Акай

Лицо Гето разбилось десятками эмоций; некогда по-императорски спокойный взгляд надтреснул ничем не прикрытой болью, глубокой и острой, будто слова Хисоки вдруг обратились мириадой катан; вонзились в спину, пробили тело насквозь. И обескровили. Кролло не знал своего лица. Но знал, что Сона оказалась не только его кровью. Кровь, кровь. Красный всегда был лишь кровью. Красные цветы, красные созвездия, красный паук. Красные сердца. Сережки-дарумы в чужих ушах, блестящие, на длинной и тонкой цепочке; серебро плетения; нежно позвякивают при каждом шаге; красные-красные сережки. Красные губы. Красные от слез глаза. Крик, окрашенный красным: «Не хочу без тебя!». Красные пятна проклятий, красная ладонь в его руке. И сами руки тоже красные. По локоть в крови. Как много красного на двоих. На троих. На четверых. Отчего красный казался его собственным? Это не личное. «Красный мне никогда не принадлежал. Скучать по тому, чего у меня никогда не было? Я не имею права». Годжо разбросал по полу свитки и, как ни в чем не бывало, будто не он только что перемещался на другой конец Джаппонии, уселся обратно на дзабутон; однако заметив остекленевший взгляд Гето, тут же подобрался и почти серьезно спросил: – О чем вы говорили? Гето промолчал; Хисока, с трудом успокоившись, меланхолично махнул рукой: – Я рассказывал, что Сона покончила с собой. – Как это? Ее же запечатала Акума? Или вы мне наврали? – Самоубийство, - Кролло откашлялся; и собственные слова вдруг показались ему до омерзения убогими, будто обесценивающими всякие поступки Соны. – Она хотела умереть, поэтому использовала саму Акуму как единственное подходящее средство, с помощью которого можно обойти запрет. На насильственную смерть носителя. Наиболее подходящее средство Наиболее подходящий инструмент Годжо задумчиво потыкал свиток пальцем: – Так это и есть первая причина «запечатывания»? Насильственная смерть… насильственная смерть… Нет! Это не причина! Это результат! А вы со мной в молчанку решили играть?! Я только зря сейчас домой мотался! – Объясни, - наконец подал голос Гето; Годжо яростно хлопнул ладонью по бедру. – Да ты издеваешься, что ли, Сугуру? Пользователи джуджутсу не дают проклятой энергии выплескиваться наружу, чтобы не порождать своими чувствами новые норои. Но что случается, когда они умирают? Нет, что случается, когда их убивают? В чем разница между убийством и самоубийством? Гето нахмурился: – Неиспользованная проклятая энергия… в таком случае беспрепятственно покидает тело. Пользователь перерождается в проклятие. – В чем разница между убийством и самоубийством? – Ни в чем… – Догадался наконец! - воскликнул Годжо. – Акума — норои, и Сона, которая все еще пользователь джуджутсу и которая решила убить себя, — тоже норои! Два проклятия в одном теле, какое из них победит? – При потере носителя Акума должна была сразу же переместиться к себе в Дзигоку, - перебил Хисока. – Отсюда и запечатывание. – Нет, ты не прав, - ответил Гето. Годжо согласно закивал. – Акума и отправилась обратно в Ад, это даже не обсуждается, но вот запечатывание произошло не из-за этого. Говорю же: два проклятия в одном теле. Это же чистая конкуренция! Как страж, Акума объективно сильнее того, что своей смертью породила Сона. Акума хотела удержаться в ее теле, потому что а) сделка, тут вы правы, не состоялась, так что стражу очевидно хотелось во что бы то ни стало высосать последние годы; и б) потому что проклятая энергия Соны все еще представляла собой угрозу. Да, не значительную, но такое высокоуровневое проклятие, как Акума, неизбежно подвержена околочеловеческим чувствам. Это была паника! Паника! «Что мне сделать, чтобы сохранить своего носителя?!» - вот истинные порывы Акумы! И что в итоге? – Акума накладывает печати, тем самым возвращая проклятую энергию Соны обратно в тело, - взволнованно подхватил Гето. – Здесь речь не о запечатанных каналах или потере ядер даньтяня… – Сона просто-напросто «обездвижена» более сильным проклятием. Вот и все! Она на самом деле жива. Душа никуда не делась! Хисока закрыл рот ладонью: – Никакого ритуала обмена. – И никаких призывов норои! - радостно ответил Годжо. – Мы просто изгоним более сильное проклятие и освободим Сону. К тому же это проклятие — всего лишь остаточная энергия Акумы. Нам не придётся иметь дело с настоящим стражем! Мы справимся на раз-два. Гето вдруг истерично рассмеялся: – Хотела убить себя, а в итоге… ха-ха..! А в итоге спасла себе жизнь!.. Перемещай нас в Метеор, Сатору. – Я, конечно, безумно рад, что ты такого высокого обо мне мнения, - Годжо театрально раскланялся. – Но Йорбия отсюда о-о-очень далеко! Плюс, даже если бы была близко, я все равно никогда не был в этом вашем Метеоре и понятия не имею, куда телепортироваться. Придётся по старинке. На самолете. Гето в ответ только скривился. Вы так похожи. Буддийские чётки не носят под одеждой. – Светает, - Сона провела указательным пальцем вдоль шеи Кролло; шёпот; один на двоих; и синие сумерки комнаты. – Так не люблю утра, ты бы знал. – Почему? – Новый день потому что. Я вчерашний толком прожить не успеваю, как сразу эти новые. Один за другим, один за другим… Наматываются. Или, вернее, слипаются вместе. Не люблю… Кролло коснулся ее лба, нежно прикрывая дрожащие веки ладонью; на коже осталась едва ощутимая влага. – Ты плачешь..? - он попытался заглянуть в лицо Соны, но угловатые тени злорадно скрадывали ее черты; Сона рядом, но будто бы — нет. – Нет. С чего мне плакать. – Глаза на мокром месте. – Тебе кажется. – Что с тобой? - Кролло слепо ткнулся губами в ямочку у самой ключицы; вдох; почти разочарованный; «тебе не хотелось? я тебя обидел? мне нельзя…?»; Сона повернулась к нему спиной. – Почему? – Пора? Наверное. – Наверное? – Просто скажи, что пора, - она звучала смертельно уставшей и отчего-то… – Ты что, злишься? Кролло поднялся вслед за ней. Остатки синеватой темноты проглотили фигуру Соны; из очертаний — ничего; Кролло вслушивался в чужое прерывистое дыхание. Сбивалось сердце. – Как ты принимаешь решения? - выронила Сона. – Что тобой движет? Я сейчас не о Рёдане и твоей «работе». Как ты решаешь, что сделать? Что сказать, например? – Я не понимаю твоего вопроса, Сона. – Что у тебя вот здесь? Повернувшись, она вдруг обхватила голову Кролло обеими руками, совсем не больно; но до сердечной боли отчаянно, словно боясь… не успеть. – Я все еще не понимаю. Пожалуйста, объясни. – А… - Сона поцеловала его в кончик носа; так целуют детей; трогательно, нежно, мягко; Кролло показалось, из всех прикосновений и поцелуев, что они делили, именно этот, именно сейчас — самый… интимный и в то же время самый пугающий жест. – Какая теперь разница, да? Все в порядке. Интимный — потому что это Сона. Всегда Сона. Пугающий — потому что ребёнка-Кролло никто не целовал. Пугающий — потому что о ребёнке-Кролло никто не заботился. Пугающий — потому что ребёнка-Кролло никто не любил. А теперь это правда была любовь. – Какие к черту чувства? Особенно к такому человеку, как он. Да, Сона бы все равно считала его хорошим, просто потому что это ее кредо, но любить? Любить такое — равно предать свои принципы. Сона бы так не поступила даже под влияниям всего Дзигоку. Инструменты не целуют в нос. Или Кролло все так же, совсем как в детстве, паршиво разбирался в чувствах людей. Все не по книгам. – Паршиво, - он смял в руках бумажный стаканчик. Полностью забитый самолёт, большой и пузатый, лишь час назад покинувший аэропорт Токё, рассекал крыльями облака, и в молочно-серой дымке беззвучно сверкали сине-красные сигнальные огни. Купленные в самый последний момент билеты раскидали их по всему салону: Годжо — в хвосте, между двумя пожилыми джаппонцами, молчаливо читающими газеты; Хисока — где-то у аварийного выхода: можно свободно вытянуть ноги; Кролло — в середине, у левого крыла; и рядом с ним, бок о бок, Гето, бесцеремонно согнавший молоденькую девушку, побоявшуюся даже кивнуть в ответ. – Что паршиво? - тут же поинтересовался Гето; Кролло только отвернулся к окну. – Ладно, не говори, но тогда я скажу: ты мне сразу понравился. Седоватая женщина лет пятидесяти, сидевшая с самого края, у прохода, уставилась на них с неприкрытым любопытством. Гето тут же вернул ей презрительный взгляд. – Чем? – Трудно сказать. Может, тем, как ты воткнул в руку Сатору нож. А может, тем, что ты приехал сюда ради Соны. Что-то из этого точно должно подойти. Ты мне нравишься. – Ясно, - бесцветно проговорил Кролло. – Мне редко нравятся люди. – Мне редко нравятся комплименты. – Ладно. Как хочешь. – Это было признание? – Это был ответ на твой вопрос. – Тогда как, по-твоему, звучит признание? – Без понятия. – Именно так. – Ладно. Как хочешь. «Ладно. Как хочешь.» – «В конце пути — свобода. До тех пор — терпение», - невпопад поделился Гето. – Наш Учитель сказал это на самой первой церемонии, когда мы все только-только поступили в монастырь. Такая мудрая фраза, цитата Будды. Наверное, Учитель хотел, чтобы мы поняли ее… с ученической точки зрения? Как послушники Китаямы: терпите тренировки, и запоминайте великие учения, и в конце концов освободитесь от всего мирского и станьте истинными пользователями джуджутсу. Защищайте мир людей от проклятий. Он закинул в рот лимонный леденец. – Я изо всех сил старался поступать правильно, как того хотел Учитель. В этом мы с Соной были похожи: добивались справедливости любыми путями, отстаивали это «лучше вместе, чем порознь»… Учитель очень любил Сону, потому что она правда терпела. Я ещё не встречал более терпеливого человека: если что-то не получалось, она просто сносила все свои неудачи и раз за разом, раз за разом пробовала опять. Пока не добивалась желаемого. То же самое касалось и отношений с людьми: она была терпимой буквально ко всему. «Прощу этого, прощу того; помогу этому, помогу тому». «Пожертвую собой и своими интересами». Я всегда думал, что в этом ее святость: спокойствие и терпение. Из всех нас именно Сона была ближе всего к Будде. Гето умолк, бездумно поигрывая фантиком от конфеты; Кролло смотрел на чужие руки; пальцы длинные и загорелые, немного узловатые, но все равно совсем не грубые на вид; на ладонях — крупные старые мозоли, почти стертые с поверхности кожи; забытые; кажется, от меча. Расковырянный в кровь заусенец. На безымянном пальце — едва заметный след от кольца. Царапинка на костяшке. Кролло перевёл взгляд на его лицо; Гето прочистил горло. – Но это все такое дерьмо, если честно, - улыбнулся он. – Что правильно? Что неправильно? Пытаться быть святой в этой жизни, чтобы просветлиться в следующей? В конце пути — свобода? Я больше не верю. – Если не ради просветления, - наконец проговорил Кролло. – Если желание идёт от сердца? – Импульс от всего тела? А если ты себя обманываешь? – Нет. – Нет? - тихо рассмеялся Гето. – Обмануть себя проще простого, даже легче, чем другого человека. Я не говорю, что Сона всю жизнь была неискренна, или что вся ее благодетель — обыкновенная ложь. Я лишь думаю о том, что подавлять собственные инстинкты, попирать ногами желания, мысли, чувства… Да что угодно — это преступление против самого себя. Если тебе кто-то не нравится, если тебя кто-то оскорбляет, втаптывает в землю — подерись с ним, а не терпи. Если хочешь сказать «нет» — скажи, от этого Земля вращаться не перестанет. Ни у кого нет гарантии вечной жизни. Вот Сона: старалась быть полезной людям, доброй, милосердной, а что в итоге? Убила себя и переродилась в проклятие. Проклятие — зло. И где тогда обещанная свобода от этой пресловутой бренности бытия? Где Будда, который придёт и скажет: «Ты просветлилась, молодец, добро пожаловать в Гокураку»? Зачем страдать? Ради чего себя мучить? Мы сами — определяющая причина своих действий. Мы сами — свобода. – Что тогда вседозволенность? – Нет такого понятия. Кролло удивленно приподнял брови: – Быть свободным — равно делать, что вздумается, не заботясь о последствиях для окружающих? – Да, если это не противоречит твоим собственным ценностям, - просто ответил Гето. – Я хочу истребить всех «не-шаманов», потому что считаю их бесполезными для общества. Слабое звено, без которого наш мир станет лучше: человеческие эмоции больше не будут порождать проклятия, ибо сам человек больше не будет существовать. Наш мир — это сплошная грязь, помойка, в которой копаются безмозглые обезьяны. Ничтожества. Я обещал защищать слабых, потому что верил, что джуджутсу следует использовать только по одному этому назначению. Защита. Но знаешь, что я понял после того, как покинул монастырь? Гето с улыбкой сжал пальцы в кулак: – Слабые люди в разы отвратительнее проклятий. Кролло вдруг вспомнил разрушенные улицы Метеора; вонь свалок и грязных тел; болезни и голод. Выбитые стекла, вывороченная арматура пустыря. И тут же — новые дома, отстроенный центр и школу. Рынок, продуктовый магазин. Цветочную лавку. Собор. Выбор Кролло — защитить Метеор-Сити; и выбор Кролло — найти себя через горы трупов, через кровь, через принятие собственной смерти, через краденые вещи и краденые способности. «В чем из этого моя свобода? И в чем из этого я сам?» – Как ты принимаешь решения? - отзвук знакомых слов резанул пространство между ними; Кролло отчего-то почувствовал кровь на языке. Стюардесса бесшумно забрала со столиков мусор; в помойку скользнул фантик от леденца. Гето только нахмурился. – В каком смысле? – Как ты решаешь, что для тебя правильно, а что — нет? Как находишь собственные ценности? Гето задумчиво постучал по подбородку: – Смотрю в себя, рефлексирую… Да и ценности как-то сами по себе выплывают наружу? Иногда меняются, тогда я замечаю это и действую согласно новому… плану? Философский вопрос. Мне нравится. – Убийство не-шаманов — твоя изменённая ценность. – Так и есть. И в этой ценности я убиваю своих родителей, потому что они не могут пользоваться джуджутсу. Как и другие обезьяны. – Было бы несправедливо оставить их в живых, - согласился Кролло. – Однако что бы противоречило этой ценности? – На что бы я точно не пошёл? – Верно. – Убийство любимого человека, - Гето внимательно всмотрелся в чужие глаза, и его собственные, узкие и темные, вдруг блеснули позолоченной искоркой. – Моя свобода в том, что я делю любовь на категории и сам определяю свои действия: несправедливо оставить в живых родителей-не-шаманов — да, это соответсвует моей ценности; убить, например, любимого-не-шамана — уже нет, не соответствует. – Свобода в двойных стандартах? – Как хочешь назови, - засмеялся Гето. – Но свобода в том, чтобы жить здесь и сейчас, получать удовольствие, достигать поставленных целей. Если тебе чего-нибудь хочется прямо сейчас — иди и делай, и тогда будешь абсолютно свободен. Потратить жизнь на ожидание какой-то призрачной вечности? «В конце пути — свобода»? Свобода перед твоим носом! Просто бери и пользуйся. «Я не знаю, чего мне хочется» «Или то, чего мне хочется, я не могу получить?» «Я не свободен, потому что у меня нет меня. Я не могу хотеть. Я не умею хотеть» «Хочу, чтобы ты всегда была рядом. Хочу поцеловать тебя. Хочу любить тебя» «Но если ты не хочешь — то и я не хочу в ответ» – Если Сона все же решит заговорить со мной изменённым, - продолжил Гето. – Я искренне пожелаю ей найти собственную свободу. Скажу: «Пожалуйста, Сона, делай то, от чего радуется твое сердце. Будь там, где ты будешь счастлива. Будь той, кем ты будешь счастлива. И будь с тем, с кем ты захочешь быть». Вот так. Если она поймёт меня, то освободится от груза: потому что в первую очередь важно и нужно слушать самого себя. «С кем ты захочешь быть?» «Я не хочу знать» «Это будет моим первым желанием» Девять часов до Йорк-шина, два часа ожидания в Медном аэропорту; и ещё четыре до Клустина; от Клустина до Метеора — машина; Кролло за рулем; на переднем сидении — Хисока, сзади, едва соприкасаясь рукавами, — Годжо и Гето. Гето курил в приоткрытое окно; холодный ветер метался по салону, сбивая пепел, и серые хлопья пятнисто падали на кэсу. Годжо удивительно тихо разглядывал пейзаж. А пейзаж — так и не оттаявший пустырь с неглубокими темными проталинами и ржавыми зубами арматуры; разинутые шахты-рты; первое кольцо Метеора. Хисока задумчиво перемешивал карты, а затем, потянувшись к магнитоле, до упора выкрутил бегунок; но радио растрескалось лишь далеким эхом шуршащих помех. – Мегоу не работает, - сухо заметил Кролло. – И три резервные башни — тоже. – Скучно без музыки, - пожаловался Годжо; Гето в ответ презрительно фыркнул. – Всю дорогу ехали, и ничего. А сейчас скучно? – Может, споёшь? Хисока заинтересованно глянул в зеркало заднего вида. – Да, подожди, сейчас только репертуар свой проверю, - огрызнулся Гето. – Не-не, сейчас я заказываю песню! Давай «Катаомои». Давно ее не слушал. Потом можешь сам что-нибудь выбрать. – Что ещё мне сделать?! – Да просто спой! – Нарочно выбрал? - Гето почти болезненно скривился. – Зачем? Полуулыбка Годжо вдруг застыла льдом в уголках губ. – Давно ее не слушал. Сона тебе играла? - он обратился к Хисоке. – «Катаомои»? – М… Не помню. – На сямисэне так здорово звучало, мне даже больше нравилось, чем на обычной гитаре. Как там было… «Татта итидо но татта хитори но»… – Это же второй куплет, - выдохнул Гето. – В начале «Татоэба кими но као ни мукаси йори сива га фуэтэмо». – «Сорэ дэ мо иинда»! Точно. Вот и спой, раз помнишь. Я все забыл. – Ещё станцую, ага. – Как переводится? - неожиданно перебил Кролло. – «Катаомои». Годжо понимающе закивал: – Ты же не знаешь диалекта, да? «Пусть даже морщин на твоём лице станет больше, я этого не замечу». – «И пусть теперь я не могу играть на гитаре, как бы того хотелось, песня моего сердца переполнена тобой», - закончил Гето. – Красивая песня. Называется «Безответная любовь». Сона любила исполнять ее на сямисэне — такой щипковый инструмент, традиционный для Джаппонии. Я всегда удивлялся, как она так быстро освоила игру. – Все благодаря мне, - мягко отозвался Хисока. – Это я научил ее играть на гитаре. – Пианино — тоже ты? - поинтересовался Годжо. – Нет, наша гувернантка. – А-а-а..! Гувернантка тётя Мотт, да? – Тетка Мотт. – Точно, Сона рассказывала, как тебя постоянно наказывали. Хисока угрожающе сощурился. – Меня тоже дома наказывали, - наивно попытался подбодрить Годжо. – Как вспомню… – Что ты врешь? Кто это тебя наказывал в клане? - взъелся Гето. – Тебя там просто облизывали. И боготворили. – Наказывали! – Учитель Рю тебя наказывал, а больше — никто. – Нас наказывал. – Было смешно, когда ты изрубил свящённую бамбуковую рощу и сделал эти уродливые кадомацу на Новый год, - улыбнулся Гето. – Как в голову-то пришло? – Уродливые?! Ты же меня похвалил! Сказал, что хорошо вышло! – Я тебя утешал. Годжо по-детски надулся: – Знаешь, что ещё смешно было? Как ты забыл молитву для подношения пищи и начал читать «Пока не стану Буддой». Окада аж весь вывернулся, пока махал тебе: «Сугуру, очнись! Сугуру, это не то!». Все над тобой смеялись. – Да, а потом мне прилетело от Учителя. А помнишь, как Сона потерялась в Иё? Когда ее задержал Учитель Таро после изгнания? - Гето несильно пихнул его под рёбра. – Храм Коори? – Хе-хе, мы потом весь лес прочесывали, а ты даже Радужного Дракона призвал! Полетали зато классно. – Только Аюна все это время переживала, что Сона почему-то утонула. – Ага, или что ее сожрали волки. – У нас на Китаяме с роду волков не было. – Так ты вспомни: Аюна же всегда тряслась за Сону, просто как безумная, - Годжо как будто потянулся, закидывая за шею Гето руку. – Чуть что не так — паника! истерика! Накрутит себя до предела, а потом доведёт ещё и Сону с этим навязанным чувством вины. Всем настроение испортит и довольная сидит, что на неё наконец-то обратили внимание. Гето вдруг скинул с себя чужую руку: – Она болела. Давай на этом закончим. – У меня ведь шесть глаз, Сугуру, - посерьезнел Годжо. – Я вижу то, чего ты увидеть просто не в состоянии. Я, если что, про церемонию говорю. – Закончили..! – Тебе просто страшно в это поверить. – Послушай ты, Сатору, - снова вскипел Гето. – Я сказал, закончили. Что непонятного?! Я не хочу с тобой разговаривать. Особенно на эту тему. – Кто из нас был ближе… Теперь совсем не разберу, ха-ха! Хисока повернулся к Кролло, несколько раз раздраженно цокнув языком: – Ненавижу, когда не понимаю, о чем идёт речь. Я на грани. Кролло ничего не ответил. Остаток пути до особняка Годжо, как ни в чем не бывало, будто школьник, которого везут на очередную экскурсию, весело напевал все подряд: на диалекте Джаппонии и стандартном языке; что-то медленное, явно предполагающее меланхоличный настрой, Годжо по-зверски превращал в жизнерадостные посвистывания, к тому же абсолютно неритмично стуча по сиденью рукой. Гето отчего-то теперь совсем не обращал внимания на очевидные провокации в свою сторону: как бы Годжо ни старался его расшевелить, достать, вывести на эмоции — хотя бы на недовольный взгляд — Гето молча продолжал смотреть в окно, отчуждённый и стылый, как ветер на пустыре Метеора. Хисока безучастно копался в телефоне, излишне громко клацая ногтями по экрану. У Кролло от усталости слипались глаза. Белёсые земли, снежными холмами убегающие на многие километры вперёд, расплывались в помутневшем от налипшей грязи стекле; под колёсами крошился лёд; и низкое серо-желтое небо, на горизонте сливающееся с морозной дымкой облаков, почти ослепляло, и яркий свет отдавался болью в висках. Хотелось спать. И, может быть, со всей силы крутануть руль машины, и вылететь на обочину. И умереть. Но ненадолго. У Кролло все еще был Рёдан. – Мы же победили..! - надрывно кричал Нобунага. – Почему тогда такое чувство… как будто мы проиграли?! Ненавижу, ненавижу! Черт тебя дери! Мы не проиграли! – Для просветленных не существует привязанностей, ибо любая привязанность к чему-либо земному — есть страдание. «Я больше тебя не понимаю. Нет, неверно: я никогда тебя не понимал. Я не хотел тебя понимать. Тело, знающее печаль, — твое тело. Ты говорила, что завидуешь просветленным: они ни к чему не привязаны, они не печалятся, их ничего не держит» – Уходи. – Рвешь со мной? После стольких лет? Вот как все просто, а я то думал, ты меня хоть капельку любишь. Забавно получается… – Я тебя люблю, Хисока. И за все прощаю. А теперь уходи, пока я не поменялась с Акумой местами. У тебя двадцать секунд. «И Хисока тебя не держал? Я видел, как ты печалишься. Разве тебя правда ничего не держало? Кем я был для тебя, если не инструментом? Я бы смог удержать тебя? Ты бы захотела остаться? Нет. Ты просветленная. Тебя действительно ничего не держало. Значит, Гето неправ» – Отведите меня домой, проселочные дороги..! - громко запел Годжо. – Я слышу, как ранним утром ее голос зовёт меня; и радио напоминает о далеком-далеком доме! Я еду в машине и вдруг чувствую: я должен был оказаться дома ещё вчера, ещё вчера..! О-о-о-о просёлочные дороги! – Просёлочные дороги… - бездумно повторил Хисока. – И мыс с маяком… – О-о-о-о и мыс с маяком! - тут же подхватил Годжо. – Таких слов там, конечно, не было, но звучит красиво. Жена горняка, не знающая моря..! Темного и пыльного, написанного на самих небесах. Туманный привкус лунного света и слёзы на моих глазах..! Особняк разросся холодом и скорченными по углам тенями; поглубже засунув руки в карманы, Кролло миновал первые ступени парадной лестницы: отзвук его шагов потонул в бархатистости ковровой дорожки. Перила избавились от тёплых прикосновений: дом опустел, чужие ладони больше не оглаживали блестящее дерево; и дерево в миг покрылось невидимым льдом. Обросло пустотой. Особняк скрал и без того почти истаявшие следы некогда бурлящей здесь жизни. Гето молча оглядывал фойе; приглушённый свет от центральной люстры падал на его лицо, делая медную кожу ещё темнее. И напротив — Годжо, белёсый и длинный, с любопытством заглядывающий в приоткрытые двери зала. Ни на что не обращающий внимание Хисока, повторяя каждый шаг, тихо поднимался вслед за Кролло. Будто змей. Орочи из древних джаппонских легенд. Коридор второго этажа хранил безмолвие; лишенные свечей стены глотали свист ветра на пустыре; застыв всего лишь на мгновение, Кролло ступил на паркет, и скрип половиц мгновенно раскрошил сгустившуюся тишину. Дверь в комнату Соны была по-прежнему распахнута настежь, и вещи, аккуратно собранные, однако же не в том порядке, в каком их складывала сама хозяйка, покоились у изголовья кровати, на полу. И следующая — комната Кролло, теперь без надобности запертая на ключ, отчего-то казалась темнее всех помещений особняка. Плотно задернутые шторы не пропускали ни лучика света, и стылый воздух, просачивающийся сквозь щели в створках балкона, влажным холодом оседал на коже. Раскиданные по кушетке книги, кое-где с непривычно заломленными страницами; потертые обложки корешки; на крошечном столике возле узких и длинных стеллажей — темно-зелёная кружка; недопитый кофе; и рядом с ней — граненый стакан с едва заметным отпечатком помады на кромке. Повёрнутый к окну кувшин. И бережно поставленные на прикроватный коврик сапоги, высокие и чёрные, когда-то из дорогой лакированной кожи, а теперь — лишь растрескавшиеся вывернутыми морщинами подкладки; порванные шнурки; толстая рифленая подошва. На стуле — изорванная в клочья стеганая куртка. – Привет, - тихо поздоровался Хисока. Кролло щелкнул выключателем. Сона. Гето замер в дверях, будто боясь подойти к ней ближе; Годжо плотно сжал губы: от легкой улыбки не осталось и следа. Кролло зажмурился. Сона Сона Сона Сона Сона Сона – Чикара? - Годжо шагнул к кровати. – Можешь посмотреть? Гето по-прежнему не двигался. – Сугуру? Я говорю, это чикара? – Что такое чикара? - вмешался Хисока. – Что-то вроде подписи стража? Наверное? Я так думаю? Конечно, если это все-таки она! Потому что я вообще не помню древнее письмо! Все знаки из головы вылетели. Так ты подойдёшь или нет?! Гето медленно переступил порог; его остекленевший взгляд застыл на чужом лице; Гето смотрел и не узнавал: Сона выглядела по-мертвецки бледной. – Как труп… - пробормотал он. – Холодная… – Тёплая-тёплая! - Годжо бесцеремонно схватил Сону за запястье. – На, потрогай. Хисока на это только качнул головой: – Так что с «подписью»? – Чикара… В древнем островном письме у этого символа было несколько значений, - наконец заговорил Гето. – Непосредственно «сила», как самый первый и самый распространённый перевод. «Сила духа», «энергия»… Ещё «усилия», «способности», иногда «познание». Сатору прав, сейчас это больше всего похоже на «подпись» стража. Можно? Гето протянул к покрывалу руку, но, так и не дождавшись ни от кого разрешения, резко стянул с недвижного тела ткань. Атлас блеснул бардовыми искрами, бесшумными волнами опустившись на ковёр. Гето тихо выругался: – Черт побери, как будто в тату салон сходила… – Вот эти печати знакомо выглядят, - Годжо ткнул Сону в щеку. – Кумадори? Похоже на театральный грим. Чёрный изображает сверхъестественные силы, а красный, вон, где чикара, — смелость и справедливость? Я прав? – Да, но причём тут справедливость, если мы говорим о проклятиях… Бред какой-то. – «Цепь правосудия… Здесь только я сужу», - напряжённо произнёс Кролло. – Это слова Акумы, когда Сона поменялась с ней местами в Ичорке. Гето нежно коснулся чужого лба: – Нужно было все-таки прочитать те свитки. Рановато мы, конечно, обрадовались. – Там все равно ничего про стражей не было, одни ритуалы, - пожал плечами Годжо. - Ну, раз «здесь только Акума судит», предположу, что в Дзигоку у неё, логично, судебная функция. Что тогда у остальных? – Сейчас без разницы. – Так что? Значит, изгоняем? – Я боюсь, что Акума оставит на ней след, - вздохнул Гето; Хисока бесцветно усмехнулся. – Татуировки — не проблема. – Я про другое. – Энергетический след? - перебил Годжо. – У человека, который столько лет был носителем стража, по определению что-то останется от проклятия. Аура поменяла суть; так что мы с этим уже ничего не сделаем. Надо просто изгонять. – Что может измениться? - спросил Кролло. – Да что угодно, на самом деле. Искажение Ци, вспышки агрессии, банальная смена моральных ценностей. Из святой — в убийцу, например. Вообще трудно предсказать, что будет. – Можете гарантировать, что она очнётся после изгнания? - потребовал Хисока. Годжо почти обиженно фыркнул. – Естественно! Для чего мы тогда приехали?! – Изгоняйте, - сухо проговорил Кролло. – Сейчас. Годжо хрустнул пальцами и, с готовностью обернувшись к Гето, широко улыбнулся: – Подстрахуешь? – Конечно. Кролло отошёл к дверям. – Не останешься? - удивился Хисока. – Вернусь, когда все закончится. – Боишься? Кролло молча повернул ручку. Что мне сделать? Что мне ответить? Как мне поступить? Как ты хочешь, чтобы я поступил? Как мне принять решение? «Боюсь»