В ту ночь тоже шёл сильный дождь. Я возвращалась из студии; увесистая папка с рисунками и новый медного цвета багет до белизны ладоней оттягивали руку. Проезжающие машины обливали и без того грязные тротуары мутной ледяной водой. Был ноябрь.
Помню сырой холод на своих ступнях: промокли сапоги. Ветер колюче кусал бёдра: задиралось мое потасканное джинсовое платье; следы от масляной краски на тоненьких колготках морщились от влаги. Моя вытянутая угловатая тень на фоне оранжевого света фонарей дёргано шагала по трясущимся от нестройных капель лужам.
Дом, где я жила в то время, ничем не отличался от гряды таких же сероватых коробок на задворках Империи Йорбия. Разве что мой растрескался темными швами по всем своим шероховатым стенам. На фоне виднеющихся стеклянных высоток центра, пробивающих насквозь облака, и сверкающих хромированных зданий банков, этот спальный район выглядел совсем убого. Только наша Академия Искусств выбивалась из ряда умирающих дворов: с побелёнными пузатыми колоннами, темно-красной кирпичной кладкой она возвышалась над одинаково бетонными плитами дорог и несколько надменно смотрела в сторону всегда сияющего центра. Я любила Академию. Насколько мне это было позволено.
Я завернула в арку между телефонной будкой и круглосуточной, почти вросшей в землю, палаткой, где каждый четверг покупала сигареты; еле живые отблески света в оконце подрагивали от скатывающихся с косой крыши капель. Мне страшно хотелось повалиться на кровать прямо в мокрой одежде, бросив в коридоре все картины и совершенно не заботясь о том, что на следующее утро свернутые листы бумаги, вероятно, отсыреют от постоянной влажности в комнате. Ещё мне хотелось пить. В сапогах чувствительно захлюпала вода, я ускорила шаг. Многовековые дубы, спрятанные в густой темноте опустевших дворов, на грани слышимости вздыхали облетевшими ветками. Отойди от слабо освещённой тропинки на шаг — и потонешь в ледяном мраке районных подворотен. Где-то вдалеке ветер гонял пустую консервную банку.
Мой подъезд — четвёртый, если идти справа от конца Железного шоссе, и первый, если обходить литейный завод с левого торца. Я перехватила папки с ватманами и достала из кармана ключи; металл коротко звякнул между пальцами. Я поднесла потертый жетончик к домофону, но вдруг остановилась, опустила руку. Вокруг было по-прежнему безлюдно и мокро. Костяшками пальцев я с силой потёрла глаза. Обернись, обернись. По затылку побежали мурашки; обернись.
– Да твою ж мать, - я сунула ключи обратно в карман и обернулась. Двор, как и за минуту до, тонул во мраке, низкорослый тощий кустарник покачивал обломанными ветками.
Я поставила сумки на растрескавшийся кафель подъезда и зашагала к хилому палисадничку напротив. Сапоги увязали в размокшей грязи, я чувствовала, как от холода потихоньку немеют пальцы ног. Нужно купить новые ботинки, - проскользнула мысль. Может быть, кожаные…
Я наступила на что-то мягкое.
На земле, в промокшей куче гнилых листьев, между обломанным кустарником и распотрошенным мусорным ведром лежал человек. Я наступила на край его одежды. С распластанного в грязи тела стекала дождевая вода, больше не в силах впитаться в итак промокший, местами изорванный плащ; его некогда белый меховой воротник слипся от налетевшей грязи и теперь напоминал какого-то жалкого ободранного зверька.
Носком сапога я ткнула лежащее тело в бок. Никакой реакции. Чуть сильнее наступила на пальцы — тишина. Я присела на корточки и, распахнув туго застёгнутый ворот, нащупала ледяную шею. Пульс едва прощупывался. Отняв от тела руку, я заметила у себя под ногтями запекшуюся кровь: похоже, он был тяжело ранен. Дождь вдруг превратился в мокрый снег, комками валящийся с неба; ветер усилился, и прелая листва мигом прилипла к волосам лежащего человека.
Я обхватила его поперёк живота. С нашей насквозь сырой одежды скатились ледяные ручейки, мгновенно образовав под ногами мутную лужицу. Я перекинула его руку через плечо, вцепившись в поясницу: он был выше меня, тяжелее; шаг за шагом я подтаскивала его тело вместе со своим к подъезду, увязая в размокшей земле, сплевывая текущую по лицу воду.
Чертовы папки с рисунками.
Распахнув железную дверь, я с силой пнула сумки внутрь: долетев до самой лестницы, они глухо приземлились на бетонный пол. Свисающая с потолка одинокая лампочка нервно мигала грязным желтоватым светом.
Я подняла его по лестнице и, прислонив к стене, вызвала лифт; сбежала вниз за папками, перекинула через плечо ремешки и снова обхватила чужой торс. В узенькой кабинке я прижала его к себе; от одежды сильно пахло сырой землей и ледяным ноябрьским воздухом, уличной грязью и старой кровью.
Я оставила его в коридоре, облокотив спиной на комод. Содрала с себя липкую одежду, закинула сапоги под мерно гудящий обогреватель. Затем втащила тело в ванную. При свете ламп оно выглядело даже хуже, чем в темноте: грязный фиолетовый плащ с кое-где оторванными пуговицами, туго облегающий бадлон, под грудью — пятно запекшейся крови; расстёгнутые ремешки на кожаных штанах впились серебристыми пряжками прямо в бёдра. Я снова пощупала пульс. Бьется. Слабый.
***
– Ты добрая, - Хисока протянул мне бутылку с водой. – Хочешь быть как я, но никогда не сможешь.
– Да ты тоже добрый, - мы шли по залитому рассветным солнцем стадиону. Пластиковые спинки сидений отбрасывали на беговую дорожку острые белесые блики. Была поздняя весна. Хисока рассмеялся:
– Только если к тебе.
– Этого достаточно.
Он остановился и схватил меня обеими ладонями за лицо.
– Не знаю, что должно с тобой случиться, чтобы ты перестала всех жалеть.
– Со мной уже случилось.
– Но ты все такая же добрая, - он провёл большим пальцем по моему подбородку. – Тебя ничто не сломает. Мы найдём выход.
– Хисока, - я отняла его руки от себя. – Скоро девятый день. Не надейся, что мне станет лучше. Прошу тебя. Мне не станет. Ты просто в очередной раз расстроишься.
– Я буду рядом. Я хочу быть рядом.
***
– Рядом, рядом, - скомкав грязную одежду, я смочила водой руки и провела ладонями по чужому лицу. – Брат говорит, я добрая. Мне теперь всегда нужно помнить брата, - я втащила его в комнату и опрокинула на кровать. – Нужно помнить, что я добрая. Где у тебя болит?
Теперь, без одежды, его фигура казалась несколько меньше; бледная, почти обескровленная, но крепкая грудь еле заметно вздымалась при слабых беззвучных вздохах. В районе сердца — рана, чёрная от запекшейся крови, глубокая, старая; на животе — порезы, вокруг шеи — потемневший синяк с одинаково продолговатыми кровоподтеками: кто-то душил его тонкой цепью. Ключицы сломаны, вывихнуто плечо. Неестественно выгнута лодыжка.
Я приложила к нему ладони: правую — между бровей, касаясь пальцами ледяного лба, левую — к низу живота, раскинув в сторону плотные ремни.
В даньтяне еле теплилась его энергия.
– Так ты пользователь нэн, - я закрыла глаза. Под веками стали медленно плавать размытые пятна света.
Хисока говорил, я добрая.
Из темноты появилось лицо. Красноватое свечение вокруг него напоминало растекшуюся лужу крови. Я протянула к нему руки. Свечение усилилось; от света болят глаза. Лицо растворяется в моих чертах.
Под пальцами — тело.
Я вожу ладонями по его коже, и раздробленные кости мягко срастаются; затягивается рваная рана на груди, исчезают с шеи продолговатые кровоподтеки. Царапин больше нет. И для него нет больше боли.
Я с силой зажмурилась, пытаясь оторвать себя от красного света внутри. Сознание трескалось и распадалось надвое: где есть я, там нет света; где есть свет, там нет меня. Багровые блики плясали за темнотой век, постепенно становясь тусклее. Затылок колотило тупой болью.
Я поднялась с колен и накинула на него одеяло; дыхание участилось, кожа больше не выглядела мертвенно бледной. Порозовели обкусанные губы. Хватаясь за стены, я доползла до своей мастерской: спертый воздух пах льняным маслом и сырой ветошью, на пустой мольберт падал оранжевый луч от уличного фонаря. На полу были разбросаны кисти и измазанный в пасте мастихин.
Я повалилась на кушетку. Старые пружины с какой-то особой злостью впились мне в ребра.
Я приложила ладонь ко лбу.
– Акума умеет не только убивать.
