Окна, которые мы открываем

Вот Хатаке Какаши. Ниндзя. Лидер. Гений? Кто-то считает и так. Сам Какаши считает по-другому. Какаши считает, что у каждого шиноби есть ноша, которую он должен нести, и из этого правила сам Хатаке не то что не исключение, а самый настоящий образец. Иллюстрация. Картинка, как из учебника. Большую часть жизни Хатаке Какаши несет в себе свою тьму. Трясется над ней, как над собственным ребенком, пока она жрет и сосет и вгрызается зубьями в его позвоночник. Первый кусок его души отвалился еще в совсем раннем детстве, когда умерла мать. Он тогда еще многого не понимал, но для того, чтобы чувствовать, как трескается и ломается что-то внутри, понимать и не нужно. Иногда понимать даже мешает. Он смутно помнит несколько лет, когда эта зияющая дырка, по ощущениям где-то в спине, под лопаткой, была еще совсем маленькой, не больше вишни. Иногда Какаши чувствовал, как в нее задувает ветер, как холодит грудь, сжимает сердце, заставляет его пропускать удар. Но это было терпимо, это было переносимо, потому что еще оставались люди вокруг, оставались руки, за которые можно было ухватиться, глаза, в которые можно заглянуть. Потом умер отец, и, стоя над его телом перед окном в гостиной, Какаши слышал, как с оглушающим грохотом рушится и рвется то, что он считал своей любовью, всасывается в само себя, схлопывается, расширяя отверстие. Теперь оно было размером с большое яблоко, и ветер, раньше едва-едва чувствовавшийся, теперь налетал порывами, проникал Какаши в легкие морозными иглами, и он давился слезами, трясся на коленях, царапал грудь в попытках вдохнуть. Потом умер Обито, увеличивая дыру, добавляя в нее красные прожилки чувства вины. Какаши проводил часы, длинные, липкие часы над его могилой, пока мысли Хатаке купались в бесконечных «если бы». Если бы он был более внимательным, более чутким. Если бы он помог нелепому Учихе стать сильнее, вместо того, чтобы издеваться над ним, если бы не считал свою команду досадной помехой, которой можно пожертвовать ради цели. Если бы, если бы, если бы. Если бы не этот невозможный подарок, который прожигал его глазницу, не позволял уснуть, изменял что-то в его сознании, агрессивно чужеродный и своенравный, ни на секунду не дающий забыть, отпустить, расслабиться. После того, как Какаши убил Рин, несколько недель почти круглосуточно пребывая в кошмарном осознании произошедшего, он наконец-то понял. Он понял причину, и она укоренилась в его сознании абсолютно логично, встала на свое место, как кусочек мозаики. Причина подпитывала пожирающую пустоту его души, распирая дыру, которая стала шириной в полспины, не давала ей закрыться. И ветер, ледяной ветер, который до этого приходил лишь иногда, теперь гулял в Какаши совершенно свободно, и Хатаке чувствовал, что боль, которая с ним приходит, тоже на своем месте. И причиной был он. Он сам, и никто и ничто иное, Хатаке Какаши, ниндзя, лидер, так называемый гений, никчемнейший человек. Все, чего он касается, умирает, думает Какаши, и дыра в его спине отвечает: «Да». Какаши знает или догадывается, что для других людей он выглядит сильным и стойким и монолитным, но для самого себя он — как старый каменный дом, от которого каждый день, каждый час откалываются куски. Пустой остов, каркас без содержимого. Какаши думает с ухмылкой, как удивились бы все эти люди, если бы увидели его настоящего. Но настоящего себя Хатаке не показывает никому, потому что это уродство, это жалкое зрелище, этот бесполезный сломанный инструмент, приносящий лишь разрушение, показывать попросту стыдно. И Какаши цепляется за свою боль, свою темноту, пестует ее и лелеет, носит ее, как медаль за храбрость. Хатаке полностью удовлетворен тем, что его холодящая кровь репутация держит людей от него подальше, и хотя каждое новое убийство откалывает еще один кусок от его души, он продолжает убивать. Он продолжает убивать, потому что это его работа, какой бы неприятной, грязной и выворачивающей она ни была. А Какаши загружает себя работой по максимуму, берется за все, что дают, потому что на работе можно отключить чувства, отдаться рефлексам, думать только о задаче, действовать только в соответствии с ее решением. Чем больше он работает, тем меньше времени остается для того, чтобы проводить его наедине с самим собой. Потому что наедине с самим собой Какаши отдается своей темноте, позволяет ей себя захлестывать, принимает как справедливейшее из наказаний свою боль, свой ветер, свою дыру вместо души, свои ужасные сны. Все, что с ним случилось, он заслужил, думает Какаши, и дыра, растущая с каждым днем, отвечает: «Да». И Хатаке с нетерпением ждет момента, когда она поглотит его целиком. Дыра счастливо пожирает еще один сладкий кусок того, что осталось от Хатаке, после смерти Минато, добавляя имя сенсея к перечню тех, которым Какаши не помог, не спас, для которых не был достаточно сильным, достаточно умелым. Хатаке шепчет их бессонными ночами: имя матери, имя отца, имя Обито, и Рин, и Минато, имена всех, кого он подвел. Именно в тот момент, уходя с кладбища после похорон, Какаши принимает решение больше никогда никого не любить, и оно дается ему без труда. Все, чего он касается, умирает, думает Какаши, и больше никто не умрет от касания его проклятых рук, никто не будет страдать просто от того, что подошел слишком близко к последнему из Хатаке. Его дыра больше никогда не получит того, чем могла бы питаться. Да и, собственно, кто и когда смог бы полюбить его, бесполезную рухлядь, обломок человека? Кому он нужен такой? Полуживой, просто машина для убийств и самых темных дел, с руками, обагренными кровью не то что по локоть — по плечи. Какаши уверен, что не заслуживает любви, даже если кто-нибудь был бы готов ему ее дать, не после всего, что он сделал. И не любить оказывается настолько простым, настолько само собой разумеющимся решением. Какаши закрывается ото всех, кто еще не прячется при его появлении, игнорирует друзей, отворачивается и уходит от любых вопросов. Тем не менее, в процессе взросления у Какаши появляются желания и нужды, от которых было бы сложно просто отмахнуться, и он несколько лет удовлетворяет их случайным сексом со случайными людьми, делая все возможное, чтобы никто не знал, что он — это он. Хатаке выходит из дома без маски, что само по себе значит, что, скорее всего, его никто не узнает, в непривычной одежде. Особенный глаз прячет под бинтами или заклеивает пластырем, рисуя сверху полоску яркой краской, зачесывает свои буйные волосы назад так, что даже самому себе в зеркале кажется совершенно другим человеком. И, боже, как это приятно. Как приятно выскользнуть из опостылевшей шкуры, взять другое имя, о, множество других имен, не ловить на себе сочувственные взгляды, а только отвечать на оценивающие. В других людях, которыми становится Какаши, нет надрыва, нет темноты, они радужные и пустые, как мыльные пузыри, и Хатаке забывает себя настоящего хотя бы на время, смеясь и флиртуя и трахаясь почти с каждым, кто предлагает. Он не делает различий между женщинами и мужчинами, наслаждаясь их телами примерно в равной мере, в каждом находя что-то свое, свою особенную приятность. Мягкость и округлость женских бедер, живота, груди, высокие голоса и длинные волосы. И, напротив, твердость и крепость мужских тел, сильные руки, выпуклые мышцы, возможность расслабиться и отдаться, когда у Какаши бывает такое настроение. Хатаке просто любит секс, настолько, насколько еще может хоть что-то любить, хоть чему-то радоваться. И больше всего при этом ему нравится, что все эти одноразовые отношения ни к чему не ведут, никуда не привязаны. Он получает свою физическую близость, свои не одинокие оргазмы, свою эмоциональную разрядку, а потом одевается и уходит. Впрочем, даже не он — а его помощники, его маски. Строго говоря, думает Какаши, и эта мысль горько забавляет его, единственный человек, с которым занимался сексом непосредственно он сам — это Тензо. Тензо… Ситуацию с Тензо Какаши пытается обдумать и привести хоть куда-нибудь уже больше года, с того самого момента, как началась эта их странная и опасная со всех сторон связь. И не может. Не может прекратить эти отношения, не может — не должен — их продолжать. И пока Хатаке откладывает принятие решения, все течет как течет, уравновешивает само себя, абсолютно самодостаточное в своем движении. Какаши кажется, что Тензо всегда был где-то на периферии его зрения, его сознания. Смутные воспоминания о случайно подслушанном разговоре Третьего про лабораторию Орочимару, про единственного ребенка, выжившего после нее, накладываются на те случаи, когда Хатаке встречался с младшим в прошлом. После их первой встречи Какаши думает о нем как о ком-то вроде врага на своей стороне, об этом мальчике, пуляющем деревяшки из рук. Киноэ. Такой маленький, и уже универсальный убийца. Хатаке всегда думает о том, что и он был таким же, когда вспоминает Тензо в детстве. В такие моменты его мысли обычно утекают в сторону бесцельных размышлений об этой системе, в которой дети, которым еще нельзя даже выпить саке, уже умеют убивать других людей. Позже Хатаке постепенно начинает воспринимать Тензо как ресурс, как что-то, что может быть полезным для деревни, начинает думать, как вытащить его из Корня, как помочь адаптироваться. В то время Какаши еще не знает, что его интерес к Киноэ оправдывается нуждами Конохи не полностью. Вернее будет сказать, что нужды Конохи — всего лишь прикрытие для настоящей причины того, почему Тензо не вылезает у Какаши из головы. Но настоящую причину в тот момент Хатаке не может ни назвать, ни даже осознать, он весьма искренне уверен, что мальчик с деревяшками интересует его сугубо с точки зрения своих поистине уникальных способностей. Когда же они начинают постоянно работать вместе, и Какаши узнает его как товарища, надежного члена команды, идеального подчиненного, это становится еще одним оправданием интереса, не отпускающего Хатаке, симпатии, которая дергает что-то в нем каждый раз, когда Какаши видит младшего. Просто Тензо — хороший солдат, думает старший, у него есть способности, которые нужно развивать, которым нужно найти наилучшее применение, это его прямая задача как капитана команды. Тензо так или иначе присутствует в жизни Какаши вот уже больше пяти лет, и постепенно старший привыкает к тому, что он всегда где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки, в поле зрения или, на крайний случай, в поле мысли. И когда Какаши понимает, что привязался, что ему не все равно, что он беспокоится о младшем, Хатаке пугается так, как не пугался никогда в жизни. Еще один, думает Какаши, еще одна жизнь, которая скоро прервется из-за него, еще одна будущая жертва его проклятия. Старший резко приказывает себе выбросить Тензо из головы, не думать о нем, оставить его в покое, но чем больше он старается не думать, тем чаще и навязчивее мысли о младшем лезут к нему. Какаши кажется, что Тензо постоянно смотрит на него, постоянно вьется рядом, и этим как будто сам сует свою длинноволосую голову в уютную петлю, уже готовую затянуться на тонкой шее. В какой-то момент этих попыток Какаши с удивлением обнаруживает, что старательное не-думание о Тензо имеет ровно тот эффект, которого он пытается достичь, взваливая на себя всю возможную работу, выполняя самые тяжелые миссии. Чем сильнее он старается забыть о младшем, тем меньше времени у него остается на то, чтобы лелеять свою боль. В темноте души Хатаке Тензо совершенно неожиданно становится единственным окном — окном и светом в нем. Потому что внезапно Какаши начинает нравиться проводить время с Тензо, ему приятно смотреть на него. Хатаке видит столько вещей, которым может научить младшего, и учит с удовольствием, которое опять же едва ли осознает. Какаши обожает подкалывать Тензо, наслаждается его смущением и тем, как мило младший сердится. Какаши впервые за много лет искренне смеется рядом с Тензо, и ему почти постоянно хочется смеяться. Какаши покупает младшему данго, угощает раменом, изо всех сил старается, чтобы это не выглядело как нечто большее, чем просто мгновенная милость сенпая к своему кохаю. Тензо спасает Какаши от него самого, и Хатаке держится за этот якорь смертельной хваткой, ни на миг не забывая о том, какой ужасной опасности подвергает младшего. Эта борьба в нем продолжается и днем и ночью, это желание постоянно быть рядом с Тензо и уверенность в том, что Хатаке Какаши приносит смерть всем, кто ему хоть немножечко дорог. И Какаши говорит себе: «Ладно. Возможно, пока я просто буду слегка интересоваться им, ничего не случится. Возможно, для проклятия нужно что-то большее, чем урок противодействия гендзюцу или совместное поедание бенто у реки». Хатаке договаривается с самим собой и на какое-то время успокаивается, позволяет себе понаслаждаться хоть немного, в любой момент готовый оттолкнуть Тензо от себя ради его же блага. Интересно при этом, что ни в чем из того, что делает и о чем думает Какаши насчет Тензо, в то время нет никакого сексуального подтекста. Хатаке воспринимает младшего исключительно как друга и кохая до той самой ночи, когда приходит проверить его в новом жилище — просто потому, что волнуется, просто потому, что ему не все равно. Но в тот момент, когда от одного взгляда на него Тензо начинает возбуждаться прямо на глазах, очевидно мечтая о чем-то более приятном, чем просто дружеский визит, пазл в голове у Какаши складывается. На свои места становятся и долгие взгляды младшего, и реакции на подколки, и то, что он вечно крутится рядом, и стояки в душевой. Хатаке все понимает, кроме того, как мог быть таким слепым настолько долго и не замечать, что Тензо в него влюблен. Осознание шокирует Какаши, выбивает и без того шаткую почву у него из-под ног, и только этим впоследствии он может объяснить для себя то, что, вместо того, чтобы тут же уйти и остаток ночи давать чувству вины грызть себя, он предлагает младшему руку помощи. Этим, и еще, наверное, самой виной. Даже во время их чисто платонических отношений Какаши казалось, что он просто пользуется младшим, сбегая от своей темноты, дает ему гораздо меньше, чем берет сам. «Посмотри, что ты сделал, — думает Хатаке, — ты привязал к себе, влюбил в себя человека, заранее зная, что не сможешь вернуть ему даже крохи, заранее зная, какой опасности его подвергаешь». И Какаши хочется дать Тензо хоть что-то в ответ, хоть как-то отблагодарить его за все, что он взял, научить младшего чему-то еще. Свое собственное желание и возбуждение Хатаке не осознает до того самого момента, пока Тензо не произносит его имя. Этот, казалось бы, простой акт перехода к новой степени отношений для Какаши наполняется практически сакральным смыслом. Первый раз с Тензо почти такой же волнительный для старшего, как его фактический первый раз, потому что впервые Хатаке близок с кем-то в своей собственной дырявой шкуре. Какаши снимает маску, вместо того чтобы надеть ее, хотя бы фигуральную, показывается младшему сам и думает, что если он и мог кому-то довериться настолько, то только Тензо. И больше в ту ночь Хатаке не думает уже ни о чем. Когда Какаши просыпается рано утром, тьма за окном едва становится серой дымкой. Тензо спит рядом, свернувшись в клубок у старшего под боком, будто котенок, такой нежный и милый, что у Хатаке щемит сердце, и он одергивает себя, запрещает смотреть. Какаши чувствует себя необычайно хорошо на физическом уровне и вдруг понимает, что выспался, потому что впервые за много-много лет ему не снилось ничего. Рин не шептала его имя, не хватала его за руки, не пыталась утянуть за собой в омут. Спина отца не растворялась в тумане, куда он уходил, не оглянувшись, не отвечая на крик сына, который оставался один на один с огромным жестоким миром. Было только забвение, только тишина, похожая на смерть, пространство без тревог и боли, куда Какаши не мог попасть уже так давно. Хатаке чувствует благодарность настолько сильную, что она заполняет всю его пустую душу. Ощущение проходит быстро, но эти несколько мгновений, которые Какаши чувствует себя снова целым, по-настоящему бесценны. Какаши уходит, как уходил всегда, впервые жалея, что не может остаться, и все его попытки доказать себе, что так надо, не избавляют от горечи. Время течет дальше, тянется долго и проходит так быстро, часы сматываются в дни, и каждый из этих часов для Какаши наполнен сомнениями, страхами, вопросами. Чувство вины за облегчение, которое Хатаке испытал, выспавшись, гложет его, не отпускает. Он так чудовищно виноват перед всеми ними, перед своими друзьями, своей семьей, он должен быть наказан, потому что не осталось другого способа искупить свои грехи. И Какаши обещает себе — больше никогда. И знает, знает совершенно точно, что это еще одно обещание, которое не сможет выполнить. Но Хатаке старается как только может: целую неделю не смотрит на Тензо, светящегося от счастья, пытается находиться максимально далеко от него, не обращаться к младшему иначе, чем при самой крайней необходимости. Эта борьба с самим собой изматывает, и Какаши постоянно напоминает себе, ради чего страдает, уговаривает себя, что это может сохранить Тензо жизнь. «Все, чего я касаюсь, умирает, — думает Какаши. — Как тогда быть с тем, что я хочу касаться Тензо постоянно?» И он сдается, бесконечно слабый, ненавидит себя, но притрагивается к руке младшего, к плечу, к бедру, смотрит на него, когда тот чем-то занят, мгновенно отводя взгляд, если получает ответное внимание. Изо всех сил надеется, что Тензо не заметил. Но младший, конечно же, замечает, реагирует. Смеясь, превращает в игру эти попытки Какаши оставаться в своем уме. И Хатаке не знает, как с этим справиться. Не прекращая, обдумывает, что делать, как это решить, почти не спит, пока не говорит себе: «Ладно. Ладно, я позволю касания. Позволю поцелуи. Позволю руки и рот, ведь это не создает связь или отношения, я же не замуж его зову, в конце концов.» Возможно, для проклятия нужно нечто большее, думает Какаши, чем просто товарищеская взаимопомощь, которой их встречи и являются. И Хатаке прикладывает титанические усилия, чтобы убедить себя и в том, и в другом. И приходит к Тензо на следующую же ночь, измочаленный, измученный бессонницей, нуждающийся в младшем, желающий его, как никого и никогда еще не желал. И, прижимая к себе Тензо, свое сокровище, знает, что эту ночь проспит как убитый. Их отношения становятся стабильными, привычными. Какаши ставит себе строгие рамки по количеству встреч, приходя к младшему только когда совсем невмоготу. Одновременно как-то сами собой прекращаются его выходы в поисках секса, и маскарад теперь кажется Хатаке глупой затеей. Ему перестает быть комфортно в своих светлых, радужных личностях, и, попробовав еще пару раз, Какаши сбрасывает с себя эти шкуры почти с отвращением. Потому что старшему так приятно чувствовать себя любимым. Даже несмотря на то, что он понимает, что Тензо влюблен в идеальный образ и сразу же, мгновенно отвернулся бы от Какаши, если бы знал, что за ним скрывается. Даже если он берет у младшего так много, не отдавая почти ничего. Даже если Хатаке не заслуживает хотя бы такой любви. Наверное, единственное, что омрачает для Какаши его побег от реальности в эти месяцы, — то, что Тензо просит больше. Наивный вопрос младшего в их первую ночь вызывает у Хатаке только смех, но чем дальше, тем сильнее ему хочется сделать то, о чем Тензо просит, тем сложнее ему дается отбалтываться из раза в раз. Тем чаще Какаши фантазирует об этом в одиночестве, вбиваясь в свой кулак, выстанывая имя младшего сквозь сжатые зубы. Но трахнуть Тензо для Хатаке буквально равно созданию полноценной связи между ними, и он не может допустить этого. Он и так позволяет себе слишком много, слишком часто, и поэтому продолжает отшучиваться, заглушая крохотную мысль, свербящую где-то в затылке, мысль о том, что связь уже создана. И вот, когда младший заставляет его пообещать невозможное, паника накрывает Какаши. Он снова берется за миссии практически самоубийственные, чтобы только не думать, снова обещает себе оборвать любой контакт с Тензо, репетирует отказ без объяснения причин, пока язык не начинает кровить. Но смотря в глаза младшего, уверенные, дерзкие, влюбленные, проваливается в них и снова не может отказать. Хатаке зовет Тензо к себе домой — еще один сакральный шаг, еще одна ступень открытости. Какаши как будто специально старается сделать их секс максимально не похожим на все, что у старшего было раньше. Но вместе с тем, это жест, подарок для Тензо, очередная кроха того, что Хатаке может отдать младшему за все, что у него берет. «Ладно, — говорит себе Какаши, наблюдая утром за тем, как Тензо возится с чайником, не в силах оторваться от его крепкой и стройной фигуры, каштановой волны его волос. — Пока эти отношения не объявлены, пока никто из нас не говорит о своих чувствах вслух, пока у одного из нас нет никаких чувств, это ничем не отличается от секса с любыми другими людьми. А значит, может быть, может быть ничего не случится». Ситуация снова уравновешивается, на этот раз окончательно, и в таком состоянии они живут уже год. Ровно год, как Тензо живет в своей маленькой квартире, и они встречают свою годовщину посреди миссии, в которой с самого начала пошло не так все, что могло пойти не так. Это должна была быть простая, но длительная разведывательная вылазка, поэтому Третий отправил их туда только вдвоем. Не предполагалось ни убийств, ни боев, ни гражданских, но буквально через день они наткнулись на засаду, откуда выбрались еле живыми, и уже два дня прячутся в ожидании дальнейших распоряжений, уходя вглубь лесов и стараясь не покидать границ квадранта, чтобы птица, несущая сообщение, могла их найти. Какаши прыгает с ветки на ветку чуть впереди, старается охватить всю картину, заметить малейшие зацепки, предупреждающие об опасности. Тензо двигается за ним, как тень, серьезный и молчаливый, и Хатаке практически кожей чувствует, как сильно младший устал. Они почти не спали уже несколько суток, не ели ничего, кроме стратегических пилюль и воды из ручьев. Им нужно передохнуть хотя бы пару часов, а к тому времени может быть прибудет и ответ на их отчет. — Спускаемся, — командует Какаши, мягко спрыгивает на землю, покрытую травой и листьями. Младший приземляется рядом и так и остается сидеть на корточках: одно колено упирается в землю, лоб прижимается к другому, дыхание тяжелое и частое, руки дрожат. Какаши смотрит на него с волнением, снимает с Тензо маску, заглядывает в лицо. Младший бледный и измученный, в огромных глазах — ничего, кроме усталости. — Тензо, отчет о состоянии, — тот жмурится на секунду, очевидно пытаясь собраться с мыслями. — Кодовое имя: Кот. Жив. Не ранен. Слежки нет. — Хорошо. Остановимся здесь. Тензо тут же валится на бок, вытягивается, снова закрывает глаза, пытается выровнять дыхание и унять дрожь. Какаши оставляет его так на время, пока окружает периметр их стоянки сигнальными печатями и ловушками, и когда возвращается, младший уже выглядит гораздо лучше, сидит, прислонившись к дереву спиной. — Сделать нам хижину, сенпай? Какаши качает головой: — Побереги чакру. Дождя нет, поспим в спальнике. — И Тензо только кивает в ответ, слишком уставший, чтобы отвечать. В текущей ситуации они не могут даже развести костер, не подвергая себя риску быть обнаруженными. Тензо складывает печати стихии воды, чтобы они с Хатаке могли умыть лицо и руки, они пьют из фляжек и поровну делят последние пилюли из запаса. Никто из них не разговаривает, но это и не нужно — все действия доведены до автоматизма, абсолютно отработаны за все те годы, что они провели в одной команде. Какаши расстилает спальник, оба снимают обувь, налобники, жилеты и перчатки, сумочки с оружием. Тензо залезает первый, Хатаке за ним, прижимается к спине младшего грудью, переплетает их ноги, обнимает за живот руками, впервые за эти дни позволяя себе сделать крохотный шаг на эту сторону их отношений.
 Тензо, конечно, льнет к нему тут же, гладит руки, обнимающие его, будто цепляется за любую возможность получить хоть немного человеческого тепла. Какаши утыкается носом ему в затылок, трется там, легонько целует через ткань маски, чувствуя, как мурашки бегут по шее младшего. Выдыхает тяжелый, низкий стон, в котором нет ничего эротического — просто находит выход нервотрепка последних дней и его усталость и все остальное, что старший запрещает себе чувствовать, запрещает даже называть. — Спи, Тензо. Я посторожу. У тебя часа полтора-два точно, потом разбужу. Младший замирает у Какаши в руках и несколько минут не двигается, все такой же напряженный, натянутый, будто тетива лука, и Хатаке чувствует грудью, как Тензо дышит медленно и глубоко, пытаясь отключиться. Старший вслушивается в темноту вокруг них, в звуки леса, скрывающие столько возможных опасностей. Анализирует каждый шорох, каждый хруст, шелест и стук, сосредотачивается на них, чтобы не уснуть, и вздрагивает, отвлекаясь, когда Тензо рядом с ним ерзает, потираясь задом о пах Какаши, прижатый к нему. Хатаке хмыкает недовольно, но списывает все на случайность, потому что младший замирает снова. И через минуту трется опять, с очевидным намерением, и Какаши с раздражением чувствует, как его тело реагирует на движения. — Тензо, — старший почти не старается придать своему шепоту подобающую строгость и холодность — его раздражение справляется с этим вместо него. — Прекрати это сейчас же. Спи. Ответа нет, и Какаши возвращается к лесу, отправляет в прослушивание и анализ все свои оставшиеся внутренние ресурсы. Два часа, и будет его очередь спать. Нужно просто дотерпеть еще два часа. Но его снова отвлекают, на этот раз Тензо зовет его, едва-едва, но все-таки слышно: — Какаши… Голос младшего глухой и надломленный, такой несчастный, что раздражение отпускает Хатаке, стекает с него почти моментально, и он шепчет в ухо Тензо гораздо более мягко: — Ну что? — Я не могу уснуть. Эти люди, их лица, их кровь стоят перед глазами, — младший шепчет исступленно, и в его голосе слышны слезы, но когда Какаши приподнимается, чтобы взглянуть на Тензо, то видит, что его глаза сухи и только очень потерянны. — Мы убили их всех. Почему мы всегда должны убивать? — Если бы мы не убили, они убили бы нас, — старший убирает волосы с лица Тензо, смотрит на младшего ласково. — Ты же сам все знаешь. — Я знаю, — Тензо отводит глаза и вздыхает, но тут же поворачивается снова, ловит взгляд старшего, сжимает его руку на своем животе как-то по-особенному, способом, который бьет Хатаке прямо в сердце каждый раз, когда младший так делает. — Сенпай… Какаши… Мне нужна помощь. Помоги мне забыть. И двигает бедрами снова, прижимается так, что тело Хатаке, даже уставшее, отвечает. И Какаши не в силах отказать, как и столько раз до этого. Сдается и стягивает маску, затем сдергивает водолазку у Тензо с подбородка, прижимается к уху младшего губами, кусает мочку и оттягивает, рычит низко: — Я надеюсь, ты понимаешь, как это неправильно? И Тензо дрожит всем телом так сладко, всхлипывает и отвечает: — Я понимаю. Какаши целует его, медленно, но жадно, толкается языком. Рука скользит с живота Тензо к боку, давит на бедренную косточку, пока Хатаке вжимается в ягодицы младшего сам, трется и слегка толкается, возбуждается на полную практически мгновенно. Тензо рядом с ним колотит ощутимо, и когда Какаши сжимает его стояк через брюки, младший издает тончайший стон. — Ни звука, Тензо. Ни малейшего звука. — Хатаке просовывает одну руку под голову младшего, чтобы тот лежал на ней, как на подушке, готовится в любой момент зажать Тензо рот, и тот прижимается к бицепсу старшего щекой, трется и целует легонько. Другая рука старшего вслепую справляется с застежками брюк Тензо, стягивает их до колен вместе с бельем. Тот ерзает и поднимает бедра, чтобы помочь Какаши, вместе с тем прижимаясь в тесноте спальника обнаженными бедрами к обтянутому тканью члену старшего. Хатаке чувствует, как его кровь начинает кипеть, и замирает, чтобы вернуть контроль, глубоко дышит несколько раз и кусает Тензо за плечо, заставляет младшего вздрогнуть. Какаши знает, что это слабость, слабость и блажь, как ни посмотри. Их ситуация и без того шаткая, а ближайшие 15 минут они оба будут настолько уязвимы, что любой сопливый генин, впервые увидевший кунай, сможет убить их и даже не запыхается. Но с другой стороны… Тензо это нужно. Черт, да и самому Какаши это нужно не меньше. Нужно выплеснуть то, что копилось внутри столько времени, нагнеталось там и давит теперь на голову и на грудь. Нужно почувствовать себя снова человеком, существом, которое умеет не только драться и бежать, спасаться и прятаться, выслеживать и убивать. Умеет что-то из совсем другой сферы, может получать и, главное, приносить удовольствие, а не страх. Какаши дотягивается до жилета над своей головой, достает из одного из карманов аптечку, а из нее — жирную мазь из их комплектов первой помощи, которая, Хатаке знает из опыта, более или менее заменяет смазку в ситуациях, когда той нет под рукой. Он дергает фольгу зубами, выдавливает мазь и распределяет по пальцам, стараясь делать все как можно быстрее, но усталость замедляет его, как будто воздух вокруг превратился в сироп. — Расслабься для меня, Тензо, — мурчит Какаши в ухо младшего, проталкивая в него палец и почти сразу же добавляя второй, и Тензо шумно и горячо выдыхает на руку Хатаке под своей щекой, впивается зубами в предплечье старшего, глуша стон. Боль и внезапный адреналин бодрят Хатаке каким-то совершенно магическим образом. Он едва удерживается от стона сам, толкается в Тензо пальцами чуть резче, кусает младшему шею в отместку. Тот проходится языком по отпечатку своих зубов, нежно целует сверху. Выворачивается, смотрит на Хатаке дико, отчаянно. — Эй, Какаши, — младший путается в волосах, откидывает их неловко, жмурится на секунду, подаваясь бедрами к руке. — Не растягивай сильно. Шепот ли Тензо, такой хриплый и возбужденный, его ли слова или вид или все вместе, вся эта дикая ситуация отбивает у Какаши последний здравый смысл, и он только кивает, убирает руку, расстегивает свои штаны. На старшего внезапно накатывает осознание того, насколько привычным, естественным делом стало для них за этот год то, на что ему было так трудно решиться. Осознание, что после того, как так долго боялся начать, теперь Какаши боится, что когда-нибудь это закончится. «Боже, Тензо, — думает Хатаке, пока младший помогает ему вскрыть еще одну фольгу мази, выдавливает себе на ладонь и смазывает член Какаши, подводит его к своим ягодицам сам. — Когда-нибудь ты поймешь, сколько всего даешь мне и как мало получаешь взамен. Когда-нибудь узнаешь, насколько я гнилой и пустой внутри, разлюбишь меня навсегда и сразу.» Хатаке обнимает младшего за живот под водолазкой, входит в Тензо медленно. Младший снова вгрызается Какаши в руку, не издает ни звука, как и было приказано. Двигает бедрами навстречу мелким толчкам, раз, другой, пока старший не оказывается в нем целиком, и неизданный стон Тензо превращается в волну дрожи, которая передается Хатаке, и он тоже дрожит. «Только, пожалуйста, не сегодня, Тензо, — Какаши двигается глубоко в младшем, почти не выходя, царапает ему плоский живот короткими ногтями, снова кусает плечо. — Пожалуйста, не в этот месяц, не в этот год. Тензо, прошу, останься со мной еще немного». Хатаке несколько секунд пережидает, пока в нем улягутся дрожь и эта переворачивающая сердце волна того, что нельзя чувствовать, затем выходит из младшего, оставляя внутри только головку, и толкается обратно. Какаши задает медленный ритм, и Тензо подхватывает, подстраивается мгновенно, как будто синхронизирован со старшим на уровне сознания. Они оба настолько устали, что двигаться быстрее просто не в состоянии, и даже Тензо, обычно всегда нетерпеливый, требующий ускориться, принимает это, покачивает бедрами плавно, встречая толчки Какаши. Старший наслаждается всем этим гораздо больше, чем ему хотелось бы признать. Скользит свободной рукой по телу Тензо: от живота к бедру, по нему вниз до колена и вверх по задней стороне, сжимает ягодицу, слегка притягивая младшего к себе, переходит на бок, снова на живот. Обхватывает член Тензо, двигает рукой несколько раз, больше дразнит, чем помогает. Возвращается к животу, гладит выше под одеждой, щипает сосок и перекатывает в пальцах, и младший кусает его руку снова, жмурится, сбивается на секунду с ритма. Какаши чувствует все так отчетливо, каждый толчок, каждый доступный ему сантиметр кожи Тензо. Хатаке скорее рад, что физически не может поддерживать быстрый темп, потому что, трахая младшего так, медленно, глубоко, тягуче, Хатаке сосредотачивается на каждом движении, каждом ощущении, смакует каждую секунду. Какаши зарывается носом в волосы Тензо на затылке, вдыхает его запах. Младший пахнет теплым деревом, солнцем и летом, но через этот запах пробивается что-то еще, особый подтон, которого раньше не было, острый и мускусный, взрослеющий. У Хатаке горит в груди от невысказанного, запретного, и он кусает загривок младшему, сжимает челюсти с силой, пытаясь в этом укусе передать Тензо — все. Все, что хотел бы сказать ему, все, что чувствует, несмотря на запреты и страх. Свою вину и свою благодарность и свою боль. Какаши наваливается на младшего немного, толкается сильнее, резче, и Тензо бьется под ним от смены угла, кусает Хатаке еще и еще. Старший чувствует, как ему на руку падают слезы, обжигающе горячие, и откуда-то знает, что все, что он хотел передать, Тензо каким-то образом понял. Хатаке продолжает двигаться так, зная, что попадает как следует каждый раз, чувствует волны удовольствия, которые прокатываются по телу младшего под ним. Какаши представляет лицо Тензо в такие моменты, которые, благодаря Шарингану, помнит до малейшей детали, и картинка в его голове накладывается на то, что он чувствует здесь и сейчас. Ощущений оказывается слишком много, они захлестывают старшего, и тот с удивлением понимает, что не продержится долго. Какаши снова спускает руку к стояку младшего, ласкает и помогает, уже не дразня, Тензо толкается вперед, напряженный, пыхтящий, и Хатаке чувствует, что и он уже вот-вот. Старший собирает все остатки сил и посылает несколько толчков в Тензо часто, резко, почти грубо. Какаши ловит себя на мысли о том, как точно он знает, чего не хватает младшему, как помочь ему отпустить себя, и с удовлетворением чувствует, как на последнем толчке Тензо сжимается и дрожит и кончает Хатаке в руку как будто всем телом. И уже это, в свою очередь, посылает за край самого Какаши, и он жмурится, выдыхает шумно, кусает шею младшего с тем же резоном, с каким тот кусал руку Хатаке. Они молча лежат еще несколько минут, мокрые, искусанные, опустошенные до дна, и как будто сам мир вокруг них замирает, дает им отойти. И оба практически одновременно понимают, что да. Да, им было это нужно. Нужно больше, чем сон, чем еда, даже больше, чем ответ из Конохи. Потом Какаши вытягивает руку из спальника, вытирает сперму младшего с нее об траву, и все снова начинает двигаться. Тензо охает, натягивает свои штаны, переворачивается на другой бок, чтобы смотреть на Какаши. Хатаке застегивает свои брюки тоже, пытается в густеющих сумерках рассмотреть, что младший сделал с другой его рукой. — Зубы у тебя, Тензо, будь здоров, — шепчет старший, глушит смешок, когда Тензо цокает и закатывает глаза. — Вот кто бы говорил, сенпай. Моя бедная шея. Мое бедное плечо. Какаши пинает младшего коленкой, тот отбрыкивается в ответ, и они лениво возятся, пока Хатаке не целует Тензо, медленно и сладко, со всей нежностью, которую только может из себя достать. — Теперь-то ты будешь спать уже, наконец? — говорит старший в губы, и Тензо вздыхает, падает лбом Какаши в грудь, и тот обнимает его, прижимает к себе. Последнее, что бормочет младший перед тем, как уснуть, крепко и спокойно, два простых слова, но они прожигают Хатаке каленым железом, комом встают у него в горле, будят то самое, что старший изо всех сил пытается подавить: — Спасибо, Какаши.