Акай

Снова собравшись в зале, мы, ожидаемо, ни к чему не пришли: Кролло рассказал остальным о записках, которые нашли во ртах убитых детей, и о своей теории насчёт разыгрываемого спектакля; конечно, он и словом не обмолвился о том, что, по ранней, самой первой трактовке имени, Люцифер был не Дьяволом, а истинным Божьим светом. За все время объяснений Кролло ни разу не посмотрел в мою сторону, и даже за молчаливым ужином, который, по общественному мнению, должна была приготовить именно я, я никак не могла поймать его внезапно остекленевший взгляд. Финкс, кажется, еще дулся на Кролло, хотя всем своим видом пытался не показывать обиды; к моему удивлению, как Нобунага прилип ко мне с самого утра, так больше и не отлипал до самого вечера, изо всех сил пытаясь вызвать на «подраться» мечами. А драться мне совсем не хотелось. Пару раз я думала позвонить Хисоке с запасного телефона, но потом оставляла эту затею: с него станется отследить сигнал. Из всего Рёдана более-менее дружелюбно со мной общались только Франклин, Шизуку и Шалнарк; Кортопи, может быть, Фейтан, Боноленов и Каллуто относились ко мне… никак, будто бы в составе труппы с моим приходом ровным счетом не изменилось ничего; Мачи и Финкс откровенно кривились, едва я заходила в комнату. И только Нобунага переходил все возможные границы, общаясь со мной как со старым другом. Кролло прочитать не удавалось, но я чувствовала исходящее от него безразличие, не такое, как от Фейтана или Кортопи, но такое, с каким смотрят на приевшуюся мебель в доме. Может быть, пару раз на его до странного нежном лице и мелькали эмоции сильного раздражения, удивления и хоть какой-то заинтересованности, однако все они в итоге мгновенно растворялись в его по-акульи безжизненных глазах. Казалось, ничего не задерживалось надолго в его взгляде; мне хотелось смотреть на Кролло и в то же время — отвернуться навсегда. И только сейчас я начинала понимать Гето, на отборочных экзаменах в монастыре увидевшего шестиглазого ребёнка в чуть измятой юкате с узором из синих стрекоз: Гето пытался отвернуться от него, но каждый раз неизменно притягивался обратно. Может быть, почувствовав это, Годжо нарочно пялился на него в столовой, не сводя огромных ярко-голубых глаз с чужого лица; и даже спустя несколько лет, когда Годжо снимал свои круглые, абсолютно чёрные очки, Гето, как в первый раз, смотрел на него и никак не мог оторваться. Что с ними стало, когда меня не стало? Почти до самой ночи мы пытались разгадать смысл найденных бумажек и предугадать, где произойдёт следующий взрыв, но все только измучились и чуть не разругались: Кролло приходилось каждый раз разнимать скандалящих, будто няньке в детском саду. К двенадцати часам он вымотался настолько, что залёгшие под глазами тени стали заметны ещё сильнее. Мы разошлись, не сделав ничего полезного; Шизуку беспрестанно зевала, и Франклин вытолкал ее на второй этаж отдыхать. Мачи, очнувшаяся лишь к обеду, в итоге просидела над снимками дольше всех; на ее недовольном, хмуром лице читалась глубокая вина. Шалнарк задул свечи в коридоре и плотно занавесил все шторы; Фейтан проверил дверной замок. Кролло, дождавшись, пока все разойдутся, устало и совсем не грациозно плюхнулся на диван, откинув голову на подушку: от его дневного образа не осталось ничего, хоть отдаленно напоминающего знакомого мне человека: поза, в которой он сидел, расслабленные руки, не сжатые в кулаки до белизны костяшек, и вытянутые под кофейный столик ноги: обычно он сидел, скрестив их и будто закрывшись от всех смотрящих. В полумраке комнаты его внезапно очеловеченный облик вызвал во мне отчего-то горькую грусть. – Не стой в дверном проёме, - произнёс Кролло; я вздрогнула от его непривычно усталого голоса. – Или заходи, или поднимайся наверх. – Как ты хочешь, чтобы я сделала? – Все равно. Постояв ещё пару секунд, я шагнула в темноту опустевшего зала. Кролло не шелохнулся. Мы молчали; я села почти рядом, в метре от его опущенных на длинные диванные подушки рук. Часы громко тикали, и сквозняк, прорывающийся из щелей под чёрной лестницей холодом оглаживал наши ступни: Кролло, вслед за мной, с едва слышным вздохом скинул сапоги. Железная подошва звякнула о пол, и звук мгновенно потонул в тишине особняка. Кролло повернул ко мне голову; а я — к нему. Говорить не хотелось; теперь же молчание рядом с ним показалось мне приятным. Спокойным. За окнами по-прежнему тянулся бесконечный, ледяной, мусорный пустырь, и над устланным темными облаками небом незримо горели звезды и сияла белобокая Луна. Я вспомнила Вергерос: как любила сидеть с Хисокой на самом краю мыса и, свесив ноги вниз, молча разглядывать разбивающиеся о камни волны; иногда ветер доносил до наших лиц солёные брызги, и в конце дня волосы пахли океаном. Во время оттепелей мы ездили на единственный песчаный берег; скидывали сандали и бежали вдоль воды, пока не выбивались из сил, а затем, отдохнув на круглых валунах, продолжали нестись к пузатому старому маяку, с северной стороны облизанному волнами. Под ним, в слоеной породе почти чёрного камня, была вымытая океаном пещера, сырая и вечно холодная. Хисока называл ее «наша база». В ней не было ничего, кроме застывших беловатых полипов на стенках, но отчего-то именно по этому месту на мысе Итрории я скучала больше всего. Под толщей крупного шероховатого песка Хисока, провожая наш последний год в Вергеросе, закопал «клад»: мое самодельное колечко из проволоки, беличий поясок и стеклянную бутылку с запиской. «Для Соны и Хисоки от Соны и Хисоки, десятое декабря. Вы нашли нашу капсулу времени! Какое сегодня число? Когда вы вернулись в Итрорию? Сколько вам уже исполнилось? Шестнадцатилетняя Сона и двадцатилетний Хисока из прошлого передают вам привет! Надеемся, у вас все так же хорошо и вы довольны новой жизнью в Кука Нью. Повспоминайте Вергерос добрыми словами, потому что в нем остались мы. И обязательно закопайте ещё одну капсулу времени в этом же месте. Пока! Увидимся в будущем!» Но в будущем мы не увиделись. – Спать хочется, - прошептал Кролло. Нас разделял один метр. Я кивнула, но от моего движения в сгустившейся темноте остался один лишь звук: шорох; дыхание Кролло замедлялось. – У тебя голова болит, - так же тихо сказала я. – И больше всего — затылок. Он молчал, будто растворившись среди угловатых теней комнаты. Я вздохнула: – Можно помочь? Без слов, Кролло вдруг рухнул на подушки, коснувшись лбом моего бедра. Руки дрогнули; я положила ладонь на его голову; от чуть жестковатых из-за нанесённого геля волос едва заметно пахло ветивером. Я скользнула пальцами к переносице, нащупывая точку Инь-Тан. – Это место ещё называют третьим глазом, - я стала нежно поглаживать невидимую точку на его лбу. – Отвечает за интуицию, память, внутренние чувства… – Ты вливаешь ауру, - Кролло сбивчиво выдохнул; я сильнее надавила на Инь-тан. – Да. – Зачем? – У тебя нарушена аджна, от этого и бессонница, и постоянные головные боли. Одним массажем сложно сразу привести ее в нормальное состояние. А так я смогу убрать застоявшуюся энергию. Кролло расслабился под моими прикосновениями; Акума непривычно молчала. Я вдруг почувствовала, как стало легче дышать: режущая боль в даньтяне впервые за много месяцев… унялась, будто бы ее никогда и не было. Будто бы никто не раздирал меня изнутри; и даже красный не плескался на задворках сознания. В комнате снова воцарилась тишина. Закончив массаж, я мягко убрала руку с головы Кролло; он не пошевелился, оставшись лежать в той же открытой, почти беззащитной позе. Дыхание стало глубоким и мерным. Он спал. Я тихо откинулась на спинку дивана и прикрыла глаза: Кролло был тёплым, а его воротник — мягким, и я, соскальзывая в накативший сон, бездумно запустила в пушистый мех пальцы. Может быть, я была безразлична ему только когда светило солнце. Мне снилось низкое серое небо Итрории, будто бы свинцовое от снеговых облаков; чайки суетливо кружили над церковью. Зима, и холодно. Я стояла лицом к океану, и от резких порывов ветра было трудно дышать. Волны разбивались о потемневшие скалы; толстые пласты льда растрескивались, делясь на мелкие заострённые кусочки. – Возвращайся домой! - Хисока с трудом перекрикивал шум рокочущей воды. Ему было восемнадцать: коричневая куртка на овечьем меху, тёплая шапка, тёмные вельветовые брюки; на ногах — поношенные унты. Ни тени косметики на лице, и волосы мягкие, светло-рыжие, длиной чуть выше основания шеи. В ушах — ни единой сережки. Я протянула к нему руку. Мутная пелена слез размазывала картинку, и Хисока передо мной будто бы дрожал от хлеставшего ветра. – Я не могу вернуться. – Ты что, дорогу забыла? - он рассмеялся, хватая мою ладонь; от холода покраснели пальцы. – Не глупи и возвращайся. – Как мне вернуться?.. Как мне вернуться! Хисока вдруг прижался лбом к моему лбу, и его горячее дыхание обожгло губы. Над нашими головами кричала стайка белых птиц. – Радзар, - ласково позвал он. – Чего ты плачешь? Правда, что ли, забыла, как идти? Давай тогда вместе. Пошли, пошли! Я не сдержала судорожного всхлипа. – Хино… – Что? – Хино, Хино, Хино, - его имя ощущалось иголкой в горле. – Хино… – Что с тобой? Опять видения? Испугалась? – Хино… – Хочешь, я понесу тебя обратно? - Хисока нервно заламывал пальцы. Ветер вдруг усилился. Я молча глотала слёзы. – Эй, Радзар? Мы сидели в гостиной; кружки с разогретым в печи вином приятно грели пальцы; потрескивал камин, и за окном стремительно темнело. В доме островато пахло пряностями и свежим хлебом. Хино лежал головой на моих бёдрах. – Скоро уезжать, - он лениво поигрывал кисточкой на свитере. – В новую жизнь. Готова? – Да вроде, - я принялась заплетать мелкие тугие косички на его отросших волосах. – Все изменится, и мы тоже. Станем совсем другими людьми. – Ну, память-то о прежних нас никуда не денется. Если только тебя кто-нибудь по голове не треснет. Это я к тому, чтобы ты завязывал драться со всеми подряд! Он рассмеялся, грубовато хватая меня за обе щеки: – Шрамы украшают мужчину. – Конечно, - фыркнула я. – Очень красиво — постоянно ходить в синяках. – Давай сменим имена? В полутемном коридоре, ведущем на чёрную кухню, будто тень, проскользнула наша состарившаяся гувернантка. Хино выпрямился: от широкой улыбки не осталось и следа. – Я серьезно. Начнём все с чистого листа. – Тебе так не нравится наш исписанный? Лист, - я посмотрела ему в лицо; оранжевый свет танцующего пламени плескался на самом дне его прищуренных глаз. – Я хочу, чтобы мы стали семьей. Отдельной. Я люблю твоих родителей и я очень благодарен им за все, да, но… мне бы хотелось быть своим собственным человеком. И твоим. – Моим собственным? Что-то ты накрутил… – Нет, послушай, - Хино, будто в лихорадке, схватил меня за руку. – Я хочу, чтобы мы приехали в Кука Нью нашей новой семьей, где будем мы. Ты и я, все, и больше никого. Я не говорю, давай забудем родителей, и оборвём все связи, и вообще никогда не вернёмся в Вергерос. Нет же! Я предлагаю начать жить, как будто изначально нас было только двое. – И что тогда будет? Я не понимаю. – Мы. – Хино, - я устало потёрла виски. – Тебе правда станет от этого легче? – Да. Да, станет. Мы замолчали. Толстое сучковатое полено в камине вдруг растрескалось надвое. Я вздохнула: – Ладно. Какие имена предлагаешь? – Ты совсем не хочешь менять, да? – Я хочу, чтобы ты хорошо себя чувствовал. Все. Для меня это в тысячу раз важнее какого-то имени. Он с дрожью переплел наши пальцы. – Тогда… как насчёт Мороу? Тебе нравится? – Неплохая фамилия. К такой быстро привыкнешь, да и с моей ничего общего не имеет. – Вот, отлично. Так, теперь имя. Меня будут звать Хисокой. – Хисока Мороу, - повторила я. – Звучит. – А тебя назовём Соной. – Почему? – Не знаю, - пожал плечами Хино. – Красивое имя, я в книжке прочитал: так звали медсестру в первой экспедиции на Мёбиус. Она, кстати, тоже была из Вергероса. – Ладно, идёт, - я протянула ему свободную руку. – Приятно познакомиться, Хисока Мороу. Он крепко сжал мою ладонь в ответ. – Приятно познакомиться, Сона Мороу. Кровная сестра. Я проснулась от страшного грохота: Кролло задел коленом кофейный столик и опрокинул на плитку стекло. Я машинально вскочила, но тут же пожалела об этом: десятки мелких осколков до крови впились в ступни. Я вскрикнула; Кролло в ужасе бросился ко мне, нечаянно сбивая с ног. – Стой!.. - мы кубарем повалились обратно на диван; от неожиданности я пихнула Кролло локтем в грудь, почти выбивая из него дыхание. В неловкой попытке встать мы вдруг с силой стукнулись лбами. Я зашипела от боли: – У тебя что, голова железная?! Кролло, щурясь и потирая ушибленное место, промычал что-то нечленораздельное. Я стала оглядывать ноги: разбитое стекло, распоров кожу, окрасило пятки в темно-красный; с большого пальца прямо на пол струйкой стекала кровь. Я тихо выругалась. – Дай я посмотрю, - Кролло схватил меня за щиколотку, совсем не нежно подтаскивая к себе; я проехалась спиной по дивану; футболка задралась, смявшись десятком складок. – Кто-то мне вчера говорил больше к нему не прикасаться… А! - Кролло резко вытащил крупный осколок. Я зажмурилась. – Не трогай больше!.. – Ты не сможешь ходить, а значит, будешь бесполезной в расследовании. Геней Рёдану такие не нужны. – Да я сама их выну! - я попыталась отпихнуть его, но Кролло вцепился в мою ногу очень, очень крепко; мне даже показалось, на коже останутся синяки по форме его пальцев. – Садист. Он фыркнул. – Ой. Мы обернулись: в дверном проёме со свечкой в руках стоял Шалнарк; он непонимающе разглядывал нас, в нелепой позе застывших на диване: я, совсем помятая, валялась на спине, полулежа нижней частью тела на Кролло, который обеими вымазанными в крови руками держался за мою ступню. На полу были разбросаны осколки, и голый кофейный столик без верхнего стекла был грубо выпнут в середину комнаты. Лицо Шалнарка вытянулось: – О, так я помешал… – Нет! - выпалила я, наконец отбившись от хватки Кролло. – Я просто порезалась. – Да? А я думал… – Шалнарк, - напряжённо позвал Кролло. – Иди зажигай свет. – Но… Босс, сейчас два часа ночи… Мне вдруг стало очень смешно; не сдержавшись, я скрыла улыбку за неловким кашлем. – Почему тогда не в кровати? – Я попить встал… Кролло, не теряя лица, поднялся с дивана, одергивая замявшийся плащ; без своих тяжеленных сапог он показался мне на несколько сантиметров ниже. Весь его прежний ледяной облик стремительно таял у меня на глазах. Кролло вдруг оказался человеком. – Тогда пей и иди спать, - приказал он. – У нас завтра много дел. Шалнарк, не сводя с нас глаз, прошёл в кухню и налил воды прямо из-под крана; он выпил залпом, ополоснул стакан, прилежно убрал его в шкафчик и тихо, будто боясь лишний раз пошевелиться, выскользнул из комнаты. Кролло измученно выдохнул. – А я думала, уже утро, - я откинулась обратно на подушки; поясница мерзко заныла. – Ты во сне, что ли, дёрнулся? Как столик разбил? – Не знаю. – Жалко… Он повернулся ко мне, а затем, одним плавным движением опустившись на диван, снова взялся за мою ногу. Я закрыла лицо руками. – Тебе совсем делать нечего, да? – На утро нужно быть в строю, - невозмутимо ответил Кролло. Ещё один длинный окровавленный осколок полетел на пол. – К тому же я должен тебе отплатить. – За что?.. Он коснулся пальцами переносицы. – А-а, это же мелочь. Я рада, что тебе больше не больно. – Спасибо. Мы замолчали, и особняк снова проглотила звенящая тишина, нарушаемая лишь едва заметным скрипом старых потолочных перекрытий; за окном продолжал бесноваться ветер, толкаясь в стекла порывами мелкого колючего снега. Я начала замерзать. – У меня такое чувство, будто мы упустили что-то очень важное. В деле с Левиалом, - сказала я. – Не могу понять, что именно. – У меня тоже. – И никаких идей на этот счёт… – Мне не нравятся его записки, - Кролло принялся за вторую ногу. – При таком сильном нэне и продуманности каждого действия, закладывание подобных бумажек выглядит глупо. – Не его уровень, да? – Да, хотя мы и сошлись на том, что они являются некоей подсказкой, я считаю, можно было оставить для нас более интересный знак. – Не очень-то оригинально — засунуть измятую записочку жертве в рот, - хмыкнула я. – Что бы ты сделала на его месте? Я надолго задумалась; Кролло, с трудом достав последний осколок, стал утирать платком уже запекшуюся кровь. – Сложно сказать: мы все-таки не знаем, от чего этот Левиал отталкивается. Зачем приносит детей в жертву. Знаешь, о чем я ещё подумала? Если вся эта декорация — подражание настоящему распятию, почему ни на мальчике, ни на девочке не было всех стигмат Христа? Только на ладонях. – Не думаю, что он забыл об остальных, - задумчиво ответил Кролло. – Во всех действиях должен быть смысл. – Руки могут символизировать власть: что-то вроде «я вас всех держу в кулаке». – Звучит странно. – Да я так, просто предположила… Спать больше не хотелось. Кролло вдруг мягко, но, кажется, совершенно бездумно провёл пальцами по моей щиколотке, пару раз обведя косточку сустава. Я судорожно выдохнула. – Видимо, нам все же придётся ждать его следующий ход, - он продолжал почти невесомо поглаживать мою лодыжку. – В Метеоре должен прогреметь взрыв. Я чувствую. – Хочешь чаю? - не вытерпела я. Прикосновение подозрительно затягивалось. – Или кофе… Наконец опомнившись, Кролло, будто бы в испуге, резко скинул с себя мои ноги. – Нет, - его голос снова заледенел, возвращая нотки привычного безразличия. – Убери осколки. Мне искренне захотелось придушить его диванной подушкой. – Спасибо за помощь, - я нашарила рукой свои заброшенные в угол сапоги. Кролло ничего не ответил; лишь равнодушно отвернулся и вышел из комнаты. Под его подошвой тихо захрустело стекло. Конечно, в ту ночь я больше не заснула. А на утро, за вялым завтраком, мы игнорировали друг друга с особой тщательностью, и тем же вечером, и следующим, и через день, и даже через два мы не говорили больше «положенного», лишь обсуждали вместе со всеми дело Левиала. Прошла неделя. В Метеоре и в окрестных городах не происходило ровным счётом ничего: никаких убийств, никаких взрывов, и даже установленные по всему городу камеры не засекли никого подозрительного. Дни тянулись, слипаясь в один длинный, бесполезный и серый: расследование ожидаемо зашло в тупик, Левиал скрывался, а моя жизнь в особняке стала напоминать тюремное заключение. Приближался девятый день, и с каждым часом существовать становилось все тяжелее: Акума будто бы с удвоенной яростью выплескивалась наружу, окрашивая красным сны; красный стекал по лицам, ручейками прятался за воротом одежды, струился по рукам; дома и улицы, все здания исходили красным. Красный растворял меня в красном, и от этого каждый день, проведённый рядом с Рёданом, казался ещё невыносимее, чем мое одиночество в Йорк-шине. Они видели меня. Перед сном я перебирала зерна чёток: сто восемь бусин, двенадцать созвездий зодиакального круга на девять планет. Конечное сто девятое зерно — Мудрость-праджня, сто десятое цилиндрическое зерно — Мудрость-упайа. Восемнадцать — архаты, двадцать один — богиня Тара, тридцать две бусины — я считаю признаки и достоинства Будды. Но чётки отчего-то больше не помогали. Затем наступил март, и началась бессонница. Болела голова. Меня тошнило. До Акумы оставалось девять ночей. Кролло со мной по-прежнему не разговаривал. На седьмую ночь ко мне в комнату зашёл Нобунага; от него еле заметно пахло водкой; уставший и немного помятый, он молча уселся на край кровати и без малейшего интереса стал разглядывать резьбу на шкафу, почти не моргая. – Что с тобой? - я опустилась рядом. Нобунага громко шмыгнул носом. – Сегодня ровно полгода, как этот ублюдок убил Уво. – Он ведь был твоим другом, да? – Мы выросли в Метеоре. Вместе по свалкам шлялись, грабили… а потом появился босс, и мы стали ударной силой Рёдана. А в прошлом году Уво убили, - он с силой сжал кулаки; на запястьях выступили крупные плотные вены. – Ублюдок с цепями… Он убил Уво и Пакуноду. – Пакуноду? - удивилась я. – Кто это? – Наш бывший девятый номер. Она умерла за босса. Сволочь… Нобунага всхлипнул. Я почувствовала, как в животе скручивается тугой узел. И это была не Акума. – Знаешь, какое было самое первое правило Паука? - сквозь тихие слёзы продолжил он. – Приорет команд босса, но не его жизни. За него нельзя умирать, потому что Паук может продолжать двигаться даже без головы. Главное, чтобы были ноги. – Она сделала свой выбор, - я мягко погладила его по плечу. – «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». – Босс ей нравился. Я замерла. – Не знаю, может, она его даже как-то… любила, - Нобунага вздохнул. – Тогда, конечно, никаких претензий. Я бы тоже умер за кого-нибудь по любви. Наверное. – А Кролло? – За кого бы он умер? Да ни за кого. Он жизни людей ценит так же, как фантики из-под конфет: в любой момент — фью, и выбросит. – Нет, я… хотела спросить, было ли это взаимно. С Пакунодой. Нобунага вдруг развеселился: – Ты чего это, Сона? совсем не вникаешь, с кем рядом находишься? Посмотри на босса: он вообще без понятия, что это за чувство. В какой-нибудь своей книжке прочитал определение «что такое любовь», выучил слово и на этом все, - он постучал пальцем по лбу. – Вот тут понимание есть, а тут, - Нобунага следом указал на сердце. – Нет. – Настолько все плохо?.. – Да вон любая железка на мусорке умеет любить больше, чем он. Нобунага, ещё пару раз фыркнув от смеха, снова затих. Я отпустила его плечо; что-то неприятное заворочалось внутри. Ветер ударил в стекла. Мне захотелось подышать свежим воздухом. – До августа ещё очень долго, так что… может, нарушим традицию? - предложила я. – Зажжем поминальный фонарик. – Как на Обон?.. – Да. Правда, настоящего фонарика у меня нет, но я могу сделать вот это. Я вытянула руку, направляя энергию в самый центр ладони: пульсирующий красный, напоминающий танцующие языки пламени, соскользнул с кончиков пальцем и завис дрожащим огоньком в темноте комнаты. – Что это? - прошептал Нобунага. – Мое джуджутсу. Просто сгусток энергии, который мы можем выпустить из окна. Думаю, с десяток метров он точно пролетит. А сами притворимся, что сейчас август и все вокруг празднуют Обон. – Сона… – Это будет для Увогина и Пакуноды, - я открыла самые крупные створки; ветер ворвался в комнату, но яркий свет не дрогнул, не потух. Нобунага поднялся следом. Я передала ему «фонарик». – Отправляй. Энергия скользнула в его раскрытые ладони, ластясь к коже щекочущим теплом. Нобунага, беззвучно шепча, поднял руки к небу, и огонёк, сорвавшись с его пальцев, скользнул во тьму. Мы стояли плечом к плечу; я чувствовала дрожь чужого тела. «Фонарик» мягко покачивался, дрейфуя в ледяной мартовской ночи, все дальше и дальше отплывая от уснувшего особняка. Холод колюче пощипывал щеки; я втянула носом морозный воздух. – Сона, - Нобунага повернулся ко мне лицом: его глаза влажно поблескивали от слез. – Спасибо. Он грубовато притянул меня к себе: объятие получилось жёстким и до смешного неловким в своём отчаянии. Будто я была последней, за что можно зацепиться перед падением. Нобунага не отпускал меня целую минуту; от сильной хватки его жилистых рук заболели ребра; я слабо похлопала его по спине: – Мне жаль, что так вышло. Он судорожно всхлипнул. Подняв голову, я вдруг увидела застывший у самых перил балкона силуэт; порывы ветра зло трепали его одежду и, со свистом вырываясь из водосточных труб, разметывали зачёсанные назад волосы; в густой черноте не было видно его лица, но я точно знала, куда он смотрит. Кролло. Я с силой отпихнула Нобунагу в сторону. А на следующий день в Ичорке, Ларкиде и Клустине одновременно прогремело три взрыва.