Тень

Клининговая служба, приходящая три раза в неделю, покинула дом, оставив после себя сверкающие чистотой комнаты и химозный запах отдушки. Распахнув окна настежь, выветривая тошнотворный аромат, Микото поднялась. Комнаты сыновей после перехода в старшую школу были перенесены на третий этаж. Муж заявил, что так они будут ощущать себя более независимыми, а она не стала возражать. Он мужчина, ему виднее. Проходя мимо комнаты Итачи, она остановилась, замявшись. «Что же ему понадобилось в тот день? И выглядел он встревоженным. Неужели с Саске снова что-то случилось?» Старший сын был нечастым гостем, женщина могла подсчитать на пальцах, сколько раз за два года он навестил их дом, и, если ее не подводила память, в свою комнату он ни разу не поднимался. Его визиты всегда были короткими, большую часть времени они молчали, вслушиваясь в звон посуды, затем говорили о работе и о личной жизни. Он никогда не раздражался, коротко отвечал и уходил в себя. Она беспокоилась, что Итачи ещё ни с кем не завёл отношений, опасалась, как бы не остался совсем один. Ведь быть вечной нянькой для младшего так себе перспектива. Микото надеялась и верила: найдётся девушка, которая полюбит его и возместит то, что она так и не смогла ему подарить, поскольку в сердце матери не нашлось места для ребёнка. Женщина любила своих детей разной любовью: младшего — тёплой и чистой; старшего — вынуждено, сдержанно. Итачи был плоть от плоти и кровь от крови её, вылез из неё с криком и визгом, но более чуждого ей человека Микото ещё не встречала. Сморщенным комочком его положили ей на живот, и она почувствовала тяжесть, кою ощущала по сей день. Странно, сын ни разу не поставил ей в упрёк, что она была черства и суха. Может он никогда и не чувствовал зияющую пропасть пустоты между ними? Одно лишь, с чем он не мог примириться — это то, что она не развелась. По его мнению, всё сложилось бы иначе, будь два родителя порознь. Кажется, прозорливый мальчик был слеп, когда дело касалось отношений. В нём будто бы частично отсутствовал винтик, помогающий понимать чувства людей. «Всё сложилось бы по-другому, не будь тебя, Итачи», — отвечала она про себя. Микото с опаской приоткрыла дверь, словно боясь увидеть сына на кровати с книгой в руках, в синей футболке и домашних шортах. Она чувствовала себя не в своей тарелке, когда глаза ребёнка со взглядом стареющего взрослого смотрели на неё: то ли осуждающе, то ли сочувствующе. Зажмурившись, женщина вошла. Дневной свет, пробиваясь сквозь тонкую салатовую тюль, мягко освещал комнату: книги со школьных времён всё ещё лежали на полках, грамоты с олимпиад висели на стене, и пучок золотых медалей свисал с крючка. Она прошлась по комнате, поправила плотную ткань покрывала и, подойдя к письменному столу, выдвинула стул. Присев, Микото открыла шкафчик и с интересом взглянула на стопки тетрадей в надежде прочитать детские заметки сына, чтобы хоть на крошечный шаг стать к нему ближе. Пролистывая страницу за страницей, Учиха натыкалась лишь на чистые, белые листы без единой помарки — Итачи так и остался перед ней закрытой книгой. Разочарованно положив всё на место, она встала и хотела было уйти, как хрестоматия с детскими сказками привлекла внимание. Женщина часто читала её Саске, когда тот не мог уснуть, некоторые она всё ещё помнила наизусть — его любимые. А вот какие сказки нравились Итачи, она не могла припомнить, может, оттого, что читала их раз или два, пока это стало невыносимо. С ним всегда возился Фугаку, приходил с работы и, взяв томик, присаживался на край кровати. В четыре сын уже мог и сам читать книжки с красочными картинками на полстраницы, и ему не нужен был никто. С трудом вытянув тёмно-коричневую книгу из плотного ряда на полке, Микото покрутила ту в руке и провела пальцами по позолоченным буквам. Открыв её и обнаружив сделанную в фотокабинке фотографию, она удивилась. На одной части — Саске, положив руку на плечо брату, скорчил рожицу; на второй — поставил рожки; на третьей — взлохмаченные сыновья улыбались во все тридцать два зуба. Она никогда не видела столько радости на лице старшего сына. Зажав рот рукой, женщина с ужасом вскрикнула. Она впервые разглядела в Итачи ребёнка, а не источник всех её бед. «Что же я сотворила?», — шептала она в тишине, разражаясь рыданьями. Разлив какао по чашкам, Микото поставила их на стол и тут же одёрнула себя, отодвинув кружку от младшего сына. Три месяца назад он пролежал в больнице с вирусным гепатитом, и сейчас должен был соблюдать строжайшую диету. Женщина понятия не имела, где он мог подцепить эту болезнь, когда в доме была стерильная чистота, а школа — одной из лучших в городе, да и сам сын был ещё тот аккуратист. «Но с кем не бывает», — успокаивала себя Микото, уезжая с ним в машине скорой помощи. Её подруги, совсем недавно узнав о желтухе, скорчили такие лица, словно она нерадивая мать, у которой в доме всё вверх дном и мухи ползают по продуктам. Ей было обидно, что за столько лет они не сложили о ней должного мнения. Она хотела упрекнуть их, но проглотила всё, не желая раздувать из мухи слона. У неё и так после замужества мало кто остался. Если бы не компания отца и не новая должность мужа, то с ней бы, наверное, даже не сидели за одним столом. Женщина посмотрела в сторону лестницы, обречённо вздохнув — муж не спускался, сегодня предстояло важное слушанье и, по-видимому, он решил пропустить завтрак и перед работой посидеть за бумагами. Микото не любила, когда он так делал. Несмотря на то, что они уже давно ночевали в разных спальнях и их брак был далёк от идеального, она всё ещё пыталась сохранить образ счастливой семьи перед детьми, которые уже были в курсе их холодных отношений. Тем не менее, было неправильно пускать всё на самотёк, и она продолжала создавать иллюзорную картину, в надежде, что однажды дети поймут: брак — это не всегда любовь до гроба, а череда компромиссов и погребённые под пеплом реальности амбиции. Ни она, ни муж не хотели такой жизни, ведь мечтали они совсем о другом, но несколько неверных решений привели их в пункт невозврата. Увы, с этим багажом теперь приходилось мириться и жить. Недовольно размазывая джем по хрустящему тосту, Микото посмотрела на старшего сына. Он с прямой спиной сидел за столом и, словно зрелый мужчина, читал газету. Если бы не след от какао над верхней губой и школьная форма, то можно было принять его за студента. В свои шестнадцать он был довольно высок, худощав, с тонкими красивыми запястьями. Его чёрные глаза бегали по буквам, жадно поглощая слова, а на вытянутом скуластом лице не было и тени каких-либо эмоций. Ещё будучи младенцем, он пугал её своим тихим нравом: редко плакал и капризничал, никогда не просился на руки. И смотрел на неё взрослыми глазами, укоризненно, как бы говоря: «Я знаю тебя, мама. Знаю, кто ты!». В такие моменты ей хотелось выколоть ему глаза, чтобы больше не встречаться с ними взглядом. Говорят, что у матери с ребёнком возникает особая связь, но с Итачи этого не было. Может быть, потому, что он был нежеланным, или потому, что у неё так и не появилось молоко. Она хотела сделать аборт, как только выяснила, что на втором месяце беременности. Фугаку тогда с силой забрал её из больницы и уговорил оставить ребёнка. Микото только окончила университет и беременность не входила в её планы, да и отец с дедом, узнав, от кого понесла, по голове бы не погладили. Фугаку был беден и из двадцать пятого, в их семье таких презирали и считали за людей второго сорта. Однако она влюбилась, как только столкнулась с горящими жизнью глазами молодого парня. Ей нравилось проводить с ним время, слушать его идеи об изменении правовой системы к лучшему, и разделять в чём-то максималистские взгляды. Рождение ребёнка и вхождение в их семью уничтожило бы его изнутри, потушило бы огонь в душе и, кто знает, может по прошествии лет, он её за это возненавидел бы. — Ты не должна принимать такие решения одна, — сказал Фугаку, крепко сжимая её руки. И он был прав, оба были виноваты в произошедшим (пренебрегая контрацепцией), и ответственность должны были разделить пополам. — Мне страшно. Я не готова стать матерью. Да и какая из меня мать? — всхлипнула она, и парень крепко прижал её к себе. — Дурочка, — прошептал он и поцеловал в волосы. — Ты будешь прекрасной матерью. В тебе же столько любви. Знаю, тебе страшно. Мне тоже страшно. Это я должен волноваться, выйдет ли из меня нормальный отец, — горько усмехнулся он, прижимаясь своим лбом к её, и провёл нежно пальцами по влажным щекам. — Моего папу уж точно нельзя брать за пример для подражания: кроме побоев, он ничего не оставил. — Этот ребенок всё изменит, — сказала она, положив руку к плоскому животу. — Изменит, — согласился Фугаку и накрыл своей рукой её. — Сейчас не время. Мы же хотели потом… Когда станем на ноги, станем независимыми… — Никогда не бывает подходящего времени. — Мой папа убьёт меня, если узнает. Он никогда не согласится, — замотала она головой, снова плача. — Я всё улажу. — Как? — с сомнением посмотрела она на парня, утерев солёные дорожки. — Доверься мне, — улыбнулся он, поцеловав губы, — и не переживай, всё будет хорошо. Я обещаю. Рю Учиха был своенравным и жёстким человеком, правда, если сравнить с Озэму Учиха — его отцом, был немного мягче. Несколько раз ей представился случай лицезреть, как они с дедом отчитывают сотрудников компании, и тогда она открыла их с другой стороны — неприглядной. Они всегда были к ней добры, а после развода часто баловали, задаривая подарками. Микото исполнилось восемь, когда мать внезапно покинула дом, даже не попрощавшись. На все её бесконечные вопросы о маме, о желании разузнать, когда она вернётся, он отвечал: «Никогда». Её воспитание легло на плечи няни и гувернантки, которые так боялись отца, что теряли в его присутствии дар речи. А она ещё ребёнком не понимала, как бывает страшен папа в гневе, поэтому закатывала истерики перед обслугой, шантажируя их тем, что, если не дадут ещё один шоколадный пудинг, она непременно пожалуется отцу. Когда ей исполнилось тринадцать, её жизнь кардинально изменилась. Отца словно подменили, он стал холоден и требователен, а за каждую недостойную оценку или поведение ругал так, что ей хотелось сквозь землю провалиться, или вообще не рождаться. Он распланировал её будущее, выбрав за неё факультет — международное право, по окончании которого она должна была уехать на стажировку за границу, а затем взять на себя бразды правления зарубежным филиалом, так как Рю не доверял тамошнему руководству. На его взгляд, они явно дурили с отчётами и обворовывали. Он явно не ждал от дочери такой новости — беременность просто портила все его планы. Поэтому, когда отец с Фугаку закрыли дверь от кабинета, Микото заходила по коридору дома, сгрызая ногти и прислушиваясь к малейшему шороху. Отец вышел и, не взглянув на неё, прошёл мимо. По его лицу было видно, как он разочарован в ней, однако он ничего не сказал. Через две недели сыграли свадьбу, господин Учиха не поскупился на торжество и собрал весь бомонд. Ещё неделю город только и говорил о роскошном празднестве и женихе, а затем всё утихло и забылось. Микото никогда не спрашивала мужа, как ему удалось уговорить отца, впрочем, смена фамилии на Учиха говорила о многом — Фугаку больше не принадлежал себе. Время шло, Фугаку врастал в семью, и вскоре мало кто мог признать в нём паренька из двадцать пятого, словно он изначально был в ветке семейного древа. Её живот рос и уродовал стройное тело, к тому же постоянная мигрень делала день невыносимым. К вечеру Микото вся оплывала, её лодыжки опухали, а чётко очерченное лицо расползалось на глазах. Она старалась не смотреть в зеркало, чтобы не ненавидеть себя и ещё неродившегося ребёнка. Итачи ещё до рождения забрал благосклонность отца, любимого, положение в обществе и будущее. Глупо было винить в этом ребёнка, но ей нужно было скинуть на какого-то неудовлетворённость жизнью и беспощадные изменения. Легче было сбросить всё на того, кто не мог ей возразить. Все девять месяцев нося дитя под сердцем, она не чувствовала ничего, кроме холода внутри и дискомфорта во всем теле. Когда Фугаку приходил домой с работы и, ложась в кровать, водил с любовью тёплыми руками по животу и пытался услышать сердцебиение, прикладывая ухо, подбирал имена, Микото мечтала о выкидыше. Однажды, спускаясь по лестнице, она споткнулась и упала, и ужаснулась самой себе, что инстинктивно не подставила руку, чтобы уберечь живот. Всё обошлось, но этот случай так въелся ей в подсознание, что по ночам, в полной тишине, она слышала тихий детский голос в утробе: «Убийца, убийца, убийца». — Интересно, они поняли, что умерли? — сказал Итачи себе под нос, отложив газету в сторону и, взяв ложку, зачерпнул пшённую кашу с тыквой. Когда он узнал, что брату нужно соблюдать диету, то попросил мать готовить ему тоже самое, чтобы поддержать дух. Она была удивлена, но возражать не стала и иногда добавляла в его тарелку немного сахара. — О чём ты? — сонно протянул Саске, ковыряясь ложкой в постной каше и мысленно уговаривая себя запихнуть эту гадость в рот. Тыкву он ненавидел и мама не разрешала положить щепоточку соли или капелюшечку варенья, чтобы хоть как-то сгладить отвратный вкус. — Студенты отправились в поход в горы, ночью в этой местности ударил мороз, они уснули и не проснулись. Семь тел нашли вчера, растерзанных волками. Кровищи было море. — Ого! — протянул младший сын и потянулся за газетой. — Вам рано такое читать, — опомнившись от воспоминаний, сказала Микото и вырвала газету из рук, отправив ту в мусорный бак. Её пальцы дрожали, и она протёрла рукой мокрый лоб. — С тобой всё хорошо, мам? Мам? Тебе плохо? — обеспокоенно произнёс Итачи, положив ладонь ей на плечо. Её всю трясло. Она скинула его руку и повернулась к нему, его чёрные глаза прищурились, будто изучая. «Убийца», — зазвенело в ушах, и она отшатнулась, чуть не упав. Сын быстро подхватил за локоть. — Мам, что с тобой? Я позову папу. — Паап, — протянул громко Саске, встав из-за стола. — Не надо звать отца, просто долго стояла у плиты. Пойду пройдусь… Сынок, не говори о таких вещах за столом, — мягко сказала женщина, через силу улыбаясь. Она прошла в ванную и, включив воду, стала считать, успокаиваясь. Досчитав до ста, ополоснула лицо и, взяв бутылёк с верхней полки, проглотила две таблетки. Через некоторое время голос стих и она услышала низкий баритон мужа на кухне. Успокоившись, Микото покинула комнату сына и начала искать телефон. Её сердце впервые за долгое время заныло об Итачи и она как истинная мать почувствовала, что ребёнок нуждается в ней, словно он тонул в реке, захлёбывался в грязной воде, тянул руку и звал на помощь. Короткие гудки отдавались раздражающим эхом в ухо. — Что же это я, — проговорила женщина, — он, наверное, занят. Всегда говорил не звонить в рабочее время, — спрятав телефон в кармане брюк, она быстро закрыла все окна. Муж, уходя, сказал, что вернётся поздно и к ужину его не стоит ждать. Через полгода должны состояться выборы мэра, и он хотел принять участие, а для этого нужно было заручиться хорошей поддержкой. Поняв, что дети не воплотят в жизнь утраченные мечты, они решили осуществить их сами. — Я всегда видел в Итачи себя, — сказал он как-то ей за столом, наливая в бокал виски, — друга, единомышленника. Думал, что всегда будет на моей стороне, моей опорой, моим продолжением, — она внимательно слушала, лицо мужа было бледным с застывшими печальными глазами, каштановые волосы падали на лоб и он резко откинул упавшие пряди. Ей было интересно, что он скажет о старшем сыне, в котором души не чаял и всячески защищал. — Но я никогда не видел в нём сына. А дети, порой, приносят разочарование. Не оправдывают ожиданий… Причиняют боль, становятся оружием, способным тебя уничтожить, — Фугаку замолчал, осушил залпом бокал и повернулся к жене. — Только мы остались друг у друга. Когда её любимый и обожаемый Саске нанёс удар в спину, подсев на наркотики, уничтожил компанию, которую её прадед собирал по кирпичикам, отрёкся от неё, как от матери, до неё дошли слова мужа. Оставшись наедине друг с другом, в огромном доме, наполненном слезами, обидами, разочарованием и теперь уже удушающей тишиной и одиночеством, они нашли в себе силы простить, зацепившись за тусклый огонёк тёплых воспоминаний в бездне тёмной души — полюбили заново. Эта любовь была зрелая, пахла ноябрьским костром из прелых влажных красно-коричневых листьев на промозглой земле. Тлеющая тонкой струйкой дыма в сизом воздухе. Пробивающаяся в волосах седина мужа делала его привлекательным. Хоть кожа и утратила упругость, стала грубой, а на лице уже пролегли несколько глубоких морщин, он всё ещё был удивительно красив, подтянут и столь же желанен, как в молодости. Делить вновь одну постель спустя столько лет, чувствовать тепло рядом, слышать мирное сопение и исследовать уже увядающие тела было удивительно, трепетно и вожделенно. Сейчас Фугаку был более внимательным, его поцелуи были наполнены смыслом и нерастраченной нежностью. Теперь он наконец-то был весь её — с головы до пят, потерянный, сломленный — возрождающийся, и это было всё, чего она так давно жаждала. «Обойдусь йогуртом на ужин», — подумала она и, присев на диван, взяла журнал со стеклянного столика. Пролистав несколько страниц о моде и не зацепившись взглядом за новые образы, хозяйка скучающе вздохнула. Затем потянулась за записной книжкой и посмотрела, когда собрание акционеров зарубежного филиала, в котором у неё сохранилась доля. С двадцатью процентами она, естественно, ничего не решала, но соприкасаться с делом жизни деда и отца было приятно и волнительно. К ней относились с уважением, но без ужасающего трепета, так как изначально не исходила от неё давящая аура силы и власти. Фугаку много раз советовал продать долю и основать что-то своё. Микото упиралась, цеплялась за прошлое, ностальгировала. Компания была памятью об отце и дочь не могла так просто с ней расстаться. Собрание должно было состояться на следующей неделе в два часа дня, поставив три восклицательных знака напротив, женщина закрыла блокнот. Проходя мимо плазменного телевизора, занимающего почти всю стену, она от скуки взяла пульт и нажала на кнопку включения, решив послушать новости. Молодая женщина в синем пиджаке и кремовой блузке с неброским макияжем рассказывала о будущем проекте жилого дома, торговом комплексе и парке аттракционов на отшибе города. Микото тут же вспомнила, что муж скупил там часть старых построек несколько лет назад, сказав, что скоро там земли взлетят в цене. Вложение было сомнительным, но он так убеждал её, что пришлось отдать кругленькую сумму. Годы шли, обстановка не менялась, и она уже решила, что деньги вылетели в трубу, но сегодняшняя новость сулила большую прибыль. Жена ещё раз удивилась прозорливости мужа и, улыбнувшись самой себе, хотела было выключить телевизор, как на экране появилась фотография девушки с крохотной родинкой под глазом. Микото сразу узнала её. Не могла не узнать. Улыбчивая девчушка с приятным, успокаивающим голосом в строгой офисной одежде появилась на пороге её дома два года назад и всколыхнула залёгшие на дно воспоминания о подруге детства Хазуки, которую она искренне любила и ненавидела. И которую убила без малого двадцать лет назад. Дочь Хазуки, словно дух неупокоенной подруги, тенью проступил на ровных стенах её дома. Микото вскрикнула и закрыла рот, тут же соскочив с дивана, выбежала на улицу. — Оставь меня… Оставь меня в покое! — закричала женщина, упав на колени, и схватилась за волосы. Ей показалось, что на белоснежном рыхлом снегу проступили алые капли. Ладони вспотели, кровь застыла в жилах, противный скрежет зубов с булькающим звуком залязгал в ушах. — Накрой меня… Ми, не хочу… чтобы она меня видела. Накрой меня… Прошу… В глазах потемнело, и она упала лицом в снег. — Можно я буду звать тебя Ми? — тут же сказала гостья в голубом платье с большими красными яблоками. Её длинные каштановые волосы отливали янтарём на солнце, а тёмные глаза с озорством, игриво смотрели на неё. Микото недовольно нахмурилась и намотала локон жгуче-чёрных волос себе на палец. Дедушка привёл незнакомку домой и, не объяснив ничего, оставил у порога, а сам ушёл говорить с кем-то по телефону. Девочка знала, как её зовут, была выше её ростом и вела себя так, словно была хозяйкой дома, и это безумно раздражало. — Нет. — Почему? — наклонила она голову и улыбнулась, отчего на её щеках проступили ямочки. Микото быстро отвела взгляд, она всегда хотела такие же, они делали лицо таким милым. Но сколько она не улыбалась, они не проступали. — Потому, — скрестив руки, она хмыкнула. — Здравствуйте, — помахала маленькая гостья рукой домработнице. — Я Хазуки, буду у вас жить, пока маме делают грудь для деда Озу. Дед Озу любит большие, так говорит моя мама. Позаботьтесь обо мне, — склонив голову в поклоне, прокричала она, отчего домработница округлила глаза, залилась краской и, быстро подбежав, схватила её за руку. — Вы что такое говорите! — Я не хочу, чтобы она жила с нами! — Микото! — прикрикнул появившийся в дверном проёме дедуля. — Это Хазуки, она будет жить с тобой в одной комнате. — Но, де… — Никаких но. Я уехал, видите себя хорошо. — Пока-пока, — фамильярно сказала девочка, отчего Микото чуть не подавилась. Даже она не могла позволить себе так прощаться с дедом. Хазуки сильно отличалась от круга её подруг — она не ходила ни на какие кружки, не изучала иностранные языки и даже не умела играть на пианино. В её маленьком чемодане было мало вещей, и все они были простого кроя из хлопка. Она не играла в куклы, смеялась громко за столом и постоянно говорила странные вещи, отчего няня только и успевала затыкать ей рот. У Хазуки колени были все в шрамах, ногти в заусеницах и волосы с секущимися концами. Она ходила по дому и восторгалась простору комнат, мягкости кровати и лёгкости подушек с лебединым пухом. Первые дни Микото избегала новую соседку, похожую на дикарку, а затем они сдружились. Ну невозможно было не подружиться с девочкой, которая ходила хвостиком, доставала вопросами и заразительно хихикала. Хазуки была из другого мира: свободного и простого, без множества правил и условностей. Её непосредственность подкупала, и через несколько дней они уже, прижавшись друг к другу, лежали в одной кровати и рассказывали истории. — А где ты живёшь? — спросила Микото, вычерчивая в воздухе круг. — У моря, — перевернувшись на живот и подмяв подушку под голову, ответила девочка, задрыгав ногами, сбросила с себя тонкое покрывало. — О, я ни разу не видела моря вживую. — Шутишь?! — Нет, правда. А какое оно? — Ну, как твой бассейн, только без краёв, — задумчиво сказала новоиспечённая подруга. — Так не объяснишь, надо видеть. Попроси деда Озу, пусть в следующий раз возьмёт тебя с собой. У нас, правда, не такой дом, как у тебя, но нам же много и не надо. Вот уместились в одной кровати даже. — А откуда ты знаешь дедушку и почему называешь Озу? Он же Озэму. Девочка приподнялась на локтях и положила голову на правое плечо. — Не знаю, мама зовёт его: «Озууу, милый, ты такой проказник». — Проказник?! Дедушка и проказничает? — округлив глаза, с ужасом посмотрела на неё Микото. В голове не укладывался образ дурашливого деда. — Ты врёшь! — засмеялась она, ударив её по руке. — Честное слово. Я постоянно слышу, когда они закрываются в спальне. У него ещё шаловливые руки. — Что? — хихикнула Микото. — А зачем они закрываются в спальне? — Ну… Спят на одной кровати и репетируют. — Репетируют? — Ну мама так говорит, когда я слышу крики. Моя мама хочет стать актрисой. Она у меня модель и очень красивая. Когда мы идём по улице, все оборачиваются. А где твоя мама? — Не знаю, — пожала плечами Микото. — Папа сказал, что она не вернётся. Она тоже была красивой, хоть и не была моделью. Наверное, люди бы тоже оборачивались, если бы она выходила на улицу. — Она не выходила на улицу? — Неа, сидела постоянно в комнате и рисовала странные рисунки. — Она была художницей, — с восхищением сказала Хазуки и обняла подругу. — Наверное. Папа ничего не рассказывает о ней, и злится, если я спрашиваю. Я скучаю по ней. — Ми, ты так вкусно пахнешь, — уткнувшись носом в копну чёрных волос, произнесла Хазуки, — пироженкой, — и защекотала. Обе со смехом повалились с кровати. — Ты такая красивая, Ми. — Я? — переводя дыхание, Микото с удивлением выгнула бровь. — Всё в тебе красиво. Мне никогда не стать такой, — с непонятной для неё грустью проговорила подруга. — Ты тоже красивая, Хазу. — Я о другом. Наверное, ты не поймёшь, а я не смогу объяснить. Через два месяца Хазуки уехала, оставив в её сердце ноющую пустоту. Когда подруга садилась в машину, она вложила в её руку золотую цепочку матери, которую всегда носила на своей шее. — Так мы всегда будем рядом, — поцеловав подругу в щёку, Микото помахала ей рукой.