***
– Какого черта они хранят эту маску в монастыре, если мы даже не можем ее потрогать? - Годжо пнул небольшой камешек в пруд. – И смысл от этой реликвии? Спорим, даже сам настоятель не в курсе, как ей пользоваться. – По-моему, ты попал в карпа, - заметила Аюна. – Следи за словами, - отозвался Гето. Мы шли мимо чайных домиков по заросшей мхом тропинке; красно-чёрные карпы в пруду, отделяющим ученические домики-минка от главного храма, завидев наши продолговатые тени, шумно хлопали круглыми ртами по поверхности воды. Был душный июль. Годжо принципиально не наступал на угловатые камни. Я шла позади всех; Аюна то и дело оборачивалась через плечо и мягко улыбалась: – Что думаешь? – О маске? – Да, - встрял Годжо. – Хотела бы ее потрогать? – Какой смысл ее трогать? - Гето крепко схватил его за воротник юкаты. – У тебя познание мира, как у младенца: дай потрогать, дай потрогать. Не дадут — так ты ничего и не поймёшь. – Да? Тогда давай я тебя потрогаю, может, пойму каким местом ты думаешь! Годжо с силой дернул его за пояс, притягивая к себе; Гето послушно опустил руки и, не сопротивляясь, уставился на нас: – Видите, что происходит? - спокойно спросил он. – Я бы не доверил ему ни одну маску. – Ну, - я мягко отцепила руки Годжо от чужого пояса. – У нас здесь только одна маска. Лично я бы не стала ее трогать. – Да почему вам обоим обязательно нужно трогать?! - Гето резко крутанулся на пятках: полы его идеально выглаженной юкаты напомнили мне белоснежные крылья цапли. Аюна рассмеялась. – Дурачье, - она нежно взяла меня за руку. Старые криптомерии отбрасывали на землю рябые дрожащие тени; вдалеке, у самой кумирни, шумел молодой бамбук. Я уткнулась ей носом в волосы: – Кое-кто здесь влюблён. – Мы все. И гора Китаяма. Красный свет сочился из каждой щели Ямадэра, капал с потолка, растекался по золотому алтарю, лился на длинные церемониальные одеяния монахов. Настоятель кричал. Но все вокруг не имело звука. Храм застыл, истекая красным, превращаясь в красное. – Будешь возжигать для меня фонарики? - шепнула Аюна.***
Я вскрикнула. Холодный воздух комнаты болезненно обжег легкие; об оконную раму тихо постукивала не закрытая форточка. Где-то в водосточных, насквозь проеденных ржавчиной трубах, подвывал ветер. Темнота плотной завесой обступила кровать. Я никак не могла отдышаться. – Черт, черт, черт, - я спустила ноги на ледяной пол. Огляделась. Но в комнате больше не было красного. Я встала, дрожа и пошатываясь, опираясь на низенький комод, и кое-как открыла дверь. Яркий свет коридора резанул по глазам. Наощупь я прошла в кухню, налила стакан воды: в горле совсем пересохло. Кажется, обогреватель перестал работать. Нужно заплатить за электричество или купить грелку; обрывки мыслей нестройно гудели на задворках сознания. Ладонь ещё хранила давно исчезнувшее прикосновение. Спиной я почувствовала чужой взгляд. В дверном проеме между кухней и коридором стояла темная фигура. Перед глазами замаячил красный. – Кролло, - напомнил кто-то. Я с силой потёрла глаза. – Точно. Извини. Он вышел на свет. Жесткие тени от одинокой лампочки на потолке по-странному высветили его бледноватое лицо. Я отвернулась. – Так ты не ушёл. – Сдал одежду в химчистку, - отозвался он. – Завтра будет готова. – Конечно. Я присела на стул, закрыв лицо руками. Мутные пятна тотчас же заплясали под веками. Хотелось курить. Кролло чем-то зашуршал; каждый звук отзывался тупой болью в затылке. – Ты можешь… - начала я. – А, ладно. Достала из ящика сигареты, прикурила. Кролло внимательно следил за каждым моим движением. Я подтолкнула пачку к его сцепленным в замок рукам. Белёсый дым медленно поднимался к потолку, ускользая в щели между окнами. Я подумала позвонить Хисоке. – Тебя мучают кошмары? - проговорил Кролло. Вопрос потонул в тишине квартиры. Я посмотрела на его дурацкую синюю футболку. – Она с континента, - кивнула я. – Отель «Океания». Купила лет шесть назад, но ее больше никто не носит. Он прикоснулся к прорезиненной надписи на футболке: – Я там не был. Красивое место? – Не помню. Мы помолчали. – Я могу помочь тебе. – Себе помоги сначала. Я отсюда вижу, что ты так и не восстановился. Попробуй концентрировать тэн или не знаю… - я махнула рукой. – Что ты обычно делаешь. Дыхательную медитацию хатха? Поза асáна, переливание энергии… Смешанная техника. Ты сам ее придумал, вот и пользуйся. – Как ты узнала? - Кролло выпрямился. Под косым свечением от лампы его глаза стали казаться еще темнее. – У тебя крепкая грудная клетка, но отчётливо видны ключицы. Так бывает, когда пользователь восстанавливает ауру через дыхание. Незаметно для окружающих, однако очень действенно для тела. Мышцы при этом стремительно развиваются, и со стороны кажется, будто ты практикуешь восстановление через контроль узлов ауры, а значит, практически любой нэн-удар в бою нанесёт тебе серьёзные повреждения. Зецу. Конечно, твой противник обрадуется такой «слабости». Ты лжешь, но вот кости выдают твоё настоящее тело. И технику. – У тех, кто контролирует узлы, пропорционально крупное тело, - согласился Кролло. – В том и дело, - я положила ладони себе на живот. – Ты выглядишь пропорционально. С первого взгляда невозможно заметить, почему это не так. – И почему же? – Талия. Слишком узкая для тех, кто выживает за счёт зецу. Хотя пока ты в одежде, понять это сложно. – Что мне это дает? – он наконец расцепил руки и прикурил. Я потушила сигарету. – Жесточайший контроль над нижним даньтянем. Практикуешь цигун, не даёшь рассеяться энергии Ци. Восполняешь силы, когда захочешь, но опять же незаметно для окружающих, - я снова сделала глоток воды. Головная боль только усилилась. – Идеальная ложь. – Никто ещё так четко не описывал мою технику, - медленно проговорил Кролло. – Значит, не такая уж идеальная. – Я замечаю мелочи. – Для чего спасла меня? Сона. Собственное имя вдруг показалось мне пустым звуком. – Восемь двадцать, - я посмотрела на мерно тикающие часы. – К утру мне нужно проверить тринадцать композиций. Займи себя чем-нибудь без моего присутствия. – Могу я позвонить? – Телефон возле вешалки. Звякни в доставку, там номер прямо на стене, - добавила я. – Еды не осталось. Кролло кивнул и мягко поднялся, секундно задержав на моей шее взгляд. Мне показалось, он хотел что-то сказать, но вдруг передумал, молча шагнув в темноту коридора. Желание звонить Хисоке пропало.***
Мне нравилось работать в Академии. Не только потому что ее здание казалось спасительным кругом в море потонувших безликих коробок, но и потому что рисование — мой затухающий звук, мой отголосок прошлой жизни. Я писала маслом. Старшая преподавательница Мора называла это исключительной смелостью. – Масло не терпит ошибок, - важно говорила она. – Хоть сто раз перекрашивай, а холст все равно будет помнить, как ты тут намазюкала. – Разве акварель не такая же? – Акварель любит бумагу, а люди любят бумагу рвать. Не вышло — в помойку, и начинай заново. Туда-сюда кисточкой, и все. Никто даже не заметит, что ты перерисовывала работу. Мора была в возрасте: тучная, низенькая женщина с морщинистыми руками и толстыми пальцами, напоминающими короткие, но крепкие морковки. Носила она исключительно платья, цветастые, яркие, всегда в пол, так, чтобы никто не увидел ее ступни. Густые кудрявые волосы, давно поседевшие, но все такие же ухоженные, она заплетала в тугие косы, обхватывающие ее высокий круглый лоб с двух сторон. В Академии Мору боялись и одновременно уважали абсолютно все. Я познакомилась с Морой несколько лет назад, когда только вернулась с континента. Мы жили с Хисокой в том же доме, в той же квартирке, и почти каждый день ходили мимо горделиво пузатых колонн Академии. Ранней весной в огромных каменных клумбах перед самым входом расцветали тоненькие сиреневые маргаритки. Хисока предложил мне устроиться художником и брать частные заказы. Конечно, никому в этом спальном районе, вытесненном блеском и красотой Имперского центра, не было дела до чьих-то картин. Даже самые талантливые художники Академии продавали свои работы в лучшем случае раз в три месяца, а в худшем — ни одной за полгода. Теперь никого не интересовали позолоченные рамы и изысканные натюрморты; даже строгая архитектурная графика совсем не продавалась. Художники ушли, а гравюры в Академии Искусств перестали создавать ещё за семь лет до моего прихода. Затем Мора организовала курсы живописи для детей. Эта идея оказалась не такой провальной, как изготовление дорогущих картин на заказ. В какой-то момент количество учеников, резко притянувшихся со всего района и даже с окраины Железного шоссе, превысило сорок человек. Мора неровно разделила их на две группы: четырнадцать детей она отдала под мое руководство, а двадцать шесть оставила себе. В Академии Искусств за много лет теперь появилось расписание занятий. Мы часто выходили курить на задний двор. Мора дымила как паровоз, я же чаще тушила ее тлеющие рыжим окурки. – Раньше работали только тут, - махала она рукой. – Заказов хватало, чтобы прокормиться, студенты съезжались со всего города. А как раздули этот чертов центр, так мы всё… Крутимся на трёх работах. Гнием. И здание само тоже разваливается. На свои копейки ещё как-то поддерживаем его, а так… рухнет через пару лет. Ничего не останется. Остовы одни. Будут притоном для всяких проходимцев. Надеюсь, помру раньше. В Академии работало всего шесть человек. Мы с Морой вели детские курсы, в сыром подвале старый плотник, ещё заставший делёжку центральных территорий Империи, чинил вместе со своим глухим подмастерьем поломанные вещи, которые каждый шестой день находил на городской свалке. Они переделывали их и продавали в лавке напротив Медной остановки почти за бесценок. На мансарде трудилась средних лет женщина-каллиграф: она переписывала семейные древа для богачей из центра, мастерила кожаные переплёты и обложки, реставрировала черно-белые фотографии. У неё был болезный ребёнок. В фойе здания за вытянутым дубовым столом, некогда отполированным и запредельно дорогим, сидел смотритель. Такой же старый, как и сама Академия. Дети помладше, приходившие на курсы, пробегали мимо него с закрытыми глазами и за спиной глуповато обзывали старика Паутиновичем. Те, кто был постарше, просто с ним не здоровались. Мора почему-то доверила мне именно их. – Тебе лет-то сколько, деточка моя? - по-родительски ласково говорила она. – Сама ещё ребёнок, куда тебе этих младенцев учить! Изведут они тебя да и только. Постарше всегда лучше, вот и бери их. Им-то с такой старухой, как я, точно будет скучно. Так я стала вести живопись у четырнадцати подростков: младшему было двенадцать лет, старшему — восемнадцать. У некоторых из них не было денег даже на самые простые краски: я отдавала им свои и каждый месяц дарила по кисточке. За тех, кто не мог позволить себе курсы, я в тайне платила и после занятий покупала для всех горячий обед. Хисока, все время пропадавший где-то на континенте, каждые полгода перечислял миллион дженни на счёт Академии. За пару месяцев до Рождества, когда выпал первый мокрый снег, мы смогли отремонтировать парадную лестницу и закупить новые станки для плотника. Женщина-каллиграф перебралась с запылённой мансарды в просторный и светлый зал. Смотрителю приобрели удобное кресло, а дети получили в подарок новые мольберты и деревянные удобные палитры с выжженными на ручках именами. Здание оживало. После долгой холодной зимы я предложила Море делать надгробные камни. – Ты что, с ума сошла? - ахнула она. – Посмотри, где ты живешь! Тут людей на помойку выкидывают, а потом сжигают в домнах завода. Откуда у них деньги на нормальные похороны? – Я не говорю о нормальных похоронах, - я достала из сумки помятый блокнот. – Посмотрите, как можно сделать. Надгробные камни ведь могут быть совсем небольшими. А может, и не камни. Плиты. Сколько в городе таких валяется? Мы ходим по ним и даже не замечаем. – К чему это ты клонишь? - Мора недоверчиво сощурилась. – Весь этот строительный мусор бесплатный. Что если нам договориться с дядей Орном, чтобы он собирал на свалке такие плиты, а его подмастерье отполировывал их? Будем платить им каждый месяц, скажем, по триста дженни. А сами займёмся портретами. С людей будем брать деньги только за свой труд. – То есть плиты будут для них приятным бонусом? – Да, - я улыбнулась. – Получается, нужно будет заплатить лишь за наши рисунки. Для людей это будет хоть какой-то памятью об умерших. Мора задумчиво потёрла подбородок. Мы стояли в полутемном фойе напротив расписания. – Ты права, - наконец сказала она. – Мы все здесь мрем как мухи, может, твоя идея и будет приносить нам прибыль. Надо как-то прорекламироваться… Постой! В нервном беспокойстве она схватила меня за рукав: – Как же мы будем портреты делать? У простых людей нет личных фотокамер, а вызывать специального фотографа из центра, печатать, еще и ждать снимков они точно не будут. Мы прогорим. – Мора, - я перелистнула страницу блокнота, показывая ей свой старый карандашный набросок. – Мы же художники. Будем ходить по домам и зарисовывать трупы. Много времени это точно не займёт. Наберём побольше заказов, а потом сядем за изготовление самих плит. Ручная гравировка не такая уж сложная. Мы справимся. Мора до красноты растерла свои морщинистые щеки. Было видно, как сильно она сомневается. За толстым мутноватым окном Академии вечерело: синие сумерки опускались на дома, скрадывая темнотой и без того скудно освещённые улицы. Смотритель тихо спал в своём кресле, уронив голову на грудь. Кроме нас троих в здании никого не было. – Ладно, - наконец ответила она. – Надеюсь, ты понимаешь, что идея бегать по чужим домам и разглядывать трупы, ещё и зарисовывать их, мне не очень приятна? Я кивнула. – Но деньги нам нужны. Сдаётся мне, этот тайный благодетель не всю жизнь будет растрачиваться на нашу дыру. Я снова кивнула. – Так что давай попробуем. - Мора без колебаний протянула мне руку. Со следующего месяца мы стали изготавливать надгробные памятники. Поначалу заказов было немного: приходила молодая семейная пара, сгорбленная подслеповатая старуха и средних лет мужчина, кажется, работник с Литейного завода. Они приводили нас в свои квартиры и показывали бездыханные тела; на самые первые заказы мы с Морой ходили вместе. Зарисовывали угольком чужие окоченевшие лица, опрашивали родственников: кто-то хотел запомнить улыбку, кто-то — серьезный взгляд; кто-то желал оставить родных молодыми, а кто-то предпочитал запечатлеть их уже в возрасте. Мы рисовали трупы и выбивали трупы на отполированных дядей Орном плитах. Женщина-каллиграф бесплатно смастерила нам небольшую продолговатую вывеску из темно-серой клеёнчатой ткани: «Бюро надгробий». Мы повесили ее под гипсовыми буквами «Академия Искусств». К августу Мора купила по четыре крупных обогревателя в каждый зал.***
До четверти второго я проверяла работы. От тусклого света лампочки болели глаза; карандаш, которым я исправляла ошибки в композициях, вдруг оказался прогрызенным до самого стержня. Спина не разгибалась. Я помассировала пальцами виски. Может быть, стоило позвонить Хисоке… Кролло выплыл из коридора на резкий скрип стула, плавностью своих движений напоминая акулу. Говорить не хотелось. Он молча прошёл к холодильнику и достал пластиковые контейнеры, скреплённые желто-красным скотчем доставки еды. – Когда привезли? - я рассеянно смотрела на то, как Кролло перекладывал рис в две глубокие тарелки. Тем временем стрелки часов добежали до половины второго. – Три часа назад, - ответил он. – Я даже не заметила… – Не стал тебя отвлекать. Меня вдруг затошнило от его слов. – Преподаёшь живопись, - Кролло выложил на столе приборы и сел напротив, пододвинув ко мне тарелку с ужином. – Но руки — не художника. – Как ты узнал? - я вернула ему вопрос. Кролло молча поковырял вилкой рис, а затем указал на свою руку. – У тех, кто зарабатывает на жизнь картинами, с возрастом утолщаются запястья и появляются мозоли на среднем пальце. От кистей. У тебя же — на самих ладонях. Кожа со временем, конечно, зажила, но то, как ты теперь держишь руки, выдаёт привычку беречь полученные раны. Предположу, что ты владеешь холодным оружием. – Каким? Я посмотрела ему в глаза. Акула с лицом человека. В полумраке кухни крест на его лбу казался иссиня-чёрным. – Катаной. Кролло не ждал моего ответа; сделав глоток какой-то купленной в доставке газировки, он поморщился и снова стал перемешивать рис. – Я использую одати. Хотя это разновидность катаны, так что ты прав, - все же ответила я. – Что-нибудь ещё? Он вгляделся в мое лицо, но выражение его глаз осталось таким же пустым: в темно-серой радужке не отражалось ни капли интереса к жизни. Или ко мне. – Похоже, дедукция удаётся тебе лучше, - он улыбнулся. По-акульи безжизненный взгляд секундно прятался в его частом моргании. Длинные ресницы отбрасывали на щеки подрагивающие тени. Меня мутило от этого мертвого лица. – С утра я сказал, что ты принадлежишь к усилителям, но теперь мне кажется, будто ты специалист. – Точно. – Приятно, что я угадал. Мы молча доели рис. Кролло вытер губы салфеткой и, поставив тарелки в раковину, принялся намыливать разодранную мокрую губку. Я подумала, как чужеродно смотрелась его спина на моей крошечной кухне. Мне хотелось, чтобы он побыстрее ушёл. Может быть, он даже ждал, что я предложу помыть посуду вместо него; но я встала из-за стола и, забрав с собой стакан, вышла в коридор. Звуки льющийся по тарелкам воды потонули между бетонными стенами квартиры. – В мастерской есть кушетка, - все же обернулась я. – Можешь остаться там. Кролло махнул рукой. С его пальцев слетело облачко белой пены. Ближе к четырём часам утра я позвонила Хисоке; дребезжащие гудки пролегли сквозь тысячи километров до континента. В какой-то момент мне даже показалось, я слышу далекий плеск воды. Хисока ответил не сразу: – Сона? - его голос зашуршал в динамике телефона. – Подожди, сейчас выйду. Я прижалась к спинке кровати, натянув на голову одеяло: каждый звук отзывался колючей болью в затылке. Немели руки. Таблетки никогда не помогали. – Я здесь, - теперь Хисока говорил громче. Я помолчала пару секунд. – Сона? – Ты спал? – У нас два часа дня, - ответил он. – У тебя — четыре утра. – Да. – Уже началось? Я размяла пальцы ног. – Вчера было неплохо, мне даже показалось, может, в это раз все будет не так… как обычно. – Сейчас хуже? – Везде красный. Хисока с шумом выдохнул: – Я приеду. – Не надо, - я с силой зажмурилась. Кролло что-то глухо уронил в мастерской. – Что это за звук? - насторожился Хисока. – Вчера подобрала с улицы… валялся в грязи. Заделала ему раны. – Ты… была с Акумой? – Да. – Какого черта? - взвился он. – Мы же договаривались: когда приближается девятый день, ты не смотришь в неё, не говоришь с ней, не трогаешь! Зачем ты это сделала? Я молчала. Часы отмеряли секунды. Ускользающее время колотилось в висках. – Голова болит. – Извини, - прошептал Хисока. Его голос будто надтреснул; из трубки вместе со словами полилась вина. – Я даже не рядом. Как тебе помочь? – Мне снилась Аюна. Он перехватил телефон: – Это видение. Акума хочет сделать тебе больно. Ты медитировала? – Нет. – Почему? – Забыла, - я откинулась на подушку. – С памятью стало хуже. Не знаю, что с этим делать. Боюсь, в один день забуду, как ты выглядишь. Сегодня проспала семь часов, проснулась и даже не узнала его… Точнее, я просто забыла о нем. – О ком? – Он… - его имя вдруг выскользнуло из памяти. – Забыла, - я тихо усмехнулась. – Видишь, мне нужно тебя нарисовать. Повешу твоё лицо над кроватью, подпишу: мой брат, двадцать восемь лет, любит странную одежду и подраться. Хисока мягко засмеялся. – Договорились, - он помолчал. – Если можешь говорить, расскажи, что делала сегодня. – Проверяла работы из Академии, у нас был экзамен по живописи; Мора составила моей группе композицию с кувшином и грушами, а я прикрепила фоном штору. Некоторые написали очень плохо, но я все равно поставила им средние баллы, потому что, думаю, без мягкой мотивации они быстро забросят рисование. К тому же у нас просто курсы, так что я не могу требовать от них классического подхода. – Ты добрая, - было слышно, как он улыбнулся. На секунду красный свет вокруг сознания подернулся привычной чернотой. Я выдохнула. – Потом мы с ним ужинали рисом… не помню с чем. А, с утра я ела галеты, вроде бы сырные. – Молодец, - похвалил Хисока. – Сама не готовила? – Куда мне сейчас. Две недели питаюсь доставкой. Мы снова помолчали. – Рис был с креветками, - вдруг вспомнила я. Хисока одобрительно хмыкнул. – Как нежное лицо может быть с таким безжизненным взглядом? – Ты о ком говоришь? – Об этом, - я кивнула в сторону мастерской, но, конечно, Хисока ничего не увидел. Мне стало ужасно больно. – Он похож на акулу, я весь вечер думала, как жутко он похож на акулу. Почему тогда у него такое лицо? Как будто он просто не умеет пользоваться своей нежностью. Или не замечает ее. Может, ему кажется, что это просто лицо, но окружающие должны видеть эту нежность. Хотя глаза у него мертвые, совсем неласковые, лицо как будто ждёт, что он посмотрит по-доброму, но он не смотрит, и от этого выглядит неживым и как бы плохо нарисованным. Я бы не хотела его нарисовать, на такую картину будет невозможно смотреть, потому что глаза должны хоть что-то выражать, человек по определению не может быть настолько безжизненным. У трупов были ласковее глаза, чем у него. Я никогда не видела такого нежно-неживого лица. Ты знаешь, что такое нежность? Кажется, у меня жар. – Сона, слушай меня внимательно, - напряженно проговорил Хисока. – Ты слушаешь? – Да… – Где твои чётки? – На шее. – Бери их и начинай считать. Я буду говорить, а ты передвигай бусины. Готова? – Да. Он начал отсчёт. Сто восемь бусин, двенадцать созвездий зодиакального круга на девять планет. Конечное сто девятое зерно — Мудрость-праджня, сто десятое цилиндрическое зерно — Мудрость-упайа. Восемнадцать — архаты, двадцать один — богиня Тара, тридцать две бусины — я считаю признаки и достоинства Будды.***
– Победоносный, зная чистоту и уважительность помыслов царской дочери, пришёл к ней в дом и воочию явил ей один из своих телесных признаков — хохолок на макушке, отливающий лазурью, – Учитель звонко хлопнул веером по ладони. – Телесные признаки Будды. Какая это сутра? Мы сидели в позе сэйдза на площади главного храма Ямадэра. Изогнутые многолетние сакуры пускали по ветру нежные лепестки цветов; за пару дней весь монастырь укрылся розовой вуалью. У подножья горы люди, оставившие на всю неделю работу, праздновали ханами. По вечерам они возжигали высокие фонари из рисовой бумаги и наблюдали, как мягкий свет, пробиваясь через васи, ложится на резные лепестки сакуры. Сегодня мы проводили последний день в монастыре: каждый год с закатом второго дня ханами настоятель отпускал учеников в город, на ночное любование цветами. Ёдзакура была дозволена нам лишь на одну ночь. – Сутра «О мудрости и глупости», седьмая глава, - ответила Аюна. Внезапный порыв тёплого ветра закружил нежные лепестки по вымощенной камнями площади. Учитель, взмахнув рукавом одеяния, поймал в ладонь цветок. – Примите красоту недолговечной и мимолётной, - он раскрыл руку, и лепестки вновь пустились по ветру. – Красота ускользает, лишь только мы решим, что можем к ней прикоснуться. Спуститесь с горы и полюбуйтесь сакурой, а наутро возвращайтесь в монастырь. У самого подножья Китаямы стоял старенький, потемневший от горной сырости рёкан с многоуровневыми горячими источниками. Во время сезонных гуляний все его немногочисленные комнатки были заняты: гостиница трещала от наплыва людей. Мы же собирались провести эту ночь на набережной: укрыться соломенными циновками под коренастыми сакурами и дожидаться рассвета над чернеющей гладью океана. Нагрузившись подстилками, мы стали спускаться с горы. Был ранний тёплый апрель, но темнело по-прежнему слишком быстро: у подножия Китаямы мы оказались лишь в восьмом часу. Гето сбросил циновки на землю и потянулся: – Мы вроде джуджутсу практикуем, а какую-то чахлую солому все равно тяжело нести. – Это потому что ты слабый, - съязвил Годжо. – Нам нельзя просто так использовать джуджутсу, так что приходится полагаться только на свои силы, - заметила Аюна. Годжо ехидно заулыбался. Я смотрела на их шутливые препирательства; почти сладкий ночной ветер приносил с океана ещё по-зимнему свежую прохладу, зацеловывая наши лица, поднимая с земли опавшие лепестки сакуры. – Скоро луна взойдёт, - я положила ладони на грудь Гето, мягко направляя его в сторону от ядовито хихикающего Годжо. – Нужно поторопиться, набережная тоже не резиновая. Сейчас все лучшие места займут. – Точно, - поддержала Аюна. – Не хочется как в том году валяться на ледяном бетоне. – Все равно было неплохо. – Ну это пока кое-кто не застудил поясницу. Гето фыркнул. – А я в онсэне посижу, погреюсь, - протянул Годжо. – Может, даже выпью саке в чьей-нибудь приятной компании… – Там же все занято. – И в чьей это ты собрался? - одновременно сказали Аюна с Гето. Годжо разулыбался ещё шире. – Ну в твоей, например, - он лукаво притянул Гето за ворот. – Куплю тебе выпить. И полотенце на голову. – Себе купи! Чего просто так болтаешь? – Почему просто так? Может, я правда хочу угостить тебя рюмочкой саке… – Я тебя сейчас ударю. – За это? - Годжо вытянул из складок хакамы четыре измятые бумажки. – За чеки в онсен? За комнату в рёкане? Или за шесть бутылок рисовой водки? Думай быстрее, а то я ударю первым. Аюна вырвала из его рук бумажки. – Правда, что ли? - я заглянула ей за спину. На каждом чеке были мелко напечатаны наши имена и номер комнаты в гостинице. Снизу измятых талончиков виднелись приклеенные желтые кружки — последний уровень горячих источников: панорамный вид на тонущий в море огоньков город. – Да ты что! - Гето с силой хлопнул его по спине. – Зачем потратился? И откуда деньги взял? – Накопил! – Ты же не умеешь, - удивилась Аюна. – Ну какая разница? Годжо подарил нам прекрасную ночь на горячих источниках, - я погладила его по голове. – Зачем ссориться и тратить время? Кстати, Гето, зачем ты тащил циновки? Аюна звонко рассмеялась. Годжо истерично схватился за живот. Я подняла с земли наши соломенные подстилки и, закинув за спину, двинулась в сторону рёкана. На полпути Гето отобрал мою ношу. Я хорошо помню это место. Верхний уровень онсэна — совмещённые купальни, где клубился плотный белый пар, поднимаясь над голубоватой, подсвеченной небольшими фонариками, водой. У самой кромки источников сгрудились потемневшие, похожие на панцири черепах, камни; на некоторых из них со стороны обрыва, откуда открывался вид на целый город, рос реденький темно-зелёный мох. Посередине купальни находилась низкая, чуть продолговатая арка из необработанного белого мрамора. Даже из крошечных запотевших оконцев душевых не было видно Китаямы, и оттого всем нам казалось, что проведённые в монастыре дни остались где-то позади, в прошлой жизни. Аюна сложила руки на скользких камнях и, отвернувшись от раскинувшегося под нами города, с мягкой улыбкой стала наблюдать за мной. – Почему не смотришь? - я кивнула в сторону сотен дрожащих огней. Из рёкана отрывочно доносились звуки игры на сямисэне. – Отсюда даже видны сакуры на побережье. Город как на ладони. – На тебя смотрю, - Аюна сняла с головы полотенце. – Меня ты каждый день видишь, а такой пейзаж… Даже с нашей горы ничего такого не углядеть. Не понимаю, как источники у подножия могут иметь настолько большой угол обзора… – Ты так много думаешь. Аюна подплыла ко мне и положила голову на плечо; из ее высокого пучка выбилась прядь волос прямо у основания шеи. Я дотронулась до неё. Аюна тут же перехватилась мою руку, как будто бы с беспокойством, прижав к своей щеке. – Прислушайся, - зашелестела она. – Пар крадет слова, но даже по одному звуку поймёшь, что они говорят. Слышишь? Тело чистое, тело нежное… Я закрыла глаза. За тихим плеском воды в купальне прятались чужие голоса: на другой стороне онсэна, чуть поодаль мраморной арки, Годжо горячечно шептал: – Тело чистое, тело нежное, тело исключительно святое… – Тело, не знающее печали, - повернувшись к Аюне, закончила я. – Восемьдесят вторичных телесных признаков Будды. Зачем..? – Не Будды. Он говорит это Гето.***
Красный-красный свет; так много красного, без оттенков, ни бордового, ни алого, только монотонный, жарче, чем вскипающая кровь, вязкий, поглощающий красный. Красный превращает меня в красный. Я больше не знаю, что такое красный. Там, где есть свет, нет меня. Там, где есть я, нет света. Сейчас свет повсюду. Из меня сочится красный, для меня нет другого цвета; для меня нет другого вкуса и запаха. Есть только красный, красный, красный. Это восковое лицо отпечатывается тавром на сознании. Мысли плавятся, лицо слизывает их длинным языком. Изломанный рот улыбается тысячью подобных ему ликов. Акума глотает меня в красный. Но вдруг выплевывает наружу. Кто-то касается моего нэна. Первое ощущение — горло сухо саднит, железистый привкус крови на языке. Я проснулась в ледяном поту, запутанное в одеяле тело совершенно не слушалось; ноги снова онемели. Неловко перекатившись на бок, я свалилась на жесткий пол. Виски бились тупой болью, от удара трещал затылок, будто кто-то, вскрыв мой череп, поместил туда огромный заведённый будильник. И только желтый луч света из окна невозмутимо прорезал комнату, высвечивая чье-то побледневшее лицо. Я вспомнила его имя. Кролло держался за грудь, рвано дыша: свистящие хрипы вырывались из его приоткрытого рта. Темная кровь струйкой стекала внизу по подбородку, пачкая губы, прячась в изгибах жилистой шеи. В левой руке он держал раскрытую книгу. Мы оба никак не могли отдышаться. Я пыталась пошевелить заледеневшими пальцами ног, Кролло же глухо стукал себя по диафрагме. Он не утирал кровь; от Акумы у меня остался вкус красного. – Ты трогал мой нэн, - слова вылетали из меня нестройно, разбито, и голос тоже будто бы надтреснул от неслышимого крика. Дощатый пол комнаты ещё больше холодил ступни, я попыталась привстать, но слабость притянула меня обратно. Из рук Кролло вдруг исчезла книга. – Хотел украсть его? - мне стало до странного смешно. – Ты думал, я вылечила тебе нэном? Он молчал, но я видела, как сильно изменился его взгляд: освещённая ярким солнцем серость глаз теперь блестела по-детски наивным неверием. Его лицо больше не выглядело мёртвым. Я тихо рассмеялась. – Мой нэн запечатан, я больше не могу им пользоваться, - я махнула рукой. – Когда-то я правда была специалистом, но теперь нет. Сейчас мне недоступен даже контроль сёко. Так что зря ты ждал, пока я засну. И очень зря опустил в мою ауру руку. – Что это такое? - вопрос заглушился влажным хрипом. Кролло снова ударил себя в грудь. – Ну ты же умный, сам догадаешься. Наконец я смогла подняться с колен. Кости ощущались чужеродно, будто бы в тело вставили острые железные пруты. Сделав короткий шаг вперёд, я подала Кролло руку: – Спасибо, что остановил мой кошмар. Может быть, не так, как хотелось, но все равно спасибо. Мне было больно спать. Он слабо оттолкнул меня к кровати и, пошатываясь, встал с пола. Собственная рука вдруг звонко хлопнула меня по бедру. Кролло стоял лицом к стене, до белизны костяшек вцепившись в ручку двери; утренний свет падал на его плечи, и растянувшийся ворот футболки до странного нежно обнажал чёрные линии крупной татуировки на спине. – Я тебя не вспомню, - зачем-то добавила я. Кролло со скрипом повернул ручку. Он ушёл через четверть часа; в темно-синей футболке «Океания» и коротких помятых шортах. На улице светило не по-ноябрьски яркое солнце. Меня стошнило прямо в прихожей, едва за ним закрылась входная дверь. На телефоне было четыре пропущенных от Хисоки. Я написала ему, что просто заснула, в конце сообщения добавив крошечное розовое сердечко. На далеком континенте была глубокая ночь. Я открыла все окна в доме, ветер запутался в шторах; затем бесцельно зашла в мастерскую; на полу по-прежнему валялись не собранные мною кисти. На подоконнике лежала засохшая палитра. Пару раз я повозила по ней пальцем, собирая разноцветные крошки масляной краски. Закрыла окна и снова легла в кровать. Мне ничего не снилось. А вечером, вынося в подъезд мусор, я удивилась двум пластиковым контейнерам с недоеденным жареным рисом в обоих. Почему я вскрыла сразу две порции?