Опаловое безмолвие

Её лицо походит на полотно с отмеченными скорбными линиями путями следования кораблей, с едва заметным пунктиром границ морей — Сара старела красиво и для своих лет выглядела отлично, но рядом с ним — всё таким же молодым и прекрасным — хотелось собственные щёки ладонями накрыть. — Если ты сейчас скажешь, что я ничуть не изменилась, я тебя ударю. Сара старается улыбаться, звучать ласково, хоть иное меж ними уже и не кажется возможным (не после всего пережитого, не после всего упущенного). Свинец во взгляде наливается темнотой, и Саре бы позабыть, отчего он прежде становился таким. Но тьма колеблется и гаснет, как не должна по сути своей, тьма становится сталью, прохладной серостью, болью, совсем утратившей вкус. Он забывается, безуспешно выискивая в её чертах не осевшее пеплом, не остывшее на губах. — Отчего же не изменилась? — голос в противовес полнится игривейшей, такой идущей ему весёлостью. Но Сара знает его слишком хорошо чтобы купиться на такой дешёвый трюк. Впрочем, как и он её. Губы раскрываются с усилием у обоих. Он никогда не открывался перед ней полностью, никогда не позволял проследить взглядом за маршрутами следования суден в его гавани, никогда не давал коснуться незаживающих шрамов. Эту глупую мелочь она никак не могла ему простить — ни через десять лет, ни спустя пятьдесят. — Ты похорошела, Сара, и только. Не видя истин, она привыкла идти вслепую на звук его голоса и треск огня, шипение от жгучей боли. Он был рад ей, несомненно, но простил ли он её? А себя? — Как Мартин? Эби? — он должен был сглотнуть ком, выдать волнение или эту глупую и не значащую ничего ревность, сопутствовавшую им все проведённые вместе дни, хоть одной дрянной мелочью. Но Человек смирился, как смирилась когда-то она, выбрав не его, и боль, пускай до сих пор тянущая, была целиком проглочена этим смирением. Мартин — сын. Эби — внучка. На какое-то мгновение она обрадовалась тому, что он не стал называть третье имя. Прошло пятьдесят лет, но такие раны не заживают и спустя сотни. Врать не хочется от слова совсем: — Живы, здоровы. У нас всё хорошо. Он и правда старается слушать, но совсем ничего не слышит. Сара знает этот его взгляд — помнит кожей, пускай ту и покрыла густая сетка морщин. Не раз в сердцах думала, что ему гораздо легче выносить это, засыпая на долгие десятилетия. Но сейчас ему было гораздо тяжелее. Хотя бы потому, что боль Сары уже давным-давно иссохла и окаменела, а его собственная не пройдёт никогда. — Я не шутил, ты в самом деле с годами выглядишь всё величественнее. Ни дать ни взять — пожилая императрица. По сухому руслу сбегает слеза. Сара подаётся вперёд, вжимаясь лбом в его плечо. Накрывшие лопатки пальцы рисуют по коже узор, такой знакомый, словно без этих самых рук прожила всего день или два, и она поддаётся, успокаивая себя одним — он уйдёт, он в любом случае уйдёт. И по-прежнему всё кажется неверным, ошибочным, глупым. Её собственная старость, принятая и понятая так давно, что она и позабыла, когда в последний раз допускала подобные мысли, его одиночество, такое бессмысленное с первой же встречи, с того самого момента, как они оба столкнулись с осознанием, от которого было никуда не деться. Не могут два куска одного целого, случайно столкнувшись, нарочно разойтись. — Ничего не могу с собою сделать. Словно можно всего лишь ближе к себе прижать, не отпуская, и всё встанет на свои места. Сара так и поступает. Только, увы, понимая, что обратного пути не было и нет.