***
Я чувствую запах ветра Такой же, как и в день, когда мы расстались. Он слабо-сладкий, тёплый, Как твои руки, как твои мысли Я тебя лишенный, Твоего лишенный, Нас разделили, как сиамских Близнецов, где при надрезе вдоль груди У тебя шрам на ключице, А у меня удалено сердце. Я не вижу тебя, но чувствую тем, Что осталось от этого органа. Все, что я знаю о тебе это то, что Где-то когда-то мы были одним целым, Склеенные, сплетенные, сросшиеся В одно «люблю» Во второе «у меня без тебя нет жизни» Третьего не дано. Где искать тебя? В какой жизни тебя не отрежут от моей плоти? Я просыпаюсь в холодном поту, думая, что снова Истекаю кровью, шарю по кровати В поисках твоей руки, но вспоминаю, Что тебя у меня никогда не было. Мне снится, как ты стоишь у распахнутого окна, Ветер гладит тебя по плечам, слабо, Сладко, будто тоже боится, что ты Исчезнешь. Вполоборота я вижу Шрам на твоей ключице, знак, что тебя оторвали от меня так безжалостно, так нечестно. Вполоборота я вижу, как ты мерно дышишь, А лица твоего не вижу. И это день, когда мы расстались. Я скучаю по тебе, кого у меня никогда не было. И если будет жизнь, в которой ты повернёшься ко мне, Приклеишься грудью к моей груди, Если будет жизнь, в которой мы будем вместе, Я надеюсь потратить ее на бесконечный разговор с тобой.***
Кролло с шумом захлопнул книгу. Продолговатая рана на левой руке снова кровоточила: он не позволил Мачи подойти к себе и на метр, не то, что зашить порез. Хисока, сгорбившийся в кресле напротив, нервно барабанил пальцами по подлокотнику: звук получался таким глухим, будто доносился из-под толщи воды. Кролло моргнул. – Расскажи о ней. – А ещё что сделать? - тут же огрызнулся Хисока. – Может, детские фотографии тебе показать? – Покажи, если это хоть как-то нам поможет. Хисока задохнулся от возмущения: – Сволочь… Надо было убить тебя в Йорк-шине. Чтобы ты даже близко к нашему дому не подошёл. – Тебе ведь не нравятся сломанные игрушки, - излишне спокойно возразил Кролло. – Никакого удовольствия от насилия. – Мне не нравится моя мертвая сестра в твоей спальне! – Она не мертвая. – Да пошёл ты, - Хисока в раздражении поднялся с кресла. – Ублюдок. Кролло едва заметно кивнул. – Почему ты ее не остановил? Ты видел ее способности, да к тому же прекрасно знал, что она обменивает жизнь на физическую силу. Какого черта ты не вмешался? – Я не смог. – Ты? Не смог? - Хисока окинул его презрительным взглядом. – Кролло Люцифер не смог вырубить девушку? Если она не в Акуме, одного удара достаточно, чтобы вышибить сознание. Все. Делов-то! Но это слишком сложно для тебя, да? – Я не ожидал, что она поменяется. – Точно, это ведь так непредсказуемо! Ничего себе! Человек с запечатанным нэном, проклятием внутри, с гребанным синдромом спасателя и ещё ворохом ментальных проблем, что же он предпримет в такой ситуации? Не представляю..! – Я ничего о ней не знал, - прошептал Кролло. – «Я не смог, я не ожидал, я не знал». Пошевелил бы мозгами, ты, гениальный босс Геней Рёдана: какой адекватный человек уедет с первым встречным расследовать взрывы на этой чертовой помойке? - Хисока демонстративно покрутил пальцем у виска. – Она вытаскивает из горла меч, за секунду теряет самообладание, болтает не пойми что про буддийский ад, раздавливает людям головы. А ещё у неё провалы в памяти, да такие, что она тебя спустя два жалких месяца не узнала! Как вообще-то вспомнила, я удивляюсь… Это, по-твоему, здоровый человек? Нормально, у каждого ведь свои тараканы в голове, да? Кролло поджал губы. Не дождавшись от него никакого ответа, Хисока измученно выдохнул. – Хотя чего я распинаюсь. Сона ведь тебе никто; воспользовался и выкинул. Все равно. Так что я не имею право предъявлять тебе претензии. Спасибо, что хоть связался со мной, а не просто вышвырнул ее тело на свалку. – Хисока. Мне не все равно, - Кролло с силой сжал переносицу. – Я хочу ее вернуть. – Пф. – И я это сделаю. С твоей помощью или без. – Я бы посмотрел, как ты будешь снимать печать стража, ни черта не смысля в проклятиях, - хмыкнул Хисока. – Ты только все испортишь. – Тогда предложи альтернативу. Кто разбирается в джуджутсу? За окном давно рассвело: горизонт резал блеклый солнечный луч. Кролло, подслеповато щурясь, следил за гонимыми ледяным ветром облаками. Март больше напоминал январь. В гостиной было холодно; только-только задутые свечи плакали оплавившимся воском; от фитилей слабо тянуло дымом. – Китаяма, - выронил Хисока. – Восточный Ничирин. Там монастырь, в который принимают видящих проклятия детей. Со всего мира. Четыре года джуджутсу и религиозных бредней от старых монахов, и в конце обучения — церемония инициации — что-то вроде выпускного экзамена. Сона поступила туда в шестнадцать. И вместе с ней ещё трое детей из Джаппонии: девочка ее возраста и мальчики, старше на четыре года. Игараси Аюна, Годжо Сатору и Гето Сугуру. Сильнейшие на Китаяме. Сона их очень любила. Он замолк, беспокойно перебирая пальцами в карманах; Кролло ждал. Серый свет из окна оседал на его лице изящным мрамором: глаза пустые, льдистые, будто взгляд изящной статуи, и в них — лишь отражение, бег снеговых облаков. – Я без понятия, что с ними стало после монастыря, - напряжённо продолжил Хисока. – С Годжо и Гето, в смысле. Игараси погибла. – Из-за чего? – Сона разрубила ее. Пополам. На последнем экзамене. Кролло заметно вздрогнул: – Из-за чего? – Какая разница. Я рассказал тебе про монастырь только потому, что единственные, кто могут хотя бы попытаться снять с Соны печать стража, — это как раз Годжо и Гето. – Найти их, значит. Не проблема. – Конечно, не проблема, - выплюнул Хисока. – Только вот у меня, например, никакой уверенности в том, что они согласятся, нет. Не после случившегося. – Все равно попытаемся. Спасибо. Он обернулся к Кролло: – Сона не вступит в Геней Рёдан. По крайней мере, не ради ваших «заданий». – Я знаю. – Тогда зачем это все? – Я ей обязан. – Боюсь спросить, чем. – Многим, - Кролло слабо улыбнулся; Хисока почти издевательски приподнял брови. – Я заинтригован. Что такого сделала моя сестра? – Какая разница. На этот раз Хисока молча согласился. Кролло не спал четверо суток: с момента, как была уничтожена Мегоу, а вместе с ней и Левиал, и сотни заражённых его нэном горожан, до сегодняшнего пасмурного утра время ощущалось чем-то гротескным и даже фальшивым: часы в гостиной прилежно отмеряли минуты, отрывной календарь в холле терял листы, по Метеору все так же катился март; но Кролло увяз в том дне, когда осела пыль, и на площадь возле полуразрушенного храма упало тело. Время лгало. Ещё вчера он держал Сону за руку, тёплую, мягкую, нежную, и кололо в груди, а сегодня — рука ледяная, кожа — синяки и ссадины, кровь, иссиня-чёрные печати, печати, печати. Умерла? Сона? Вот так просто? На вторые сутки Кролло заметил слабо пульсирующий огонёк между чужих бровей, красный, почти прозрачный; слишком легко пропустить; и в несвойственной ему панике позвонил Хисоке. – Как же паршиво, - теперь они сидели на кухне; болезненно светлое утро; бормотание телевизора в гостиной; Хисока по-хозяйски шарил за барной стойкой в поисках чего-нибудь покрепче. – С чего она взяла, что покончить с собой хотелось только ей… Эгоистка. Кролло выронил ложку. Серебро визгливо звякнуло о фарфор. Покончить с собой? – Покончить с собой? – А что это, по-твоему? Жест доброй воли? – О чем ты..? – Ты так и не понял, да? - удивленно присвистнул Хисока. – Да-а-а, я смотрю, вообще не втыкаешься… Суицид, Кролло. – Объяснись. – Я же сказал тебе: Сона была нездорова. Да кто угодно двинется после такого дерьма: зарубила любимую Аюну, впитала в себя древнейшее проклятие, вырезала целый город, а потом ещё черт знает сколько времени скрывалась от преследования. Ее ждала смертная казнь. И это в лучшем случае. В худшем — Тюремное Царство. – Любимую..? – Ты задаёшь не те вопросы, - разозлился Хисока. – Может, и не любимую, мне, честно говоря, до лампочки, какие у них там были отношения. Сона пыталась покончить с собой… да я даже посчитать не могу! Раз десять точно. Резала вены, глотку себе вспарывала, вешалась. Что ещё? А, мое любимое: харакири. Знаешь, я как-то прихожу домой, а там кровища по всему полу, и Сона в белой юкате, такая грустная-грустная сидит, в руках танто, рядом эти мерзкие стишочки дзисэй, и говорит мне: «Представляешь, я даже кишки себе выпустить не могу по-человечески». Матерь божья! По-человечески! Кролло закрыл лицо руками. – Да-да, я тоже на такое смотреть не хотел. Мне в кошмарах ее дзисэй уже снится: «Не одинока я — У смерти под небом — возлюбленный мой Кого я не знала. У смерти на земле — кровь родная. Луны оскал». Это же надо было додуматься… да записочки, а-ля «вы все виноваты в моей смерти» читать проще! Я иногда ее так сильно ненавижу. – Эгоистично… - неверяще прошептал Кролло. «Я обещала сделать правильный выбор. А тебе — ничего». – Ещё вспомнил! Тоже сказочное представление было, закачаешься, - Хисока хрустнул пальцами. – Прыжок с двадцатого этажа. Естественно, все без нэна, без джуджутсу; она просто взяла и прыгнула, как обычный суицидник. – И осталась жива… – Да. – Как? – Акума поставила запрет на насильственную смерть. Это ведь очень выгодно: Сона отдаёт ей годы жизни взамен на силу, Акума ими подпитывается, потому что в человеческом теле вернуть себе прежнюю форму гораздо удобнее, потом Сона думает: «Все, я больше не могу, это невыносимо» и решает покончить с собой. С чем тогда остаётся Акума? Правильно, ни с чем! Носитель погибает, а страж «катапультируется» обратно в Дзигоку. Как-то обидно, не находишь? Отсюда такой запрет: Сона не может убить себя, что бы ни делала. Акума всегда восстановит ее тело. Замкнутый круг. – Почему сейчас не восстановила? – Не уверен, - устало выдохнул Хисока. – Но… возможно, Сона нарочно поставила лет больше, чем ей оставалось. Как я понимаю, Акума сама не знала, сколько ещё проживет носитель, поэтому и согласилась на обмен. А тут раз — и Сона вдруг умирает. Конечно, стража сразу в Дзигоку, но что с его земным телом? Ведь договор, получается, нарушен. – Если Акуму отправили обратно в ад, значит, она не смогла забрать обещанные годы, - Кролло резко выпрямился. – Сона будет жить. – Ага, только на ней эта чертова ограничивающая печать. – Полагаю, для снятия необходим схожий ритуал. Обмен. – Додумался, ух ты, поздравляю! - ядовито протянул Хисока. – Вот мы и вернулись к нашей первой проблеме: вряд ли Гето захочет отдать часть своей жизни за Сону. Годжо так вообще… мимо. – Я отдам. Хисока мгновенно активировал рэн. – Заткнись. – Я говорю правду. Я отдам за неё столько, сколько потребуется. – Знаешь, что мешает мне убить тебя прямо на месте? Как думаешь?! – Я найду Годжо и Гето быстрее, чем ты, - пожал плечами Кролло. – Тебе не выгодно лишаться такого преимущества. – Ты что, тупой? - искренне удивился Хисока. – Или притворяешься? – Пожалуйста, воздержись от оскорблений. – Нет, ты реально тупой! Боже, ха-ха. Кто бы мог подумать! А я ещё боялся показаться на твоём фоне идиотом. Кошмар! – Ты закончил? Хисока весело махнул на него рукой: – У меня даже настроение поднялось. И самооценка, кстати, тоже. Как приятно на душе стало, ты бы знал! Спасибо! – Я иду спать, - Кролло поднялся со стула, неловко разминая затёкшую поясницу. – Можешь выбрать любую свободную комнату. – Кролло. – Что? – Вы так похожи, - без тени улыбки проговорил Хисока. – Говорю с тобой, а ощущение, будто отвечает мне Сона. Смешно. – Не понимаю, о чем ты. – Она бы сказала то же самое. «Не понимаю, о чем ты, Хисока». «Не неси бред, Хисока». Дураки вы оба, вот вы кто. Ду-ра-ки. – Ты напился. – Да, потому что мне очень больно, - Хисока ткнул себя в грудь. – Хотя тебе, по-моему, больнее. – С чего ты взял? – Буддийские чётки не носят под одеждой. Кролло тут же отвернулся: – Спокойного сна. Хисока. – Ага. Тебе того же. – Могу я узнать твое имя? – Меня зовут Сона. – Спасибо, Сона. Кролло медленно поднялся на второй этаж; продолговатые тени от перил полосовали лестницу, будто удваивая количество ступеней; ковёр скрадывал звуки его усталых шагов. Хотелось спать; ещё, может быть, завыть или даже заплакать, но в глазах было сухо, и неприятно саднило горло. Кролло молчал. Слез отчего-то не было. – С тобой рядом даже Акума ощущается не так болезненно..! Ха-ха, интересно, почему! – Точно… Интересно, почему… - Кролло остановился возле ее комнаты; протянутая к двери рука застыла в воздухе, так и не решившись дотронуться до замка. Коридор плыл онемевшей темнотой: здесь больше никто не зажигал свечи; такой неуместно большой особняк, в одночасье лишившийся почти всех своих обитателей, одиноко высился посреди пустыря; во всей округе кроме них с Хисокой не было ни души. Кролло вздохнул: чем сейчас занят Рёдан? куда поехал? Он распустил их, едва услышав грубовато брошенное «еду» от Хисоки. Замечать на себе сочувствующие взгляды стало невыносимо. Нобунага рыдал возле ее тела. Как ребёнок. Кортопи начал истерить. Кролло тошнило. То ли от того, что сам он так и не смог проронить ни слезинки, то ли от того, что кто-то ещё, помимо него, вдруг посмел испытывать горе. Горе? Кролло было больнее всех. – Не хочу без тебя! – Заткнись и прыгай. – Пожалуйста! – Не хочешь без меня, значит, - Кролло с тихим смешком повернул ручку двери. – Я тоже без тебя не хочу, но из-за тебя приходится. Замок не поддался. Нахмурившись, Кролло дернул ещё раз, и ещё, и ещё: железо ныло под пальцами, на ручке образовывались вмятины, но комната так и оставалась накрепко запертой. Он решил вышибить дверь нэном. Хруст дерева и звякание отлетевшей щеколды; вывернутые с корнем петли жалостливо повисли на погнутых, почти раздавленных силой удара шурупах. Кролло, тихо покашливая, отмахнулся от облака пыли. Он помнил эту комнату безлюдной, серой, с печально вытянутыми панорамными окнами и одинокой кроватью, прислонённой некогда роскошным резным изголовьем к стене. Ни обоев, ни картин; ледяной пол, бесцветно сверкающий мрамор. Темнота пустых углов причудливо изламывала тени, и холодный уличный свет, разбиваясь о стекла, крошил пространство неровно-белыми отблесками. От света болели глаза. Когда-то Кролло был здесь одним целым с красной-красной энергией. – Твоё созвездие находится целиком на Млечном Пути, и главные звезды в нем — Антарес, Шаула и Саргас. Антарес — вообще чуть ли не ярчайшая звезда на небе. Красный сверхгигант. – Какое у тебя созвездие? – Весы. Это забавно, потому что раньше Весы входили в состав Скорпиона. Ты знал? Когда в древности началось отделение созвездий, Весы стали называть «Клешнями», имея в виду клешни Скорпиона. Кстати, Весы ещё и одно из наименее заметных созвездий Зодиака. Смешно получается: у тебя сверхгигант, а меня совсем не видно. Хотя изначально мы с тобой были вместе, одним целым скоплением звёзд. Одним целым с Соной. С кровати было сдернуто белье, с подоконников стерта пыль. И вместе с ней — память о человеке, живом, дышащем, смеющемся, мягко гладящем Кролло по ладони. Атласное покрывало, цветы и звёзды, двенадцатиногий паук. Комната забыла своего обитателя: теперь здесь поселилась тишина. Сона убралась перед уходом, тщательно замела следы: ничего, кроме бархатной коробочки в самом центре кровати, не выдавало ее присутствия; Сона была; и будто бы ее не было вовсе. Кролло отвернулся; смотреть на знакомый футляр было больно: он знал, что забрать с собой колье Сона не могла даже физически, но от того, как выверенно и, кажется, до ужаса привычно она готовилась к собственной смерти, раздирало Кролло изнутри. Сложить вещи в шкаф, снять постельное белье, помыть после себя комнату, накрепко закрыть замок: не снять без нэна; уйти незамеченной, чистой, никому не мешая и никого не беспокоя. И не беспокоясь о том, что кому-то будет чертовски, чертовски, чертовски больно. Можно умереть. Сона не оставила даже записки. Кролло рылся в ее вещах; одежда все еще хранила едва различимый шлейф чужих духов: сладких, тяжёлых; принюхаешься, и заболит голова; Сона была теплом, пряностями, чем-то древесно-цветочным; она была ладаном, сандалом, белым мускусом и восточными, далекими, почти острыми специями. Ее руки — буддийские благовония, медная курильница, смола, принесённые в жертву лотосы. Кролло выучил этот запах наизусть. Ее квартира в Йорк-шине насквозь пропиталась красками, льняным маслом и едким лаком для картин; кисти пахли давно засохшим акрилом; от деревянной палитры — разбавитель, ацетон, скипидар. Кролло зажмурился; Сона спала в его кровати, и кровать стала пахнуть ею, Сона была в его ванной, и Сона стала пахнуть его мылом, его шампунем, его кремом для рук, мятным и свежим. Одно целое с Соной. Кролло несколько раз пролистал ее блокнот: страницы слепили нетронутой белизной — Сона не рисовала; чуть помятая обложка какого-то детектива: Кролло бережно разгладил ее ладонью. В наволочке нашлись сережки и кольцо, нарочно снятые перед бойней. Сона не хотела их потерять. Она также отдала свои чётки. – Как ты мог не заметить? - Кролло закрыл лицо руками. – Это ведь проще простого… Она хотела умереть. Ты должен был заметить. Он выудил из кармана телефон: не «рабочий», не для связи с Рёданом, а свой личный, чуть поцарапанный по бокам, с разбитым вдоль всего экрана стеклом; последняя фотография в галерее — Сона. Сидит вполоборота к окну, взгляд веселый, искрится беззвучным смехом, в руках — высокий стакан с апельсиновым соком; на запотевшем от холода стекле отпечатки ее пальцев; было раннее утро. Сона смотрит куда-то вперёд, кажется, на Шалнарка: Кролло почти не помнил их разговор, какую-то затасканную дурацкую шутку… Единственный снимок, сделанный им за целый месяц, — Сона. Кролло жалел, что не догадался включить видео. «А я? Я есть в ее телефоне?» Сона телефоном почти не пользовалась. – Думаешь, спрятала вещи и все, будто тебя здесь никогда и не было? - Кролло приблизил ее лицо; фотография мгновенно расплылась разноцветными квадратиками. – Ты была мне неинтересна, а сейчас я сижу в твоей комнате и разговариваю с пустотой. Ты оставила после себя больше, чем я когда-либо смогу убрать. Вынести. В прямом и переносном смысле. «Не нужно было возвращаться за ней в Йорк-шин». – Мой самый идиотский поступок, - Кролло поднялся с колен и, стянув с себя свитер, обессилено упал спиной на не застеленную кровать. – Это впустить тебя в свою жизнь. Надо же: так быстро разломала то, чего, как я думал, у меня никогда не было. Щепки. Куда их теперь выбросить? Он стал перебирать чётки: – Праджня, упайа, архаты. Тридцать два признака тела Будды. Дальше не помню... Кролло не верил в жизнь после смерти и от религии был совсем далёк. Колесо Сансары? Встретиться в следующем воплощении? Какой вздор. Есть только это тело, его тело, и тело, лежащее в постеле за стеной. Утро растекалось по внутренностям особняка. Неожиданно перевалило за десять. Кролло, подтянувшись чуть ближе к изголовью, в изнеможении закрыл глаза. На обратной стороне век плескались красноватые пятна света. Он заснул на животе, и чётки больно впились бусинами в грудь. Кролло даже не пошевелился.***
Остаток дня, ночь и следующее утро прошли сумбурно, излишне спешно и в сопровождении ужасной головной боли; озлобленный Хисока, постоянно хотевший сцепиться из-за любой мелочи, совершенно не улучшал ситуацию. Кролло заново учился хладнокровию. Они почти не ели и снова не спали; от голубого света компьютеров болели глаза, и быстро скачущие строчки координат, цифр, незнакомые названия городов и дорог, чьи-то имена и личные данные вызывали лишь тошноту: отчего-то найти Гето Сугуру оказалось совсем непросто. – Кто-то зачистил всю информацию, - Кролло обернулся к корпевшему над очередным архивом Хисоке. – Как ты для Соны. – Ну вот тут, похоже, кое-что все-таки есть… – Покажи. Хисока мгновенно развернул папку: – «Истребление не-шаманов: культ джуджутсу в центре Токё». Интересная статейка. А вот и фотография. Кролло сощурился, разглядывая фигуру в темно-синих церемониальных одеждах. Снимок был слишком нечетким, чтобы уловить черты; только длинные, почти до лопаток, волосы, частично собранные в небрежный пучок, выделялись на фоне размазанного пикселями тела. – Уверен, что это он? – Ага, - Хисока перелистнул страницу. – Вон, даже имя написано. Гето Сугуру. «Обвиняется в убийстве более сотни мирных жителей деревни Ао, находящейся в пятидесяти километрах к югу от столицы. Гето Сугуру также известен как основатель культа шаманов…» так… «культ Гето Сугуру оспаривает право на существование людей, не владеющих магией джуджутсу». – Что это вообще такое? - удивился Кролло. – Похоже, не одна Сона с катушек съехала, а? – Это точно тот Гето? – Да, - с раздражением ответил Хисока. – Точно. Хотя, может, в него вселилось очередное древнее проклятие, и теперь он направо-налево кромсает обычных людей. – Поищем Годжо? - предложил Кролло. Хисока только скривился. – Нет. Сначала к Гето. Сона была с ним очень близка; в его помощь я верю охотнее. – Мы даже не поймём, является ли он носителем проклятия на самом деле. Мы не видим норои. – Что-то мне подсказывает, что у Гето с этим все в порядке. Он должен быть чист. Кролло скользнул взглядом по клавиатуре: – Каким он был? Когда учился вместе с Соной. – Порядочным. Со слов Соны, конечно, я то его ни разу в жизни не встречал. Справедливым; он вроде всегда старался поступать правильно. Был добрым. Честным. – Значит, хороший человек? – У Соны все хорошие, - недовольно фыркнул Хисока. – Я знаю, что они давали обет защищать простых людей. В монастыре под это дело даже была выделена целая церемония. – Что-то заставило его изменить своим моральным принципам. И ты считаешь, что это не проклятие. – Да. Сона говорила, что у Гето обостренное чувство справедливости. Как ты понимаешь, до добра такое редко доводит. – Двинулся, - со слабой улыбкой Кролло повторил недавние слова Хисоки. – Ну конечно.***
Машину они бросили в аэропорту Клибаса; полупустой старенький самолёт с протертыми сидениями и не закрывающимися от частого использования откидными столиками мерно урчал, набирая высоту; и за окном — западная Йорбия, тонущая в пелене густых белёсых облаков. Кролло, прижавшись лбом к иллюминатору, бездумно разглядывал образовавшийся на стекле морозный узор, больше напоминающий пугающе расползшуюся трещину. Хисока с напускным интересом листал журнал. Клибас сменился Йорк-шином, и суетливый Медный аэропорт проглотил их в стук чемоданов, нестройный гул голосов, в шипящие несколько роботическим голосом объявления прилетов и посадок. И снова самолёт: большой и новый с неоновой подсветкой у полок ручной клади и вежливыми стюардессами; приклеенные улыбки, белозубые, ровные, как на подбор, не сходили с их густо напомаженных лиц. Облегающая синяя форма и золотые значки на пилотках; тканевые перчатки, высокие причёски, блестящие, облитые литрами лака для волос. В салоне ненавязчиво пахло мятным освежителем воздуха. В середине полёта им предложили ланч. Кролло, без удовольствия поковырявшись в чуть остывшем рисе, снова отвернулся к окну. Под сверкающим крылом самолёта плыли далёкие туманные земли, ещё заваленные снегом, едва заметные из-за толщи недвижных облаков; и над всей этой белизной — голубое небо и круглое-круглое желтое солнце. Тёплое и близкое; будто в мире никогда не наступала зима. – Повезло, что Гето оказался в Токё, - неожиданно проговорил Хисока. – Не хватало ещё таскаться за ним по всей Джаппонии. – К тому же аэропорт близко к центру, - согласился Кролло. – Потратим минимум времени. – Был когда-нибудь в Джаппонии? – Нет. – А чего так? – Не приходилось, - Кролло неопределённо качнул головой. – Что, не нашёл там ничего ценного? Совсем ничего не хочется украсть? – Возвращаться оттуда далековато. – Домой, да..? - почти грустно усмехнулся Хисока. – Точно. Далековато. – В Метеор, - поправил Кролло. – А разве это не твой дом? Эта огромная зловонная свалка. – Я бы хотел прекратить наш разговор. – Да брось. Хисока безучастно оглядел свои ладони: – Лучше свалка, чем отсутствие дома в принципе. Человеку ведь обязательно нужно по чему-нибудь скучать. – Скучаешь по Кука Нью? – Нет, дрянное оказалось местечко, если честно. Очень душно летом. Нечем дышать. – Значит, это не твой дом, - Кролло поймал чужой смеющийся взгляд. – Откуда вы? – «Ветка сливы закрыла цветами дом мой; не видно тропы; лишь лепестки под ногами шуршат «возвращайся». Красиво? – Очень. Что это? – Сона сочинила, - с гордостью ответил Хисока. – Я бы прочитал тебе на диалекте, но, хоть убей, даже первую строчку сейчас не вспомню. У Соны, кстати, целый сборник таких стихов был; где-то дома валяется… надо бы достать. – И рисует, и стихи пишет… – Да она с детства так. Не может выражать свои чувства словами, вот и выливает это все в картины, стихи. В поступки. Мне больше всего знаешь что нравится? - Кролло отрицательно мотнул головой. – Ну! Как она готовит. Настоящий гимн любви: в слух сказать «ты мне дорог», «я хочу о тебе позаботиться», «я тебя люблю» — это нет, Сона не может. А подсовывать что-нибудь сладкое или, например, заморачиваться с завтраком, когда у самой нет сил, — да пожалуйста. Или подарки делать какие-нибудь совсем неуместные. Она любит жестами. Хисока весело кивнул на чётки: – Вот, тоже мне, прощальный подарок. От сердца ведь оторвала. А сколько всего я в нашей квартире находил после ее неудачных попыток вскрыться… Вообще смешно: с каким багажом она уехала в монастырь и с каким вернулась на каникулах. Вялый пакетик с вещами. Все подчистую раздарила. – Я не хотел их брать, - Кролло в смятении отвернулся обратно к окну. – Сона настояла. – Ну так Сона умеет настаивать. Первым делом, как снимем с неё печать, я спрошу, какого черта бусики достались именно тебе, - полуулыбаясь ответил Хисока. – Мне очень интересно, почему это оказался ты. – Бессмысленный разговор. – Ага. Просто чтобы убить время.