хочет, чтобы ты без кофты заболел. Помнишь, как ты кашлял недавно? — Противно было, — слабо кивнул сын. — Ну вот, а кофту надо надеть, чтобы вместо супа есть пиццу сегодня, — улыбнулся Пчёлкин-старший и играючи стукнул малыша по кончику носа. — И маму не обижай, договорились? — Договорились, — лучезарно улыбнулся мальчик в ответ. Мужчина взглядом провожал улепётывающего ребёнка, стараясь хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей. Вот уже десять лет в этот злополучный день, девятнадцатого декабря, он погружается в скорбное молчание, сам того не желая. Всю жизнь считал, что весь этот символизм — пустое, незначительное, праздник может быть хоть каждый день, независимо от цифр в календаре, но траур, оказывается, не подлежит отрицанию. Ненавистная штука эта память. — Мы сегодня ближе к ночи придём, — мягко произнесла позади супруга и обвила торс любимого тонкими руками, украшенными браслетами и обручальным кольцом с крупным драгоценным камнем. — Я напишу, как будем подъезжать к дому, ладно? — Спасибо, Маш, — едва заметно улыбнулся Пчёлкин. — До вечера. Кубики льда звонко ударились о толстое стекло бокала и тут же утонули в жидкости янтарного цвета. Ароматный десятилетний коньяк и открытая пачка сигарет «Camel» на день заменяли трезвость и кубинские сигары. Только девятнадцатого декабря Витя позволял себе давать былую слабину — не для того он оттолкнулся от непроглядного дна, чтобы вновь спуститься туда. Нет там никакой золотой Атлантиды, а Титаник заржавел, накрыв дырявой кормой «Сердце океана». Единственная сокровищница — сундук со всеми видами нестерпимой боли, мучительными воспоминаниями и непроглядным отчаяньем. Ничего и никогда уже не будет хорошо. Когда в тусклом свете барной стойки он разглядел Марию, окаменевшее сердце даже не ёкнуло — очередное одноразовое рандеву, не более. Девушка охотно согласилась отправиться на ночь в отель и даже сходу приняла правило уехать сразу после секса, не посчитав запрет уснуть вместе хоть сколько-то странным. Она даже не оставила свой номер на салфетке со следом алой помады. Мимолётная любовница с волосами цвета шоколада и глазами цвета весенней травы. Однако судьба вновь свела их — в офисе хедж-фонда Пчёлкина, куда он вложил все свои деньги в начале двухтысячных. Мария, желающая, чтобы её называли на американский манер — Мэри, устроилась в его фирму юристом и спустя долгие три года смогла-таки выбить для себя небольшое местечко в жизни мрачного, порой нечеловечески гневного, руководителя. Скромная свадьба на двоих, домик в Монтесито с выходом к Тихому океану и наконец рождение сына — вся эта картинка, воплощённая американская мечта, казалась всем окружающим идеальной тёплой сказкой. Вот только один из них лишь позволял быть любимым, изредка поощряя чувства бездушными дорогими подарками и натянутой улыбкой. Витя безмерно уважал свою вторую жену, прекрасно осознавая, что отравляет её существование. Их брак был выгодным союзом, удачной сделкой, в которой один живёт, ни в чём себе не отказывая, а второй — больше не принимает снотворные, чтобы спать без истязающих регулярных кошмаров. Супруга привыкла спать при включенном свете и бубнёже телевизора. Её не пугал пистолет в прикроватной тумбочке. Она не интересовалась его прошлым, зная лишь, что все друзья Вити были убиты девятнадцатого декабря в девяносто девятом году. Мэри даже не спрашивала, как именно он отомстил за них — хватало знания, что жестоко. На первом серьёзном свидании Пчёлкин оглушил её заявлением, что руки у него по локоть в крови, но девушка лишь пожала плечами в ответ, ответив, что ничего иного от владельца успешной страховой компании ожидать и не приходилось. Раз в год она оставляла его одного на целые сутки, разрешая заполнить дом атмосферой тяжёлого, неподъёмного горя. Обычно сдержанный муж вдребезги бил посуду и технику, крушил алюминиевой битой мебель и кричал в пустые стены до сорванных связок, спуская всех затаившихся демонов с поводков. Истерика повторялась из года в год, урон исчислялся десятками тысяч долларов, но метод работал эффективнее любых антидепрессантов и терапевтов. Жалкие десять минут развернули всю его жизнь на сто восемьдесят градусов. Той злополучной ночью после выборов Пчёла умер, подарив миру Пчёлкина Виктора Павловича. Пчёла умел заливисто смеяться и вдыхать жизнь полной грудью. Виктор Павлович — это машина, действующая на автопилоте. У Пчёлы были друзья, с которыми он делил радости и печали, разбивал колени и поднимался всё выше. У Виктора Павловича вместо друзей — мраморные кресты с выгравированными фотографиями, которым нельзя позвонить и пригласить на день рождения любимого сына. У Пчёлы была жена, которую он боготворил, проходил с ней сквозь пули и убегал от настигающей смерти. У Виктора Павловича — атрофированная к любви, искалеченная душа и стопка писем, переправляемых родителями из Москвы, которые он зачем-то держит в чулане, зная, что никогда не прочтёт. Ева пишет ему несколько раз в год, каждый раз заливая чернила слезами, от чего буквы в конце расплываются. Каждый раз она провожала конверт взглядом, полным надежды, что однажды адвокат принесёт ей ответ. Тщетные мечты разбивались о бетонные стены, даже не успев подняться к небу, изуродованному колючей проволокой. Нашивка «Романова Е.Н., 2 отряд» гордо красовалась на груди тёмно-зелёный тюремной робы — и ничего в ней, кроме вновь обретённой родной фамилии, Еву не задевало. Она помнила день, когда видела мужа последний раз, так, будто он был вчера, а не десять лет назад. Пчёлкин тогда выглядел тенью самого себя — сильно осунулся и постарел лет на пять за считанные дни. Меж бровей проявилась глубокая морщинка, под красными распухшими глазами — синяки едва ли не чёрного цвета, светлые непослушные волосы уложены гелем назад, как в самом начале рэкетирской деятельности. — Давай сразу к делу, — холодно произнёс он, стараясь не поднимать глаз на Еву, сидящую по ту сторону прозрачной перегородки. — Подпишись в бумагах, и я пойду, дел ещё много. Этот тон, с которым он обращался к жене, мог разрезать ледяную глыбу толщиной в несколько сотен метров, насколько острым и колючим он был. — Что за бумаги? — тихо спросила наёмница, жадно изучая возлюбленного по миллиметру, чтобы запомнить каждый из них. — Развод. Ком подкатил к горлу, а в глазах защипало. Она ведь знала, что всё обернётся именно так, спуская курок. Но почему тогда так чудовищно больно? — Да, конечно, — смогла выдавить из себя дрожащая снова-Романова. — Прости меня, Вить. Прости меня за всё. — Никогда, — Пчёлкин поднял измученные глаза, чтобы посмотреть в потухшие любимые в последний раз. — Ты сломала мне жизнь и не заслужила думать, что я когда-то забуду об этом. Я даже не смогу тебя ненавидеть, потому что даже ненависти ты не заслуживаешь. Ты хоть секунду подумала перед тем, как убить его? — Нет, — честно ответила Ева, еле сдерживая подходящие слёзы. — Но я не жалею, что так поступила. — У тебя будет много лет, чтобы подумать, но, когда откинешься — не смей даже приближаться ко мне. Пчёлкин резко поднялся с пошатывающейся деревянной табуретки, борясь с желанием обернуться. Посмотреть в изумрудные глаза ещё раз. Спросить почему убила Белого, безоговорочно отдавая себе отчёт, что стирает в порошок не одну жизнь. — Я была так счастлива с тобой, — донеслись из-за спины тихие судорожные всхлипы. — Я тоже, — Витя остановился в дверях и слабо улыбнулся уголками губ. — Лучше бы мы никогда не встретились.