Закончился ноябрь, и на всю территорию Сагельты наконец выпал снег. Хисока вернулся на задворки Йорк-шина за пару дней до Рождества; немного похудевший, теперь он выглядел ещё выше в обыкновенной сероватой одежде Йорбии. Мы встретились на Хромовом вокзале двадцать третьего декабря. После привычно умирающих дворов моего спального района, блеск центральных высоток больно слепил глаза. На каждой улице мегаполиса были вывешены искрящиеся гирлянды и крупные разноцветные шары, в которых по-круглому искаженно отражался весь Йорк-шин. С приходом зимы в Сагельте изменился даже воздух.
Хисока привёз с континента местные лакомства и теперь страшно гордился своими редкими находками; по правде говоря, почти все из них было невозможно есть. Мы немного прибрались в квартире: я вычистила мастерскую от полугодовалой засохшей краски, выбила на улице ковёр, а Хисока отмыл полы и почерневшую от времени плиту на кухне. Его раздражала дыра, где мы жили, и каждый раз приезжая обратно в Йорк-шин, он подолгу жаловался на унылую обстановку и настойчиво предлагал мне переехать.
– Я понимаю, что мы стали жить тут от безысходности, - протирая окно гудел он. – Нужно было хоть какое-то укрытие… А теперь что? Живешь в этой страшной коробке, преподаёшь в полудохлой Академии и отказываешься от всего, что я предлагаю. Что тебя вообще здесь держит?
Я мыла холодильник изнутри:
– Академия потихоньку возрождается, и все благодаря тебе, - Хисока презрительно фыркнул в ответ. – Я не могу бросить своих учеников, к тому же мы только наладили с Морой бизнес.
– Делать из мусора надгробия — это не бизнес.
– Я работаю и не жалуюсь, Хисока, меня все устраивает. Да, может быть, здесь не лучшие условия, дом покосился да и на пятом этаже протекает крыша. Подъезд не самый чистый в городе. Но я привыкла. Жизнь устоялась.
– Мы можем начать все заново, - он повернулся ко мне лицом. – У меня есть приличная сумма на счету, лицензия хантера. Я могу купить тебе любую квартиру; или дом, если захочешь. На Азиатском континенте, в Падокии, Мимбо. Выбирай. Академия — не единственное место, где ты можешь преподавать.
– Я переселюсь к тебе на Небесную Арену.
– Не говори глупостей, - Хисока бросил мокрую тряпку на пол. – Ты в первом же бою разнесешь всю башню. Где я, по-твоему, буду зарабатывать?
Я улыбнулась. От мягкого снега за окном ослепительными бликами отражались солнечные лучи; деревья припорошило белым, на горожах, у самого Литейного завода, сверкали крупные, дотягивающиеся почти до земли, сосульки. Даже некогда обломанный кустарник теперь выглядел нарядно. Послезавтра было Рождество.
– Посмотри, как красиво, - я прислонилась лбом к ледяному окну.
– Да, прекрасно. Всяких убийц, воров, крестных отцов и прочую бесполезную шелуху тоже привлекает этот вид.
– Крестных отцов убили, - возразила я.
– В Йорк-шине оседает один мусор. Вспомни хотя бы прошлый год, когда горели центральные башни. Кровавая баня, как она еще не дотянулась до этого района.
– Ну постреляли на аукционе, и что? Я здесь причем?
Хисока резко схватил меня за плечо.
– Ты не знаешь, кто стрелял.
– Если я могу разнести Небесную Арену, наверное, я могу еще и за себя постоять? - я скинула его руку. – Давай не будем ссориться? Видимся первый раз за шесть месяцев, когда еще так сможем?
– Ладно, - он притянул меня к груди. Одежда Хисоки приятно пахла морозным воздухом. – Просто не суйся в центр, если услышишь взрывы.
– Ты был там?
– Мне рассказывали.
– Нет, ты был там, - я отстранилась. – С чего бы кому-то снова нападать на Йорк-шин, если аукцион даже в этом году проводили в Очиме? Сомневаюсь, что после такой трагедии остатки мафии вдруг решат вернуться сюда и ещё разок рискнуть своими жизнями. Кого ты видел, что теперь так трясёшься над моей безопасностью?
Его взгляд вдруг заледенел:
– Сона, не лезь в это, - он зло сжал в руках спинку стула. – Не сомневаюсь, что ты можешь постоять за себя, я сомневаюсь в последствиях этого. Что, если ты больше не сможешь отделиться от Акумы?
Я растерла пальцами виски.
– Ладно. Ладно, хорошо. Я просто буду ходить в Академию и иногда гулять в центральном парке. Тебя это устроит?
– Да. И не подбирай никого с улицы.
– Кого я когда подбирала?
Хисока снова обнял меня.
В Рождественскую ночь мы вышли к Железному шоссе и, пройдя весь пешеходный мост, двинулись к пустырю мимо прячущихся в зимней темноте высоковольтных линий. Мы называли его «пустырь», хотя на деле это место когда-то было обычной промзоной; оттуда не был виден ни громоздкий Литейный завод, ни стеклянные высотки центра. Даже небо здесь выглядело по-другому: не испачканным светом миллионов городских фонарей.
Когда Хисока возвращался в Йорк-шин, мы обязательно шли к пустырю и подолгу гуляли по исчезающим бороздам от некогда работающей здесь тяжелой техники. Тянущаяся до самого горизонта пустота напоминала мне заброшенные поля Вергероса. Хисока никогда не вспоминал этот остров, застрявший посреди ледяного океана; но я знала, что на своей коже он до сих пор порой чувствовал задувающий с округлого залива солёный ветер. В Вергеросе девять месяцев в году бушевала колючая, неласковая зима.
Иногда мне хотелось попросить Хисоку отправиться туда вместе со мной; может быть, во время редкой оттепели, когда бурные реки выходили из берегов, и сильные волны океана выбрасывали на пляжи толстые сизые осколки льда. На отвесных скалах таились белые перелетные птицы, и если спуститься на клиновидный мыс под самым маяком, между расщелин темного камня можно было найти их крупные, жесткие перья. Детьми мы часто собирали их и клеили на плетёные из кожи пояса, вместе с тонкими лоскутками беличьих шкур; такие пояски высоко ценились в нашем подрастающем, немного беспризорном обществе. Хисока умел ловить белых птиц голыми руками, прямо над рокочущим волнами обрывом, и тогда мы выдергивали перья из их крыльев, и дети всего города завистливо смотрели нам вслед.
Однажды мы даже наладили целое производство: Хисока охотился за перьями, я плела кожаные пояски, а мой отец, ещё не зная для каких целей, приносил нам серые беличьи шкурки. По вечерам, сидя в нашей тускло освещённой комнате, натянув между стульями вязаный плед, мы сшивали всё вместе красными нитками и наутро, чуть всходило беловатое северное солнце, убегали из особняка на торговую окраину, чтобы продать пояса особо неудачливым в этом деле детям. Конечно, когда родители узнали о нашей первой «работе», мы оказались наказаны, без возможности выходить из дома целую неделю; тогда Хисока стал незаметно кидать мелкие камешки в приоткрытое окно и, когда попадал кому-нибудь по лбу, на возмущённые крики прохожего спускал вниз верёвку с крошечной запиской и десятью дженни: «Извините. Купите нам конфет, мы голодаем». Мало кто помогал нам жить не впроголодь; хотя без еды нас никогда не оставляли, всю неделю, проведённую дома, наказанные мы ощущали острую нехватку сладостей. В один из дней кто-то даже пожаловался на наше поведение старой гувернантке, в доказательство принеся Хисокин камешек, и нас заперли дома ещё на десять дней.
В нас жила память о Вергеросе; она оставалась в сознании, сколько бы дней мы ни проводили вдали от этого острова. Северные закаты навсегда отпечатались на обратной стороне наших век.
Родители покинули Вергерос вслед за нами, лишь год спустя, едва на острове началась сезонная оттепель. Хисоку душил этот город, и я, опустошив нашу комнату в особняке, отправилась вместе с ним в далекий, тропический Кука Нью. Родители перебрались в Азию. С тех пор никто из нас больше не возвращался на промерзшую землю Вергероса.
Мы уходили от Йорк-шина все дальше; кончились угловатые высоковольтные линии, и в одночасье нас проглотила снежная пустота. Хисока достал из кармана куртки два немного помятых мандарина.
– Как раньше, - он протянул мне один.
– Помнишь, как мы первый раз попробовали цитрусовые? У тебя всю ночь болел живот.
– А тебя обсыпало, - хмыкнул Хисока. – Я рад, что у тебя остались эти воспоминания.
С неба вдруг стали падать крупные хлопья снега.
– Я много чего помню, - я надкусила дольку мандарина. Кислый сок защипал обветренные губы. – Это сейчас дни ускользают или как будто сливаются в один длинный и мутный, хотя на деле проходит, может, даже целый месяц.
– У меня только ты и есть, - невпопад ответил Хисока. Мы смотрели в бескрайнюю ледяную даль, и усилившийся снегопад скрадывал очертания горизонта.
– Да, - я кинула кожуру под ноги. – У меня тоже.
***
Под Новый год Годжо смастерил из росшего в монастыре многолетнего бамбука четыре кадомацу. За это Учитель ударил его палкой двенадцать раз; вместо двадцати, полагающихся за осквернение символов Китаямы — в честь наступающего праздника.
***
Всю Рождественскую неделю мы пролежали с Хисокой дома. Погода испортилась, и на пустыре образовались непроходимые обледеневшие сугробы. Почти каждый день мы просыпались в обед, замёрзшие и слегка помятые из-за ночных драк за одеяло. Порой мне до болезненных спазмов в горле казалось, что нам снова по десять лет. Конечно, лишь мне — тогда Хисоке было бы четырнадцать.
Пару раз он готовил рыбный суп с лапшой, но больше мы питались доставкой; хотя до девятого дня Акумы впереди был почти месяц, я не могла заставить себя притронуться к плите. Хисока ничего не говорил. Мы молча ели жареные бараньи ребрышки.
За это время я рисовала его пять раз: карандашом, немного угловатые быстрые наброски, пока он лежал в кровати, повернувшись лицом к стене, или медленно курил в приоткрытую форточку, опершись локтями об узкий подоконник; густой гуашью, когда я просила его позировать для Академии. Мы натянули на стену старую простынь, подсветив получившиеся складки настольной лампой; Хисока сидел на высоком табурете, вполоборота ко мне, в крупном оранжевом свитере. И наконец маслом, когда он, обложившись пакетами и ссутулившись, полулежал в прихожей на своей дорожной сумке.
– Маслом писать дольше всего, - пожаловался он. – Ты не могла поменять последовательность материалов? У меня самолёт в десять.
– Масло живее, - я провела квадратной кистью по краю холста. – К тому же картину я буду заканчивать не сегодня. В масляной живописи главное — поймать момент. То самое, единственно правильное мгновение, которое чаще всего пропускает наш глаз.
– Твоё мгновение — это как я сижу на сумках?
– Да. Пока что я уловила только его.
Мы распрощались там же, где встретились: у Хромового вокзала. Мэрия Йорк-шина ещё не успела распорядиться о снятии городских Рождественских украшений, и мы, стоя в обнимку у десятой платформы, отражались в огромном зелёном шаре у мигающего расписания поездов. Все возвращалось назад. Хисока, не оборачиваясь, шагнул в вагон; я постояла на перроне ещё пару минут, пока плотные клубы сероватого дыма не повалили из трубы экспресса. Застучали колёса. Я вышла в сторону автобусной остановки и прикурила; возвращаться в пустую квартиру совсем не хотелось. Я подумала о том, как правда было бы неплохо сменить обстановку хоть на время. Может быть, без Хисоки. Точно без Хисоки.
Йорк-шин совершенно безразлично высился вокруг меня, поблескивая хромированными зданиями Всемирных банков. Я потушила окурок о край мусорки. Разбрызгивая слякоть подъехал автобус.
А в конце февраля в Академию Искусств пришёл молодой мужчина в чёрной стёганной куртке и попросил изготовить надгробную плиту со своим портретом.
