Опаловое безмолвие

Тучи в черте небосвода наливаются свинцом. Они тяжелеют и чернеют, нависая над ним, грозя молниями, словно родитель нерадивому чаду в самое лицо пальцем — в назидание. Это тучное небо, всё изрезанное молниями, въелось ему в кожу намертво три проклятых века назад: сейчас на площадь выведут Аннет, преданную и истерзанную, он увидит в ней себя, точь-в-точь оставленного, брошенного, одинокого, и поймёт, какой грех свершил. Он увидит в ней раскаяние, но будет слишком поздно. Роковые ошибки на то и таковые, что никакому исправлению не подлежат. Однако не слышимы ни вопли жертвы, ни крики толпы палачей. Только ветер воет громче и старые раны бередит нечто новое, нечто на вкус будто и смутно-родное, но непредсказуемое до тревоги. Толпа — главный актёр этой пьесы — вступает на сцену, скандируя проклятья. И в центре кучи хвороста стоит он, одетый в поношенную робу, весь в шрамах и крови, грязный и по всем фронтам жалкий. Будто только что был прогнан из лазарета. За душой ни гроша, податься некуда. И боль, горечь, сожаление — всё обостряется и кровоточит на изломах собственной души. Обвиняют все — разом и поочерёдно — начиная с бывшей возлюбленной, кончая Вильямом, Эйрой, той девушкой из лавки, что не раз приходила посмотреть на процесс создания масок, интересуясь отнюдь не им. Но небесный свод расходится трещинами лишь когда он выхватывает из толпы взгляд той, чьего презрения не пережил бы ни за что на свете. Будь тот хоть проклятьем, хоть расплатой. Она глядит на него, его настоящая, единственная любовь, качая головой. Мотает из стороны в сторону, бормочет что-то так тихо и отчаянно, что одни губы, едва приоткрываясь, дрожат. Она падает на колени, кричит во всю глотку. Рвёт на себе волосы. Царапает ногтями надрывающееся горло. А он, будто в наказание, и пошевелиться не может. Лишь смотрит на неё, изводящую себя, зная, что только он сам мог послужить тому причиной. Руки зудит желанием коснуться её, приласкать, успокоить. Укрыть от всего мира и её собственной боли даже если он сам стал её причиной — слишком многое было пережито ими обоими. Мир трескается, ломается, обрушивается ему на голову всей тяжестью боли, казалось бы, пережитой им во всю мощь. Когда пелена с глаз наконец сходит, удаётся сфокусировать взгляд на Саре, сонно и чуть улыбчиво разглядывающей его. Наверное, проснулась от шума — ему частенько видится всякий бред. Она не раз, тихонько и совершенно беззлобно посмеиваясь, рассказывала за чашкой кофе, как он говорил ночами. Не скрывая радости, вещала и о том, что в бреду зовёт он не предательницу. Только её. Ту, кому обещал вверить сердце и ничуть в том не солгал. — Что тебе снилось? — полушёпот-полустон от движения, похожего на попытку потянуться, не отстраняясь от него ни на миллиметр. Улыбка, которую лишь крыть ленивыми поцелуями. — Страшный суд. И даже тишина покоя их спальни того не сглаживает: слова звучат жутко. Она не видит его лица, но слышит грохот сердца. А потому потягивается, подкатываясь ближе, кутается во всё ещё мелко подрагивающих руки, по инерции крепко её обнимающие. Сара частенько ведёт себя как кошка, жмущаяся к ранам в моменты, когда те начинает невыносимо нарывать. — Приговариваешься к пожизненному заключению в моих объятиях. Человек вздыхает, лишь ближе к себе своё сокровище притягивая. Никогда он не позволит себе сделать то, за что она может его с такой силой возненавидеть. Никогда и ни за что он подобного не допустит.